Автобус едет под солнцем, не похожим на наше, растворяющем все, кроме камней и прошлого. Но и прошлое выживает лишь в виде камней, мраморных или из туфа. Мы проезжаем Город мертвых, некрополь близ древнего города Гиерасполиса, так, кажется, он назывался. Слова тоже растворяются в этом солнце, если только не выбиты в камне. Большинство слов нельзя расшифровать.
Как бы ни назывался этот город в древности или сейчас, был он невелик. Судят по раковине амфитеатра. Люди строили раковину из камней, растворенную морю и небу. Море отступило, ушло, раковина растворена и смотрит безнадежно, на дне ее голубая пластиковая чешуя бутылок, сброшенных туристами и исчезнувших в солнечном свете. Этот свет бесконечен.
Со всех концов древней земли приезжали люди в Гиерасполис. Они думали, что приезжают на время. Из гор над городом текли целебные воды, к ним припадали приезжие, в надежде добавить себе жизненных сил. Многие из них умирали. Город мертвых больше города Гиерасполиса, он молчалив и протяжен. Каменные склепы реальны, наш автобус — призрачен, как призрачны автозаправки вдоль дорог, сами дороги, дома с тарелками антенн, отели на побережье, самолеты, садящиеся в Даламане или Измире. Древность вернее настоящего. Она есть, мы — только будем.
Золотое сечение. Это скамья в каменной раковине амфитеатра, чуть выше середины. Сидя на этой скамье, чувствуешь себя погруженной в раковину, слышишь ее гул. В то же время раковина не поглощает тебя, не засасывает, не становится воронкой. Ты свободна и ты внутри. Внутри и снаружи одновременно. Стоит подняться чуть выше и ты уже только снаружи.
Вечность камней и вечность собаки на прибрежном песке. Она лежит, положив тяжелую голову, закрыв глаза, слышит море, шаги туристов по тротуару вдоль пляжа. Ночь, темный воздух, огни на дальних яхтах, музыка, речь. Но кажется, что собака лежит в тишине, составленной из колыбельного плеска волн. И кажется, что она лежит в темноте. В одиночестве.
Мы выходили из электрического света в полосу ночи, под звезды. Над нами стояли сосны. Людей не было слышно. Мне хотелось назад. Позже я вспомнила Тютчева, об обнаженности ночи и покрове, слепоте, дня.
Турки сидят на стульях вдоль тротуаров, у самого края. По тротуарам прогуливаются туристы. По дороге, за стульями, едут машины. Магазины, лавчонки распахнуты взгляду, как будто вывернуты наружу. Турки — хозяева лавок, наблюдатели, зазывалы, насмешники. Они сидят напротив своих наизнанку вывернутых лавчонок, пропуская — не упуская — ленивый туристский поток.
Залив. Скалы полукругом. Берег песчаный. Говорят, нигде в Турции нет такого песка. Белые и золотые песчинки. Белые и золотые на смуглой коже. Это кто-то из древних богов разбил песочные часы. Время истекло. Песчинки вечности на моей коже.
Отель большой, единственный ресторан вмещает всех постояльцев. Три стеклянные стены, вентиляторы под потолком, официанты в униформе снуют между столиками, убирают грязные тарелки, задвигают освободившиеся стулья, кладут ножи и вилки, смахивают крошки, ставят пепельницы. В огромном ресторане цветная, полуголая толпа под присмотром официантов. Иногда кажется, взгляды надсмотрщиков враждебны. За стеклянными стенами раскаленный солнечный свет, мы забились в полумрак и тень, поглощаем арбузы и дыни, горячее мясо и картошку, рис, сыр, помидоры, листья салата, рыбу, сладкие пирожные… Только что приехавшие еще не освоились, еще не знают, где и что. Они кладут на тарелки одно, другое, третье и не успевают все съесть, слишком быстро насытившись. Официанты хватают их тарелки, сбрасывают в мешки непоглощенную пищу. Кожа приезжих бледна и боится солнца.
Зимой пойдут дожди. Город Мармарис опустеет. Во всяком случае, его отели, пляжи, лавочки, рестораны. Возможно, кто-нибудь будет сидеть в ресторане, один-одинешенек. Перед ним будут пустые столы, за стеклянными стенами будет идти дождь, под ветром будут качаться вечнозеленые пальмы… Но не будет слышно ни ветра, ни дождя, так как все стеклянные створки будут закрыты. Кошка вспрыгнет на стол, никто ее не прогонит.
Залив, моторная яхта, остров — темная гора. За горой, выходящей из моря, стоят облака, тревожно и неподвижно. Небо полно синевы и света, и только над горой серой мглой — облака. Деревья на гребне горы, как всадники, которые мчатся, но не движутся. Черные четкие силуэты на сером фоне. Яхта тарахтит, рвется вперед и тоже — не движется.
В другом месте, над другой, сухопутной, горой зависает легкое овальное облачко. И кажется, это инопланетный корабль.
В Турции нет прямых дорог, нужно обходить горы, чтобы достигнуть цели. К цели нельзя идти прямо, нужно отступить, отвернуться, сделать вид, что следуешь совсем в другую сторону, чтобы она явилась вдруг перед тобой, смущенно.
Греки живут на островах, разделенных морем. Русские — в селениях, разделенных лесами, болотами, туманами, дождями, морозом, бездорожьем. Мы — одной веры.
Яхта встала на якорь у скалы.
— Смертельный номер, — объявил наш гид. — Прыжок в море с высоты двадцать метров.
Он подплыл к скале, забрался на нее и помахал нам рукой. Скала обрывалась в море вертикально.
— Смертельный номер! — воскликнула девочка. — Значит, он умрет?!
Ее глаза сияли от восторга и ужаса и не отрывались от человека над морем.
С одной стороны песчаной косы река, с другой — море. Не залив, а именно море, с открытым горизонтом, с тяжелыми, размеренными волнами. Река подходит к широкой и протяженной косе множеством рукавов. Наш путь к косе был по реке. Мы плыли в камышовом лабиринте по зеленой воде. Камыш стоял высокий и густой. Лабиринт разрастался, менялся, перестраивался на ходу. Из скал древними лицами на нас смотрели ликийские гробницы. Их видели со всех кораблей, заплывавших в порт. Но море давно отступило и порта нет. Мы плывем по реке, по живому лабиринту. Он отпускает нас.
Автостанция, караван-сарай. Мы пьем апельсиновый сок. Льдинки звякают в стаканах. Наши автобусы стоят у каменного причала. Мы сидим в тени, автобусы стоят на солнце, доисторические звери с темными стеклянными глазами, сухопутные киты, в чьем прохладном чреве нас несут над горами от одного побережья к другому.
Их мыли: щеткой на длинной рукояти намыливали, окатывали из шланга; они сияли, чистые и мокрые. Человек с щеткой походил на акробата, на персонажа Феллини или Чаплина. У него было ожесточенное лицо, ловкое тело, быстрые точные движения. Щетка составляла с ним одно целое, одно существо. Она трудилась с ним широко, быстро и, разойдясь, размахнувшись, вдруг выскакивала из его рук, перекручивалась в воздухе винтом. Разлетались вихрем мыльные брызги. Он вытягивал руку, щелкал пальцами, она прыгала в его ладонь. Парень работал в экстазе, не видя зрителей, разинувших рты. Он был на солнце, они — в тени.
Ржавый якорь в каменном форте над пристанью Мармариса. Не дотянуться до его середины, даже встав на цыпочки. Рядом — якорный обломок в белых причудливых наростах умерших моллюсков. Наросты — их посмертная маска.
В самый жаркий раскаленный час мы обедали в ресторане у порта. Мы были единственные его посетители. Мы были единственные посетители на все рестораны города Мармариса в этот час, когда рыба уходит на дно, спасаясь от солнца. Нам были рады. Нам доставляли блюда одно за другим. Мы не могли с ними справиться. Разочарованный хозяин принес нам счет. И угостил нас фруктами и чаем.
— Откуда вы?
— Из Москвы.