Пресловутая осетрина. Она является в самом центре повествования. Ее не едят. О ней говорят. О ее свежести. Не знаю, как вы, а я к тому времени, когда прочитала роман (когда читала роман), никакой осетрины в глаза не видела. Но тем не менее чувствовала что-то вроде ностальгии. По осетрине единственной и неповторимой свежести и по той стране, в которой эта осетрина могла бы существовать. Частица "бы" играет решающую роль. Вы же понимаете, что той страны никогда не было.

Не так давно я видела кулинарную передачу, там готовили яйца-кокотт с шампиньонным пюре в чашечках из меню "Грибоедова". Помните? Филейчики из дроздов с трюфелями, перепела по-генуэзски (девять пятьдесят); бекасы, вальдшнепы, кулики. Шипящий в горле нарзан. Помните? Нет. Не можете помнить, не пробовали никогда и не попробуете, даже если безумец выстроит "Грибоедов" по булгаковскому рецепту, точь-в-точь. И вы сядете за крахмальную скатерть и вам подадут в серебристой кастрюльке. Нет, это все будет не то. Не выстроишь ту страну, по которой мы все скучаем, никогда в ней не побывав.

Роман держится на честном слове автора. Верь мне читатель, такое может быть, хотя и не с тобой. А может быть и с тобой, но только в моем сне. За мной, читатель. Что и говорить, не в порционных судачках дело, и не в теплой абрикосовой, и не в жирном розовом духе, который мучает Пилата. Жирный - липкий. Запах или еда, конечно же, символ. Символическая плоть. Плоть романа. Плоть той страны, которой нет и не было никогда. Мы скучаем по той стране. Но никогда в нее не попадем.

Нет, дело не в сложном рецепте. Мастер и Маргарита пекут картошку в печи и едят, пачкая руки обугленной кожурой. Кто не ел печеной картошки, кто не подбрасывал ее с ладони на ладонь, чтоб не обжечься? Да ладно, имеются и такие, а будет их еще больше - печки не топят, картошку берут в "Макдоналдсе". Но дело же не в картошке. Тем более что ее нет.

"...Лгут обольстители и мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, ничего и не было!"

Автор прав, да не совсем прав. Пока он держит свое честное слово, пока роман летит - и читатель летит; и чувство полета он запомнит. И об нем он будет грустить всю свою долгую жизнь, а вовсе не об осетрине. И будет открывать роман вновь и верить честному слову автора, и будет счастлив, если волшебство сработает и картинка оживет.

1. БАБОЧКИ / «Путеводитель по Берлину»

«Там, в глубине, ребенок остался на диване один. Ему оттуда видно зальце пивной, где мы сидим, — бархатный островок биллиарда, костяной белый шар, который нельзя трогать, металлический лоск стойки, двое тучных шоферов за одним столиком и мы с приятелем за другим. Он ко всему этому давно привык, его не смущает эта близость наша, — но я знаю одно: что бы ни случилось с ним в жизни, он навсегда запомнит картину, которую в детстве ежедневно видел из комнатки, где его кормили супом — запомнит и биллиард, и вечернего посетителя без пиджака, отодвигавшего белым углом локоть, стрелявшего кием по шару, — и сизый дым сигар, и гул голосов, и отца за стойкой, наливавшего из крана кружку пива.

— Не понимаю, что вы там увидели, — говорит мой приятель, снова поворачиваясь ко мне.

И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее воспоминание?»

Вот что такое прошлое для Набокова!

Что бы оно ни сулило в той точке на векторе времени, где было еще настоящим. Что бы оно ни сулило, что бы ни обещало, никогда обещанное не исполнится. Тоска по прошлому — это всегда тоска по несбывшемуся. Но только не у Набокова. Его прошлое исполняется — становится воспоминанием.

Если воспоминания хранить правильно, в темноте и прохладе, они не выцветут, не поблекнут, они даже сохранят запах. И уже никуда не улетят.

2. ШАХМАТЫ / «Пассажир»

Писатель рассказывает критику невыдуманную историю.

О том, как он едет ночным поездом, а пассажир на верхней полке (писатель видит только его ноги) всю ночь рыдает, всхлипывает, стонет и затихает лишь под утро.

Поезд приближается к большому городу. Писатель покидает купе. Вдруг «на пустынном полустанке» экспресс останавливается.

«Прошел кондуктор; я спросил, в чем дело. „В поезде находится преступник", — ответил он и кратко объяснил на ходу, что в городе, через который мы проезжали ночью, случилось накануне убийство, — муж застрелил жену и ее любовника».

Рыдавший пассажир сел на поезд именно в этом городе.

В вагон входят полицейские, просят всех вернуться на места и проверяют паспорта. Они будят уснувшего на верхней полке.

«Сонно заворчал человек на верхней койке, сыщик отчетливо потребовал документы, отчетливо поблагодарил, вышел из купе, вошел в следующее. Вот и все. А ведь казалось, как вышло бы великолепно, — с точки зрения писателя, конечно, — если бы рыдающий пассажир с недобрыми ногами оказался убийцей, как великолепно можно было бы объяснить его ночные слезы, — и, главное, как великолепно все бы это уложилось в рамки моего ночного путешествия, в рамки короткого рассказа. Но, по-видимому, замысел автора, замысел жизни, был и в этом случае, как и всегда, стократ великолепнее».

Писатель так и не узнал, о чем рыдал пассажир.

«Ваш герой, может статься, плакал потому, что потерял бумажник на вокзале. У меня был знакомый, — взрослый мужчина необычайно воинственной наружности, — который плакал в голос, когда у него болели зубы».

Замысел жизни остался неведом.

Удивительно, что писатель не сомневается в существовании замысла. Как будто бы жизнь играет с ним в шахматы.

Жизнь играет не с ним, а им. И всеми прочими обитателями вселенной. Она перемещает живые фигуры. Она играет не против нас и не за нас, она играет.

Но как же соблазнительно просчитать возможные ходы!

Придумать, к примеру, что пассажир все-таки был убийцей. А не поймали его лишь потому, что искали другого.

Так уж случилось: в одном городе в одну ночь произошли два аналогичных преступления. Второе пока полицейским неизвестно. Темная фигура, темная лошадка.

Игра, твой ход.

3. ЧОРТ / «Чорб»

Чорб так и тянет прочесть как Чорт.

Он оглядывается и везде видит то черное, то красное.

«...башня собора отчетливо чернела на червонной полосе зари». Не на красной, на червонной. То есть в красном уже слышится, проступает черное. Это как кровь. Свежая — красная, а застынет — почернеет. В мире Чорба все застыло.

«...черный пудель с равнодушными глазами поднимал тонкую лапу у рекламной тумбы прямо на красные буквы афиши: Парсифаль». Тут тебе и черное, тут тебе и красное (игра, судьба), тут тебе и Мефистофель (черный пудель), писающий (поднявший лапу) то ли на красное, то ли на непорочное.

«...Черный, в географических облупах дом...»

«...Бежали с черного хода...»

«Черные облака городского сада».

«...По черной коре шла бархатная прозелень...»

А почему, почему автомобиль освещен легкомысленно?

Потому что его пассажиры не знают, не чувствуют того, что уже произошло. Им пока легко и светло, но на самом-то деле они во тьме. Они слишком видны, видны из темноты. Они как рыбы в аквариуме. Всем на обозрение.

Их видно, а им, им ничего не видно. Они ослеплены. Светом.

Чорб унес красавицу, унес как проклял, погубил. Убил. Змея ужалила ее электрической молнией. Как в античной трагедии.

Бедный Чорб, совсем один, как в романтической поэме. Зачем он вернулся?

За чем? За кем? Что ищет?

Вчерашний день. Ее тень.

Находит?

Тень — да. И только. Он и сам — тень. И никакой не чорт. И никогда им не был. Писатель. Отчасти Фауст (писатель всегда отчасти Фауст). А чорт (черный пудель) его надул (хи).

Молчание в финале. Как в финале шекспировской драмы.

Если кто-нибудь (зачем-нибудь) попросит меня пересказать «Корову» Платонова, то выйдет примерно так:

Сарай.
В нем корова и мальчик Вася. Вне сарая — поля, дом с палисадником, дороги, поезда, отец, мать, машинист, дальние страны, о которых мальчик знает из уроков географии.
Дощатые стены сарая окрашены только снаружи, краска — что-то вроде кожи.
Внутренность шероховата, в ней темно, тесно, в ней рождается жизнь. Сарай — утроба.
Сарай — еще и могила. В нем (в ней) погребены отжившие вещи: сундук без крышки, прогоревшая самоварная труба. Дно мира. Утонувший корабль.

Мертвые.
Мертвые вещи, мертвый теленок, мертвая корова.
На самом деле мертвых здесь нет. Вот ведь что. Нет. Живые съедают их без остатка. Все идет в дело, до последней крошки. Так устроен этот мир:
«Корова отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду».

Мир.
Мир вообще так устроен. Мертвого ест червяк, на червяка ловят рыбу, рыбу съедает король, король идет на корм червяку. Все помнят. Все знают. Этот круг замкнут, безысходен. Не жизнь и не смерть. Ничто. Бессмыслица.
Мир Платонова полон смысла. Его мертвецы — не пища для червей, но топливо для жизни. Не только корова или теленок, но и обломки (останки) вещей:
«— А вы чего без песка поехали? Иль не знаете!..
— Он у нас весь вышел, — ответил машинист. — У нас посуда для него мала…
— Добавочную поставьте, — указал Вася, шагая рядом с паровозом. — Из
старого железа можно согнуть и сделать».

Люди.
Не зерно, погибшее ради колоса. Другое.
Как бы объяснить?
Не рождение. И даже не воскресение. Созидание. Железной дороги, поезда, движения, скорости, пространства, смысла.
Осень, поникшие растения, сигнальный фонарь в ночи, работа. Обыкновенная жизнь, обыкновенные люди. Мальчик посыпает шпалы песком, чтобы не буксовал идущий за ним поезд. Мальчик идет впереди, поезд следом. Мальчик ведет огромный состав.
«Не было бы своего сына, я бы усыновил этого, — бормотал машинист, укрощая буксованье паровоза. — Он с малолетства уже полный человек…»
Полный человек. Кабы не звучало двусмысленно, так бы и назвала этот маленький очерк.

Отчего нет войны в вашем перечне стихий (которые гибелью грозят), Марина Ивановна?
Что есть? Жуть из сказок, метель, чума, жар (тайный), бунт. Но не всякий. Я понимаю, понимаю, да вы и сами объясняете для непонятливых: «Декабрьский бунт бледнеет перед заревом Пугачева. Сенатская площадь — порядок и во имя порядка, тогда как Пушкин говорит о гибели ради гибели…» Вот и война — если и не порядок, то во имя порядка, всегда-всегда-всегда.
Вам же, Марина Ивановна, порядок — тоска смертная, вам бездна нужна, край.
Вот человек на самом на краю. Заглядывает вниз (не гляди, не гляди, там Вию подняли веки). Но смертный глядит — прямо в черные, неподвижные глаза. Жуть!
Да ведь каждый на краю, Марина Ивановна, и поэт, и домохозяйка, и царь, и царица, и волк, и девица. Спасения нет. Но можно, можно не глядеть.
Вам не глядеть — нож острый.
Из «Капитанской дочки» вы взяли да вычеркнули капитанскую дочку. Марина Ивановна — Марью Ивановну. Стихия — порядок.
Ваш в повести только Вожак (Вожак да метель, из которой он явился).
Вот что я вам хочу сказать про Вожака.
Он ведь сын Бездны, как Христос — сын Божий. И живет Вожак совсем человеческую (совсем разбойничью) жизнь, а Петруша Гринев об этой его жизни свидетельствует. «Капитанская дочка» — «Евангелие от Гринева».
И тайная их вечеря, вот она, глазами Петруши: «Необыкновенная картина мне представилась: за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами, Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином, с красными рожами и блистающими глаза-ми».
Казнили Христа, казнят и разбойника. Вожака. Бездну.
Да разве можно казнить бездну или стихию (или стихи). Нет, они бесплотны, бескровны, но жаждут крови (и стихи, и стихи, — правда, Марина Ивановна?). Жаждут, а насытиться — нет, не могут. И если бросить в сердце метели топор, то метель уймется, а топор будет лежать весь в крови, липкий. Знаете ли вы это, Ма-рина Ивановна? Очень даже знаете. Вожак ваш насытиться не может, вот и то-мится, вот и бесится, казнь для него — свобода. Воля — вот она, — истечь кро-вью, своей, не чужой.
А про Машу вы не понимаете. Маша ведь совсем не человек, от того у нее и нет черт. Маша (которая в обморок падает) — твердыня. Крепость. Бездне ее не проглотить (подавится). Маша — это круг, тот самый, который описывает Хома Брут округ себя в церкви. Церковь не спасет, но круг охранит (главное, не гляди, не гляди!).
Ах, Марина Ивановна, вам этот круг страшнее петли. Потому что в нем ни-что не движется. Свет светит, покой длится. Матушка варит в гостиной медовое варенье, батюшка читает у окна Придворный календарь."