Фигуры расставлены. Игра почти не движется. Игроки отвлекаются на разговоры. Поводом служит вид из окна. Московский двор, снег, редкие прохожие, собаки, птицы, окна противоположного корпуса. Два из них заклеены крест-накрест бумажными лентами.
— Кино про войну снимали? — спрашивает один из игроков.
— В общем, да. Только эти окна в нем не участвовали, так сказать. Участвовала их хозяйка. Ей сейчас за сорок, значит, во время войны, когда все московские окна так заклеивались, ей было лет двадцать. Ее муж погиб в сорок третьем, больше она замуж не вышла и не выйдет, судя по всему. Родителей ее тоже война прибрала. В общем, она одна на свете. Вернее так, она и — война. Для нее она не кончилась. Тихое помешательство посреди мирной цветущей жизни. За окном машины ездят, люди телевизоры покупают, а она хлеба берет ровно как во время войны полагалось по карточкам, и ее не смущает, что хлеба этого везде сколько угодно, и белого, и серого, и бородинского, что колбаса лежит в витрине, масло сливочное, сыр, шоколад, хотя народ и ворчит в очередях. Она как будто и не видит наше изобилие. Ест скудно, пальто довоенное носит. На что зарплату тратит, ума не приложу.
— Где она ее получает?
— В научно-исследовательском институте вахтером трудится.
— И в каком фильме ее увидеть можно?
— Ни в каком. Снять ее сняли, но после вырезали. Режиссер, молодой человек, работал над фильмом про войну. В основном дело происходило в Москве. Налеты, бомбежки, зенитные орудия, дежурство на крышах, зажигалки, эвакуация в сорок первом. Ему никак не удавалось добиться от своих актеров достоверности. Хотя все они войну помнили. Второй режиссер прослышал про нашу сумасшедшую, позвал. Сняли с ней несколько сцен, главный решил, что ничего лучше и быть не может. Но когда стали соединять ее с другими актерами, ничего хорошего не вышло, она выбивалась. Кадры с ней смотрелись как хроникальные, как будто были и в самом деле сняты в сорок первом. Вещи, подлинные вещи того времени, в кадре с ней выглядели более подлинными, чем в кадре с другими актерами.
Он взял королеву. Но ни на что не решился и вернул ее на место.
Летом я поехал к тетке. В вагоне было душно, из туалетов разило. Прибыли под вечер, засветло.
От станции шла разбитая дорога. С одной стороны — железнодорожные пути, с другой — заводские корпуса.
Тетки дома не оказалось. Я расположился ждать в саду на скамеечке. Весь запущенный сад не двигался, ни листочком, ни травинкой. Зелень источала вечерние ароматы. В высоком небе замерли облака. Мне казалось, у меня дым из сигареты остановился. Я подумал, что так в раю будет. Ничего подобного в жизни не ощущал. Утром поднялся рано, тетка спала. Вышел в сад. Ночью пролил дождь, солнце только что показалось, сад дымился в его лучах. Доски забора дымились. На черной, убитой тропинке зеленел мох. И на черной крыше терраски он зеленел. Я был счастлив, что вижу все это. К сожалению, вскоре я привык к саду, к облакам над ним, к утренним туманам, они меня уже так не трогали. Я бы хотел ощутить счастье от всего этого, но не мог.
Эту бумажную икону он купил сам, по своему хотению, на подаренные матерью деньги, двенадцати лет от роду. С той поры прошло столько времени, что он состарился и иконка состарилась, потемнела. Она много слышала его молитв, просьб, скорбей. Все о нем знала. Она была его частью и частью небесного. Собственно даже не вся иконка, а один лик на ней. Светлый отрок был свидетелем его жизни, заступником и утешителем.
Жил Григорий в поселке у железнодорожной линии. В одноэтажном доме с палисадником и огородом. Многие в поселке держали кур, коз, свиней и коров. Пастух гонял поселковое стадо на луг. Коровы шли, бренча колокольцами. Жизнь была наполовину крестьянская, наполовину рабочая. Мир железной дороги, депо, паровозов и мир природный друг другу не противоречили, один другой не перевешивали. И Григорий, кочегар на паровозе, отработав, вымывшись в бане, сидел босой и притихший у жарко натопленной печки, ел картошку, пил самогонку, закусывал солеными огурцами и чувствовал себя частью природного мира и частью машины. Иконка в углу делала его частью высшего и над машинами, и над природой.
Григорий подбрасывал уголь в топку и паровоз мчался по степи в любую погоду.
Как-то раз на одной из станций Григорий увидел мальчика, жующего хлеб. Его белое худенькое лицо выделялось в сумерках, привлекало внимание. Было начало зимы, слякотно, мальчик дрожал в тощем, драном ватнике.
— Эй! — крикнул ему Григорий с тепловоза. — Хочешь прокатиться?
— Нельзя, — сказал машинист Григорию.
— Да ладно.
И помог мальчику забраться. Он совсем близко и внимательно рассмотрел его лицо и удостоверился в сходстве. Мальчик был отроком с иконки, явившимся ему во плоти. Тем, кто слышал все его молитвы.
К этому времени у Григория было трое детей. Старший уже помогал в депо по ремонту, младший едва начал ходить. Зарабатывали Григорий и старший сын, лишний рот прокормить можно было, жена только не понимала зачем. Нищий мальчик точно приворожил ее мужа. Она не знала о сходстве между ним и отроком на иконке. Григорий не сказал, а она, скорей всего, молилась другим иконкам в красном углу и сходства не видела. И потому жене была непонятна забота Григория о чужом мальчике, она даже подозревала, что он не чужой Григорию и гадала, с кем, где и когда ее муж зачал этого ребенка.
Мальчик был сиротой и бродяжкой. Он даже не знал, сколько ему в точности лет. Григорий думал, лет десять. Он выучил его читать и писать, хотел отдать осенью в школу. Он водил его в депо и показывал, что у паровозов внутри. Он купил ему новую, прочную, одежду. Он брал его с собой в короткие рейсы. Никогда не кричал на него и не ругался. Доверительно разговаривал с ним о своей жизни, так, как будто мальчик был прекрасно осведомлен о всех ее событиях, как будто был этой жизни свидетелем, как будто мог ее истолковать и простить. Это смущало ребенка. В остальном — он едва верил своему счастью. Боялся его потерять, был со всеми ласков, услужлив.
Глубокой зимой Григорий ушел в рейс на несколько дней. Когда вернулся, мальчика в доме не оказалось. Жена сказала, что он сбежал. Почему, неизвестно, никто его не обижал. На самом деле она ему шепнула, чтобы он уходил и не отнимал отца у ее детей. Но Григорий поверил, что мальчик ушел сам, своей волей.
Он часто думал о нем. Он представлял его на небе, беседующим со Всевышним о его, Григория, жизни, которую видел так близко.
Года за два до революции в Москве появился молодой человек. Он был необычно подстрижен и странно одет и вызывал всеобщее любопытство. Он глядел растерянно и все время улыбался. Денег у него при себе не было, но, несмотря на странность покроя, одежда его казалась совершенно новой и чистой. Лицо его было гладко выбрито, от него тонко пахло одеколоном. Один из парикмахеров на Лубянке утверждал, что это шикарный одеколон, прямо из Парижа. И молодого человека прозвали французом. Тем более что по-русски он говорил с небольшим акцентом, а по-французски просто очень хорошо говорил, хотя не всякий натуральный француз мог его понять.
Поначалу ему пришлось несладко без средств к существованию, без знакомых, без угла. Он и в трактире прислуживал, и в Верхних торговых рядах головы морочил покупателям, сделался в конце концов даже приказчиком. Довольно быстро он перестал отличаться от других молодых людей этого круга, и прическа у него образовалась, как у всех, и платье, и говор. Во всяком случае, его понимали, хотя акцент по-прежнему слышали.
Всем желающим он рассказывал свою историю.
Он уверял, что родился через пятьсот лет после нынешнего времени, то есть еще не родился, то есть свалился в 1915 год прямо из будущего. Он говорил, что влез без спросу в экспериментальную машину времени. Что принцип ее устройства, к сожалению, не понимает, хотя в школе им сто раз его объясняли, но учился он плохо, о чем сейчас безмерно сожалеет. Рассказывал о будущем много удивительного, мальчишки, приказчики и даже купцы обожали его послушать и задавали различные вопросы, кто насчет общественного устройства, кто о количестве народонаселения, кто о воздухе, хватит ли его в будущем на всех. Он отвечал уверенно и подробно. В конце разговора часто плакал, тоскуя о своем времени, до которого и не мечтал дожить.
Многие в Москве о нем слышали, многие приходили на него посмотреть, и лавка, в которой он служил, процветала. Многие любопытствовали о будущем, и он, по совету добрых людей, стал брать небольшую мзду за удовлетворение любопытства. И даже скопил к 1917 году небольшой капиталец.
Зимой 1916-го к молодому человеку пришел студент-архитектор. Он хотел знать, как будут выглядеть дома в далеком будущем, как они будут устроены. За условленную плату молодой человек нарисовал студенту несколько домов и снаружи и внутри, объяснил, каково освещение, что означают круглые выступы на крышах и как дом вращается вслед за солнцем, если хозяин того пожелает. Буквально через полгода студент вновь приехал к нему. Он сказал, что построил по его эскизам дом будущего и готов его показать. Хозяин отпустил молодого человека.
Путь оказался неблизким. Пока добирались, сначала на извозчике, затем на поезде, затем пешком, настал вечер.
Был последний месяц лета, сухой и тихий. Они шли от станции светлой березовой аллеей. В траве стрекотали кузнечики.
— Знаете, — сказал молодой человек, — я так волнуюсь, как будто возвращаюсь домой, как будто вы меня ведете в мое время, где мне и место. У меня руки трясутся.
Студент ничего не отвечал. В конце аллеи уже виднелась старинная усадьба с колоннами. Вдруг студент свернул с аллеи на едва пробитую в густой траве тропинку. Молодой человек последовал за ним. Тропинка привела их к пруду, и вначале молодой человек увидел свой дом отражением в черной воде. Плеснула рыба, и дом развалился.
Молодой человек гладил его стены, заглядывал с улицы в окна, долго не решался войти. Его не интересовало, кому принадлежит земля, на которой стоит его дом, откуда везли белый камень для его стен, где доставали большие цельные стекла. Конечно, технически дом был неустроен. Но мог все же вращаться с помощью специальных рычагов, устроенных в кабинете.
— Как избушка на курьих ножках, — смущенно заметил студент.
— Замечательно, — отвечал молодой человек, — замечательно.
— Похоже на правду?
— Я бы хотел здесь жить, настолько похоже.
— Я хочу сделать здесь музей будущего, собрать все представления людей о будущем, осуществленные в книгах, картинах; все надежды, все страхи. Новому музею понадобится хранитель. Я был бы вам очень благодарен.
— Но кто будет сюда ходить?
— Художники, поэты. Мечтатели, любопытные.
Дом будущего пережил революцию и гражданскую войну, в тридцатые годы был разрушен, восстановлен после войны. Его первый хранитель погиб на Курской дуге.