Старик городил новый забор за домом. Старуха слышала, как он вбивает гвозди, пилит, покашливает. Затем он смолк. Наверно, остановился передохнуть.
Старуха подожгла собранную ботву. Отошла от дыма.
Сентябрь. Светло, тихо. Ранний вечер. Тени длинные. Лес за деревней освещен. Листья обречены.
Тлел костерок на вскопанной земле, обращая в пепел сухую траву. Старуха пошла к дому, надо было что-то сообразить к ужину. Собака взвыла за домом. Старуха замерла. Бросилась бежать.
Старик лежал. Белели новые доски забора. К весне, пережив зиму, они состарятся, потемнеют. Собака зарычала на старуху, оскалилась. Старуха опустилась на колени. Закрыла сухими пальцами мертвые глаза. Посмотрела в тихое небо. Разве можно представить, что за ним пустая чернота космоса без конца и начала?
Старуха встала и сказала собаке:
— Молчи.
И без того уже молчащей.
Ночь старуха не ложилась. Прибиралась, скоблила, мыла, чистила. Свет ей давала керосиновая лампа. Собака дремала у порога. Старик лежал в сенях. Старухе хватило силы его затащить. Уже под утро она открыла верхние, застекленные дверцы буфета, вынула и вымыла пыльный кобальтовый сервиз, хрустальные стопки. Со светом старуха отправилась из дома. За спиной ее был рюкзак, в руках — крепкая палка.
Собака долго смотрела ей вслед.
Старуха шла к реке. Разувалась. Переходила по камням на ту сторону. Обтерев ноги, обувалась. Шла к лесу. У леса оглядывалась на деревню. Впрочем, деревни давно не было. Старуха оставалась последним ее жителем. Покинутые, заколоченные дома пропадали в бурьяне, в разросшихся садах. Торчали развалины труб, ржавые крыши.
Старуха скрылась в лесу. Собака рванула следом.
Она догнала старуху в сухом ельнике. Старуха шла едва заметной тропкой. Стволы елей заросли серебряным ломким мхом. Душно пахло грибами. По желтым слежавшимся иглам идти было легко, мягко. Шаги скрадывались.
Ельник поредел. Уже попадались березы с желтыми листьями, серые осинки. На полянке под мирным осенним солнцем старуха сняла рюкзак. Она поделилась с собакой хлебом, соленым салом. Глотнула воды из алюминиевой солдатской фляжки в брезентовом чехле. Часа через два после полудня вышли на проселочную дорогу. В этих местах почва была песчаная, росли сосны. В дожди проселок не размывало, светло-серый тонкий песок впитывал любой дождь. Старуха держалась обочины. Их догнал грузовик. Шофер дал сигнал и прокатил мимо по укатанному песку.
Проселок привел к асфальтовой дороге. Правда, асфальт был старый, в трещинах, из которых сочился все тот же светло-серый песок. Когда-то давно эти места были дном океана.
Их подобрал старенький "Москвич" и в полчаса доставил в село, где жили люди, где были школа, церковь, два магазина, пункт скорой помощи, аптека, почта и клуб. На почте старухе дали бланк и шариковую ручку. Старуха достала из рюкзака очки. Заполнила бланк крупными ровными буквами.
С почты зашла в магазин. Взяла гречневую крупу, муку, сахар, черный хлеб, тушенку, конфеты. Рюкзак заполнился. Ночевать старуха отправилась к дальней родственнице. Та уже знала, что старуха в селе, что муж ее умер, что телеграмма отправлена, что старуха не одна, собака ходит с ней от порога до порога и ждет на улице, что накупила старуха целый рюкзак. Родственница отварила для старухи картошки, а собаке вылила остатки борща и даже кусок мяса не пожалела. Она думала поговорить со старухой, но старуха устала и сразу легла спать.
— Ну что? — сказала родственница собаке, — что дальше будет?
Собака легла на бок, растянулась, загородила дверь. Во сне она скулила и шевелила лапами. Старуха спала тихо. Родственница подходила к ней несколько раз, прислушивалась, дышит ли. Она приготовила фотографии внуков, но так и не пришлось их показать. Рано утром старуха со своей собакой ушла.
— И ни одной слезинки, — говорила родственница соседям.
Кладбище было у леса. Темные облака текли в серой мгле низкого неба. Солдат и майор копали яму. В старухином доме горел огонек. У крыльца стоял военный "газик". Из покривившейся трубы соседнего дома росла вишня. Ягоды склеваны птицами.
Майор, опершись о лопату, курил и смотрел на деревню, в которой вырос когда-то. Солдат выбрасывал из ямы землю. Выравнивал стенки. Он был маленький, крепкий. Майор помог ему выбраться, дал прикурить. Гроб они уже сколотили из досок, приготовленных стариком для забора. Сколотили, как смогли. Доски постарались пригнать поплотнее, чтобы без щелей. Гроб походил на ящик для багажа.
— Пункт назначения — вечность, — сказал солдату майор.
Старуха надела на старика белую чистую рубашку, парадный костюм с орденом Славы III степени на лацкане пиджака. Зачесала назад волосы.
Постояли, посмотрели на старика в ящике. Подняли, понесли. Старуха шла следом. Собаки не было, собака куда-то исчезла. Опустили ящик возле ямы. Крышка лежала уже тут, пахла смолой. Майор ждал, когда мать попрощается. Мать смотрела на белое лицо мертвого. Подняла глаза на сына.
— Это не он, — сказала. И спросила:
— Где он?
Они стояли на старом, заросшем травой и кустами кладбище, с крестами, с фанерными и железными звездочками, с фамилиями и годами на табличках и памятниках, уходящих в землю. И сама деревня внизу была как кладбище. И хотелось спросить вслед за старухой о людях, когда-то здесь живших: "Где они?".
— Прости, — сказала старуха, глядя в гроб.
Майор подождал немного и тоже сказал:
— Прости.
Подошел к гробу поближе.
— Прости, отец, если можно.
И вдруг заплакал. Мать подошла к нему. Он ее обнял, затих.
Ветер прошел волной. Солдат и майор подняли крышку.
Они с трудом опустили в яму тяжелый гроб, сначала один конец, потом другой. Отдышались. Бросили вслед за матерью по комку земли.
Над могилой поставили деревянный крест. У подножия положили камень: широкий, увесистый, гладкий, с блестящими слюдяными крапинами. Солдат его нашел у реки.
На поминки старуха сварила гречку с тушенкой, открыла соленые огурцы, банку жареных грибов. Выпили холодной, из погреба, водки. Закусили. На буфете стоял портрет старика. Он сидел на лавочке, широко расправив плечи. За ним цвела вишня. Белый лепесток лежал на черном плече.
— Это ведь я фотографировал, — сказал майор, — лет пять назад, да, мать? У меня дома тоже такая есть. Лежит в альбоме. Я и тебя тогда фотографировал. Еще Кирилловы здесь жили. И Марковы. И Дьячковы.
Он захмелел мгновенно. Ел поначалу жадно, но быстро насытился и потом лениво жевал то ломтик огурца, то грибок, то сладкую конфету. Солдат сидел скромно, тихо. Ел не спеша, аккуратно. Пил, не пьянея.
Майор стал задремывать, и солдат со старухой довели его до кровати за печкой, стянули сапоги, уложили.
Майор похрапывал. Солдат со старухой сумерничали, пили чай.
— Ваш сын хороший человек.
— Это я знаю.
— До него я возил одного… Думал, или сбегу, или убью.
— Сколько тебе еще служить?
— До весны.
— Скучаешь по дому?
— В общем и целом. Я по гражданской жизни скучаю. Не люблю оружие. Мне с вашим сыном почему еще хорошо, он не очень военный человек. У него натура штатская. Зачем он в армии?
— Это все отец. Он в лыжном батальоне под Москвой воевал. Стрелял отлично. Его комиссовали после войны, так бы он до генерала дослужился. Пашка его обожал. Все привычки его перенял, всю жизнь под него строил…
— Давно вы одни?
— Года три, как Дьячковы уехали.
— Не страшно?
— Некогда бояться. Работы много: то воды принеси, то дров наколи, то золу выгреби, то помои вынеси. Стирка — целое дело. Дом тоже надо смотреть, где подгнивает, где протекает. День пройдет — не заметишь. Вечером сядем под лампу, чай попьем и книжки читаем. Тут все Пашкины книжки в этажерке остались. Федор, бывало, раскроет хрестоматию и читает мне вслух. Он читает, я вяжу, собака тоже лежит, слушает, за окном вьюга. Нет, нам неплохо было вдвоем. Пашка нам приемник купил с батарейками, захотим узнать, что в мире творится, послушаем.
Утром солдат увез майора со старухой. Небольшой ее скарб весь уместился в рюкзаке.
— Всего не возьмешь, — сказала старуха.
Солдат и майор заколотили окна, заперли дверь. Покричали собаку. Не докричались.
Прощай, деревня. В будущем, если оно будет, археологи откопают осколок кобальтовой чашки и скажут, что здесь люди жили, а чем жили, не скажут. И будет загадкой лежать осколок на бархате музейной витрины…
Зима. Дни короткие, серые. В домах сумрачно. Старуха просыпалась рано в своем углу за занавеской. Не вставала, чтоб не тревожить спящих. Терпела.
Поднималась невестка, умывалась, ставила чайник. Поднимался сын, шаркал в ванную. Садился пить чай. Звенел будильник у внучкиной кровати. Тогда старуха вставала, собирала постель, одевалась, причесывалась, выходила из-за занавески. Подходила к внучке, трогала за плечо:
— Пора.
Внучка мычала, натягивала одеяло на голову.
Старуха возвращалась к себе, садилась на кушетку, раскрывала книгу, читала. Ей не хотелось толкаться на кухне, мешать. Невестка уходила последней. Старуха закрывала за ней дверь.
Весь день оказывался в ее распоряжении. Она завтракала, убирала посуду, ходила в магазин, готовила ужин, смотрела телевизор. Возвращалась из школы внучка. Сын звонил. Он служил в штабе гражданской обороны, у него был свой кабинет, телефон, сейф с оружием. Ужинали, когда он возвращался, всей семьей. Он курил после ужина, отворив форточку. Старуха собирала посуду. Невестка говорила:
— Я вымою.
— А мне что делать? — обижалась старуха.
Внучка уходила к себе слушать музыку или убегала к подружкам. Невестка включала в большой комнате телевизор. Мать и сын оставались вдвоем.
— Как ты? — спрашивал он.
— Нормально, — отвечала она.
Но как-то раз оставила посуду и села к столу наискосок от сына. Вода текла в раковине.
— Отпусти меня, — сказала старуха.
— Куда? — не понял он.
— Домой.
— Что ты, мать, господь с тобой. Что ты там одна делать будешь?
— Мне там лучше.
— Обидел тебя кто?
— Нет.
— Танька?
— Никто меня не обижал, я просто домой хочу.
— Это невозможно.
— Почему?
— Неужели объяснять надо, почему?
— Сынок, я тогда сама уйду, пешком. Я не смогу здесь. Я там помереть хочу.
Он молчал растерянно. Она встала домывать посуду.