СЕРЁЖА

Выходить было рано. Он включил настольную лампу, снял пиджак, повесил аккуратно на спинку стула. Пока компьютер загружался, смотрел в широкое окно на огни дальних башен. Последний день двадцатого века. Канун третьего тысячелетия от Рождества Христова. Ногам было тесно в новых лаковых штиблетах, и он распустил шнурки.

Год выдался неплохой. Он сделал восемь сайтов. Художник, верстальщик, программист — в одном лице. Восемь. Жаль, что не девять. Девять — отличное число для завершения тысячелетия. Но вряд ли кто-нибудь сейчас войдет сюда и скажет:

— Срочно, пожалуйста, сделайте мне сайт, пока Новый год не наступил.

— Навряд ли успею. Разве что очень простое что-нибудь. Для чего вам этот сайт нужен? Кого вы хотите привлечь?

Компьютер тихо гудел, горели огни, люди ждали наступления полуночи. Как будто ровно в полночь Вселенная войдет в новые воды. Лишь несколько часов оставалось на то, чтобы проститься с прошлым.

Он ощутил присутствие этого человека. Девятого и последнего. Словно бы тот сел рядом.

…смотрел на экран и ждал появления своего сайта во всемирной паутине.

Грузный. Под пятьдесят. Глаза выпуклые. Веки тяжелые. Взгляд малоподвижный. Не ответил, чего же он хочет, зачем ему нужен сайт, для какой цели. Встал, подошел к окну.

Сережа сидел за компьютером и не мог видеть того, что видел девятый его клиент. Но клиент был воображаемый, при желании, при некотором усилии воли можно присвоить его зрение, проникнуться его чувствами и мыслями.

…стоял у холодного окна и видел далеко внизу серую "Волгу" с вмятиной на правом крыле.

Сережа видел и то, чего не мог видеть человек у окна, так ясно им чувствуемый, до дыхания, до запаха, до обрывка его сна, до больного зуба в десне. Он видел шофера, спящего в темном салоне, с потухшей сигаретой в зубах.

Машину этот человек — вот только имени у него еще не было — поймал у метро. Едва взмахнул рукой, и она возникла. Как будто из воздуха. До того, как он взмахнул рукой, она стояла в тени с погашенными огнями. По его знаку огни вспыхнули и заснеженная машина выехала на свет.

В опущенное стекло сказал, куда ехать. Шофер назвал цену, человек мгновенно согласился, влез в кабину. Тяжелый, грузный. Шофер включил свет в салоне, и они посмотрели друг на друга.

Ехали с музыкой, она все заполнила, вытеснила мысли, звучала в его голове и сейчас. Знал, что, когда будет пытаться уснуть, когда доберется до постели, она все еще будет слышаться.

…вернулся от окна, сел рядом.

— Итак, зачем вам сайт? Все зависит от цели, вы же понимаете. Вы бизнесмен, учитель, врач, милиционер?

— Не в этом дело.

…молчал. Подбирал слова. Они были вокруг него где-то в воздухе. Сухие мертвые слова. Искал живое слово, способное передать другому человеку свое состояние, надежду.

— Меня зовут Борис Евгеньевич.

— Очень приятно.

Имя обретено.

— Я человек самый обыкновенный, без крайностей, без особых дарований или пороков. Но дело не в этом. Жизнь моя давно налажена. Я женат, дети, внук скоро в школу пойдет. Не в этом дело, конечно. Не в этом. Как-то раз меня посетила довольно странная фантазия. По пути на работу. Я, собственно, уже открыл дверь, уже вошел, уже поздоровался с охранником. Взял ключ и, расписываясь, представил, что охранник ключ по моему требованию не выдает и смотрит на меня в крайнем замешательстве. Я его спрашиваю: "В чем дело?" — "Я не могу вам дать ключ. Посмотрите в журнал". Я смотрю и вижу там свою подпись. "Что это значит?" — "Что вы взяли свой ключ ровно пять минут назад". — "Вы хотите сказать, что пять минут назад я взял ключ, расписался, поднялся в кабинет и сейчас там сижу?" — "Этого я не говорю, конечно, раз вы передо мной стоите, но то, что вы ключ взяли пять минут назад, сами можете убедиться". — "Пять минут назад я в автобусе ехал. При свидетелях. Человек сто". — "Не знаю. Извините. Вот ваша подпись". Делать нечего, я поднимаюсь в лифте, иду по коридору к себе. У двери замираю, потому что слышу — за дверью кто-то есть. Постучать боюсь. С той стороны шаги приближаются, я отскакиваю в нишу, где у нас диван и аквариум. Дверь распахивается, из нее выхожу я. Иду к туалету. В то же время я стою в нише у аквариума, и рыбы тому свидетели. Я нисколько не пугаюсь такому раздвоению собственной личности. Напротив. На душе у меня становится легко, я чувствую себя совершенно свободным человеком. Я могу идти, куда хочу: бродить по городу, заговаривать с прохожими, сидеть в кафе, могу поехать на вокзал, взять билет до станции, чье название меня привлечет… Беспокоиться мне не о чем, искать меня никто не будет. Но дело не в этом. Не в том, что меня искать не будут. Дело в том, что ущерба от моего исчезновения никому никакого. Даже если я умру. Все, что должен совершить я, совершит мой двойник, и на работе, и дома все мои обязанности он взял на себя, всю мою жизнь, от которой я не могу отказаться. Я получил свободу совершенно задаром.

…смотрит на Сережу неподвижным взглядом.

— Этого не было. Но я мечтал об этом. Не потому, что мне надоела моя жизнь. Но у меня такое ощущение, что она уже прошла. Она идет, но на самом деле она уже прошла. Понимаете?

— Не уверен.

— Я бы хотел попробовать что-то еще, другое, потому что моя жизнь кончилась. Все, что в ней будет, уже было. Я живу в прошедшем времени. Но я не могу ничего переменить, не сумею. По-настоящему не сумею.

— Вряд ли я смогу вам помочь.

— Ошибаетесь. Я купил тетрадь, 96 листов, и на досуге ее заполнил. В ней мое описание. Я к себе отнесся как к некоему объекту, поддающемуся описанию. Здесь моя внешность, реакции, пристрастия, детство, сны… В некотором смысле это мой двойник. Не тот, который вместо меня остался на работе, а тот, который стоял в нише у аквариума, свободный ото всего и ото всех. Понимаете?

— Едва ли.

— Моя страница в интернете — мое описание, — собственно, я. Но я свободный. Не в том смысле, что моей странице не надо ходить на работу или разговаривать с женой за ужином. Страница свободна, открыта случайным, любопытным взглядам. Мало ли кто набредет на нее, откроет, прочитает, узнает меня, захочет написать мне письмо. Виртуальная свобода. Жизнь, которой еще не было, которая только может произойти.

— В таком случае, мы сделаем сайт-автобиографию. На главной странице расположим самые краткие сведения. Она, да и все остальные, будет выглядеть как лист машинописи. Старый, желтый, потрепанный лист со следами сгибов, пятнами, разрывами, загибами на углах. Машинопись тусклая, гаснущая. Кое-где мы внесем правку авторучкой. Одну строку забьем буквой "х". Если "кликнуть" на эту строку, появится черная страница, пустая. Черный ящик, черная дыра — что хотите.

"Автобиография

Я, Борис Евгеньевич…"

Слово "Борис", если навести на него "мышку", становится ярко-синим, это означает выход на новую страницу, с объяснением, почему вас назвали Борисом, какие в детстве у вас были прозвища. Если они были. Вообще, в отличие от главной, очень краткой страницы, все остальные должны быть подробными, развернутыми. То или иное слово уведет на новую страницу. Таким образом, наш сайт будет разветвляться и походить на дерево, где главная страница — ствол.

Кстати, мы можем сделать главную не просто листом машинописи с правкой, а бланком, с местом для печати, подписи и фотографии. Подпись мы, положим, поставим. Без печати пока обойдемся. Что же касается фотографии, мы сделаем вот что. Вы пишете, что нет ни одной фотографии, на которой вы бы походили на себя. Прекрасно. Как только курсор попадает на "место для фотографии", открывается страница с объяснением, почему фотографии нет и быть не может, — рассказ о вашей неуловимости для фотопленки, и — рассказ о вашей внешности. Попробуйте описать свою внешность. Тогда ваш труд будет завершен, а забредший на ваш сайт посетитель сумеет вас увидеть мысленным взором.

Набросал на бумаге, нарисовал в фотошопе, сверстал, отладил, запустил… Доменное имя: boris_evg.ru.

— Пожалуйста, вот он, вожделенный ваш сайт, вожделенная ваша свобода.

Он обернулся, как будто и вправду ожидал увидеть сидящего рядом Бориса Евгеньевича.

Утренний мнимый свет. Первый день нового тысячелетия. Он встретил его в одиночестве. Борис Евгеньевич — фантом, вымысел, морок, — распался, исчез, обернулся сайтом в интернете. Теперь любой может им увлечься.

Шесть утра показывал компьютер. С Новым годом!

Он вскочил, метнулся к окну. Утренний свет еще слаб, фактически еще ночь. Огни в дальних башнях погашены. Все спят. Снег истоптан. Валяются гильзы, мишуру гонит поземка. Он не слышал прихода Нового года, выстрелов, фейерверков, криков. Так поглощен был своим гостем… Прямо под окном стояла голубоватая "Волга". С вмятиной на правом крыле. На заснеженной крыше — цветное конфетти. Он подумал, что все фантазии сплетены из реальности. Машину он, очевидно, видел вчера, когда днем смотрел из окна. Увиденное и тут же забытое всплыло из подсознания, как только заработало воображение, как только ему понадобился материал.

Сережа и представить боялся, что было с Машей, когда он не заехал ни в десять, ни в одиннадцать, ни в двенадцать. Наверняка она звонила. И на мобильный, и на домашний. Но он не слышал. Никогда еще с ним такого не случалось, такого отрешения от действительности, такого погружения в свои грезы. Он был сомнамбулой из немецкого фильма.

Рискнул, набрал ее номер.

— Сережа!

Зарыдала. Успокоилась, спросила, что случилось, где он был, она обзвонила все морги, больницы…

— Я дома был.

— Тебе не совестно?

— Прости.

— Ты думаешь, я не приезжала к тебе? В дверь тебе не звонила? У тебя было тихо, как в склепе.

Ничего не стала слушать. Отключилась. Больше на звонки не отзывалась. С Новым годом, — сказал он сам себе. — С новым счастьем.

Снял лаковые штиблеты, новые брюки, светлую праздничную рубашку. Надел джинсы, свитер, ботинки, куртку, взял бумажник, мобильник. Лишь бы не оставаться одному в это утро, лишь бы уйти из квартиры, где как будто еще пахло ночным гостем. Во всяком случае, он еще помнил его запах. Хотелось забыть.

Пустая замусоренная лестница. Тишина, которая только ранним утром первого января может быть. Первая тишина, первозданная. Только его шаги ее нарушают. Бумажный шорох под ногами. Дверь нараспашку. Кодовый замок сломан, как всегда. На улице так спокойно, так… реально. Как бывает, когда проснешься и вдруг поймешь, что все, от чего колотится в ужасе сердце, всего лишь сон, в реальности ничего этого нет и быть не может. Порой кажется, что реальность добрее сна. Во всяком случае, не так темна и запутанна.

Машина стояла. Огни погашены, внутри темно. Он подошел, заглянул. Никого в ней, разумеется, не было.

Пустая платформа. Кажется, еще ни разу в жизни он не был в метро единственным пассажиром. Поезд не появлялся долго. Наконец из тоннеля подул ветер, раскачал светильники. В вагоне, в одном его конце компания молодых людей сидела угрюмо. Праздник выжал из них все силы, всю энергию, опустошил, так же, как опустошил он весь город, под землей и на земле, опустошил, как эпидемия или война. И Сережа чувствовал себя единственным выжившим.

Казалось, что утро, не успев начаться, умерло, день так и не настал. Вновь смеркалось, с потемневшего неба спускались белые снежинки. Он прошел до Кузнецкого, вышел на Пушечную и увидел огни в кафе. Сдвинул тяжелую дверь. Хорошо, подумал он, увидев людей: официанток, бармена, двух посетителей. Хорошо, а то подумаешь, что один остался на свете, круглым сиротой, последним человеком в мире бездомных собак и памятников.

В центре стола посверкивала крохотными игрушками крохотная елка. Такая была у него в детстве. Он дотронулся до стеклянного шарика. Подошла официантка.

От еды он отяжелел. Почти захмелел. Захотелось домой, задвинуть занавески, погасить свет, спать.

Но прежде чем свалиться в постель, он включил компьютер и проверил почту. В его ящике, кроме рекламы, было несколько поздравлений, на которые он мгновенно ответил. Кроме того, отправил Маше умоляющее письмо. Написал, что уснул вчера, уже собравшись, уже надев парадные брюки и рубашку и даже лаковые штиблеты. Сон отнял у него слух, разум, чуть ли не жизнь. Вернул лишь под утро, когда уже было поздно. "Но, может быть, все же еще не поздно и ты простишь меня, дурака?"

Борису Евгеньевичу успело прийти два послания.

"Здравствуйте, Борис! Хотелось бы верить, что и вы помните меня. Когда-то мы ехали вместе в одном купе, вы читали книжку всю дорогу и не обращали ни на кого внимания, и на меня в том числе. Вы тогда были худенький, застенчивый, в очках. Вы очень точно себя описываете, тогдашнего. Вы лежали на верхней полке и читали. Как-то раз я долго стояла у окна в коридоре, поражаясь бесконечным просторам нашей Родины. Стало холодать, я закрыла окно и вернулась в купе. Вас не было, открытая книга лежала на полке. Я взяла ее посмотреть. Это была "Линейная алгебра". Оказалось, мы с вами оба учимся математике. Я сразу хотела сказать вам об этом. Но вы вернулись такой мрачный. Не глядя ни на кого, забрались на свою полку. И увидели, что книга, которую вы оставили открытой, закрыта. Вы свесили голову и посмотрели вниз. И тогда я сказала, что брала книгу. Мы познакомились. У нас нашлось много общего, кроме математики. Коньки, Вертинский. Современную эстраду мы оба не любили. Вы пишете об этом сейчас почти теми же словами, какими говорили тогда… Ваша жизнь сложилась неплохо. Мне тоже, в общем, жаловаться не на что. Но тем не менее что-то важное кажется упущенным…"

"Борис Евгеньевич! Я был знаком с вашим отцом, Евгением Николаевичем. Мы вместе служили в Баку. Я был бы рад узнать, как он поживает. Передавайте ему привет от меня. Костя Терентьев тогда, сейчас — Константин Алексеевич".

Оказалось, Борис Евгеньевич — не совсем фантом, для кого-то он живой человек, имеет отца, знакомства, прошлое, одним словом. Сергей хотел было ответить от лица Бориса Евгеньевича. Но как-то не отвечалось. Он не знал, что и как написал бы сам Борис Евгеньевич. Выключил компьютер.

Думал, что уснет мгновенно. Но то ли дневной свет мешал, проникая сквозь занавески и сквозь веки, то ли шумы окончательно проснувшегося дома, то ли чрезмерная усталость.

Звонок. Долгий, терпеливый, мучительный.

— Сережа, сынок, мы так волновались с отцом, нас Маша успокоила, что ты объявился, неужели ты правда так крепко спал? Ты очень много работаешь, Сережа, мой мальчик, так нельзя, у тебя не самое лучшее здоровье в мире, в детстве врач даже просил следить за тобой, чтобы ты не перегружал мозг за книжками, слава богу, тогда практически не было компьютеров. Почему так долго не брал трубку? Спал? Опять? Не можешь выспаться? Я приеду, сынок. Как зачем? Я просто волнуюсь. Не кричи. Слава богу, голос у тебя в порядке. Отдыхай. У тебя еда есть? Может быть, приедешь к нам? Я сделала плов. Из баранины, конечно. Помнишь, как мы ели плов ночью, во Фрунзе, за длинным столом в саду? Цикады, звезды, виноград. Я тогда впервые в жизни ела плов. Его готовил старик-узбек. Он ничего не объяснял мне, ни слова, только позволил смотреть, как готовит. Я все запомнила. Редко, потому что отцу вредно жирную пищу. Раз в году можно. Мы специально тебе оставили. Приедешь? К вечеру? С Машей?

Он полежал с трубкой в руке. Трубка казалась горячей. Набрал Машин номер. "Абонент недоступен".

Сна не было. Встал, подсел к компьютеру.

"Маша, дозвониться не могу, решил написать. Ничем не могу объяснить того, что со мной случилось. Но злого умысла не было, поверь. Я был готов за несколько часов до назначенного срока и решил скоротать время…"

Сережа прервал письмо. Открыл сайт Бориса Евгеньевича. Полюбовался. Проверил почту. Нового ничего не пришло.

Перечитывая короткое послание от Кости Терентьева, он вдруг почувствовал, что читает его как будто не сам по себе, что Борис Евгеньевич…

…сидит рядом и смотрит в экран. Слышно его близкое дыхание.

"Мой отец никогда не служил в Баку. Мне неловко отвечать вам так коротко. Я внесу в сайт более подробные сведения об отце, чтобы исключить недоразумения в дальнейшем".

Сайт разросся на одну страницу.

"…Одно время служба моего отца заключалась в своего рода ревизии. Он приезжал в дальние гарнизоны и проверял выдачу проездных документов. Офицеры имели право бесплатного проезда по стране раз в году. Случалось, они оформляли бесплатные билеты и членам своей семьи. Иногда нарушая правила. Вот эти нарушения отец и выявлял, скрупулезно разбираясь в записях.

По ночам мать оставляла гореть настольную лампу, без отца ей было страшно в темноте. Я такого страха не испытывал. Думаю, в то время, когда у нас горела впустую лампа, отец сидел где-то за своими гроссбухами под светом примерно такой же лампы, и свет этих двух ламп, разделенных забайкальской степью, поддерживал связь между нами. Я вдруг подумал, что они могли даже договариваться насчет лампы. Оставлять маяк в ночи…"

Кроме текста на страничке об отце появилась и фотография. Правда, очень бледная. Видно было молодого человека в военной форме. Этим молодым человеком мог быть кто угодно, он был чем-то вроде формулы, в которую можно подставить любые значения. И, в зависимости от значений, увидеть в ней чернобрового и горбоносого или рыжего и синеглазого, — кого угодно.

Полюбовавшись страницей, Сергей вновь вернулся к переписке. Он повернулся к Борису Евгеньевичу, точно и в самом деле ожидал его увидеть сидящим рядом. Настолько ощутимо было для него в этот момент его присутствие. Не только запах, он и настроение его знал. Он чувствовал его сильнее и ярче, чем любого реального человека, который бы действительно находился рядом. Борис Евгеньевич был волной, которая проникла в Сережу, на которую Сережа настроился.

…повернулся к Борису Евгеньевичу.

— Было это с вами или с кем-то другим? Поезд, девушка, линейная алгебра.

— Кажется, что было. Во всяком случае, насчет линейной алгебры все точно, я ее читал. Не помню только поезда и девушки.

— Давайте назначим ей встречу?

— Зачем?

— Вдруг вы и правда ехали когда-то в одном поезде?

— Ну и что?

— Я бы хотел увидеть человека, вас знавшего.

Для Сережи это было вроде удостоверения личности Бориса Евгеньевича. Ему начало казаться, что он существует не только в его воображении.

На просьбу о встрече она сообщила:

"Дорогой Борис Евгеньевич, вы и представить не можете, как далеко мы друг от друга. Только самолетом можно долететь. То есть можно, конечно, и поездом, но — пятеро суток! В тот поезд, тридцать лет назад, вы сели значительно позже меня. К тому времени, когда я уже почти забыла о твердой земле. Я сходила с поезда на остановках, и мне казалось странным, что земля не движется, что не уносятся назад деревья, телеграфные столбы. Простите меня за лирику; муж говорит, это род болезни; он даже утверждает, что она заразна.

Боюсь, что в этой жизни мы с вами уже не увидимся, Борис Евгеньевич, — а как бы хотелось! Я не смогу добраться до Москвы даже в отпуск. Билет слишком дорог, потому и пространство между нами бесконечно. Вот что такое бесконечность, то — что не преодолеть.

О себе нынешней могу сказать следующее…"

Сережа позвонил родителям, сказал, что в самом деле решил отдохнуть, устроить настоящие рождественские каникулы, съездить куда-нибудь, отвлечься.

— На море?

— Ну да.

Маше звонить не стал, она бы по голосу узнала ложь. Отправил письмо, что чувствует себя нездоровым, что-то с нервами, ведь непробудный сон все-таки был. Знакомый врач посоветовал сменить обстановку, чтобы ни одного знакомого лица. "Как только вернусь, сообщу. Люблю и целую…"

Город стоял на большой реке. Река его разделяла. Один район был новым, высоким, стеклобетонным. Его продувал ветер. В старом районе на другом берегу ветер казался тише, снег чище, воздух слаще. Много было деревянных домов, пахло печным дымом. В старом районе ходили красные трамваи по рельсам в брусчатой мостовой. За кирпичной стеной трамвайного парка возвышались тополя. Собаки казались добрее и сытнее, старухи — старее и мудрее, мужчины серьезнее, дети звонче смеялись и звонче плакали, лица женщин были спокойнее.

Сережа после пяти часов перелета да двух на автобусе наконец оказался на земле на собственных ногах. Дневной свет тускнел. Сережа прошел не спеша три остановки. Трамваи его обгоняли. Свет солнца мерк, в то же время включался живыми огнями электрический свет в домах. У Сережи было двойственное отношение к часу сумерек. Ему было тяжело в этот час дома, особенно без света, в полумраке. На улице же становилось веселее. Он любил смотреть на огни машин и фонарей, на свет в окнах и витринах.

Темнота подступала незаметно.

Он вошел в здание. Старые кирпичные стены, бывший монастырь, так и оставшийся бывшим. Глухие стены прочно отделяли от мирского шума внутреннее пространство.

Охранник в застекленной кабине смотрел телевизор.

— Мне нужно передать посылку.

Охранник поднял черную трубку.

Сережа присел на скамью у стены и вдруг почувствовал, как далеко он от дома, как далеко занесла его фантазия. И куда еще занесет? Ему стало зябко.

Она вышла из дверей и остановилась. В пустом фойе кроме Сережи и охранника никого не было. Она смотрела на него нерешительно. Сережа встал и шагнул ей навстречу.

Они переговорили коротко, даже не присев на скамейку.

— Я не знаю этого человека, — сказал Сережа, — он подошел в аэропорту и спросил, не могу ли я передать вам гостинец, он не только ко мне подходил, но все отказывались, а я все равно в этот район собирался и подумал, чего мне стоит?.. Нет, я только в командировку, сегодня уже назад, в Москву… Я не увижу его, мы ведь незнакомы.

Она взяла из его рук пакет. В пакете была коробка вишни в шоколаде и массандровский кагор. Почувствовала его волнение. Оно ее насторожило.

— Вы в самом деле незнакомы? Вы меня не обманываете?

— Зачем бы мне?

— Не знаю. Вдруг он… вдруг с ним что-то случилось.

— Надеюсь, что нет. Его машина дожидалась, по-моему.

— Какая?

— Синяя. "Волга". Впрочем, не уверен.

Взглянул на часы.

— Пора?

— Да.

— Одну секунду. Я… Даже не знаю, что. Просто, погодите одну секунду.

Они поднялись к ней в кабинет. Рабочий день закончился, люди начали расходиться. Оставшись одни, они выпили по рюмке сладкого кагора. Она съела конфету. Мерцал экран ее компьютера.

— …я взяла да и набрала его имя, фамилию и отчество. Как тогда познакомились в поезде, так я и запомнила на всю жизнь. И компьютер мне выдал его сайт. Можете представить? Нам совсем недавно Интернет поставили… Вкусные конфеты, у нас таких нету. Дорогие, наверно. Напишу ему сегодня, что вкусные, спасибо. И вам спасибо, огромное. У меня все время на языке вертится, чтобы вы ему передали привет, чтобы рассказали, как мы с вами вино пили, мороз сегодня ночью будет, смотрите, узоры на окнах… Я поняла, что вы незнакомы, что не увидитесь, но мне все кажется почему-то, что вы его знаете. Наверное, потому, что вы его видели совсем недавно, а я нет. Странно, что я скучаю по человеку, которого видела один раз в молодости. Может быть, я не по нему скучаю, а по тому, что могло быть, но не случилось? Странная штука жизнь. Как он выглядел? Опишите. Впрочем, не надо. И хорошо, что я его не увижу. Напишу письмо, он ответит. Даже не думала, что он жив. Я, когда выпью, болтать начинаю, простите меня. У вас есть девушка? Это хорошо.

Он улетел из Москвы третьего, вернулся пятого. Из мороза в оттепель. Снег раскис, Москва почернела. Машины летели по шоссе, вздымая грязь. В машине Сережа понял, как устал, как опустошен, понял, что, наверное, и в самом деле — болен. И ему стало страшно. Дорогой он крепко держался за скобу в двери, как будто бы эта скоба была его связью с реальностью, и он боялся ее утратить. Вдруг он сказал шоферу:

— Подождите. Я вам не тот адрес сказал…

— …Маша, как хорошо, что ты дома, я боялся, ты ушла куда-нибудь, я бы тогда не знаю, что я делал, я бы не выдержал.

Она отступила, давая ему проход. Но он не входил, говорил, не переступая порога. Тогда она за руку втащила его в дом, и он оказался возле нее. И замолчал. Он мог ее коснуться, она была рядом. Он опустился вдруг на колени перед ней.

После всех его объяснений в полумраке кухни Маша сказала очень, как ему показалось, разумную вещь; Маша вообще была очень разумной и из всякой ситуации находила выход. Сказала она следующее:

— Борис Евгеньевич — плод твоего воображения. Он — твоя фантазия, и в действительности не существует. Это ты, слава Богу, понимаешь. Люди, которые пишут, прочитавши его биографию в Интернете, что знали его, разумеется, знали не его. Надеюсь, ты и то понимаешь, что эта женщина встретилась в поезде совсем с другим Борисом Евгеньевичем. Узнала она о нем немногое, это немногое и совпало с твоим вымыслом. Ты никогда не увидишь никого, кто бы знал твоего Б.Е. Разве что в зеркало поглядишь. Если ты проведешь эксперимент и напишешь от лица своего Б.Е. что-нибудь вроде того, что, мол, приглашаю всех, знавших меня в тот или иной период моей жизни, даже очень короткий, встретиться, и назначишь встречу в каком-нибудь ресторанчике… Кстати, помнишь, мы с тобой ходили: тишина, потолки высокие, свет неяркий и нетусклый, молочный, белые скатерти… Помнишь? Дороговато, правда, тебе вышло, но удовольствия — море. Короче, если ты соберешь всех знакомцев своего Б.Е., и вы посидите, выпьете и начнете вспоминать, твой Б.Е. тут же станет двоиться, троиться, четвериться… Распадется на число воспоминателей. И все это множество Б.Е., все члены этого множества друг с другом практически не совпадут. То есть с твоим Б.Е. каждый из них частично совпадет, но между собой они совершенно, видимо, окажутся несовместимы. Ты понимаешь, о чем я говорю, дорогой мой Сережа?

— До чего ты умная, Маша.

— Безусловно. Ты не хочешь душ принять, побриться, сходить со мной в тот ресторанчик, какие там были слоеные пирожки… м-м-м… а главное, забыть навсегда своего Б.Е. и сделать сайт реальному человеку, который заплатит хотя бы?

— Очень хочу.

— Так вперед!

За столом, накрытым белой скатертью, под молочным светом круглых ламп, выпив пятьдесят граммов коньяку и приступив к бульону со слоеными пирожками, Сережа произнес:

— Замечательно.

— Я же говорила. Человек должен быть чист, сыт, удовлетворен по всем статьям, тогда он будет кроток и мил, даже если он тигр по гороскопу.

Позвали официантку. Маша расспросила ее насчет кофе. Заказала два эспрессо. Сережа смотрел на Машино лицо. Он чувствовал мгновенность этого живого лица. Что-то вроде этого. Его неустойчивость, преходящесть.

— Понимаешь, — сказал он еле слышно, лишь только официантка ушла, — я безумно хочу его увидеть.

— Кого? — спросила она так же тихо, отлично его услышав.

— Бориса Евгеньевича.

— Ты с ума сошел.

— Наверно.

Маша посмотрела ему в глаза. Карие, с черными испуганными зрачками.

— Это ничего, — сказала Маша спокойно. — Нестрашно.

Официантка подошла. Поставила кофе. Маша придвинула к себе чашку. Глотнула.

— Отличный кофе, попробуй.

Сережа тут же ее послушался.

Он во всем положился на Машу, решив, что она как-то все устроит, что ничего страшного действительно не случилось и не случится.

Буквально на следующий день, подняв на ноги всех знакомых, Маша нашла врача и повезла к нему Сережу. Сухощавый, вежливый врач принимал в светлом небольшом кабинете с кушеткой, письменным столом, креслом, книжными шкафами, за стекла которых Сережа с любопытством заглянул. Разноцветные корешки, в основном старые, потертые, с потускневшими надписями на разных языках. В простенке низко висела картина деревенского вечера с черной лошадью у плетня, с золотой соломенной крышей, с босым мальчиком под низким светлым небом.

— Что скажете? — спросил врач. Маше он велел ждать в коридоре, смотреть в окно из мягкого дивана на заснеженный двор.

— О чем?

— Да о чем хотите. О себе, о картине на стене, о книгах, о погоде. О Борисе Евгеньевиче. Не правда ли, его здесь нет, в отличие от книг, картины, нас с вами?

— Мне на кушетку ложиться?

— Как хотите.

— Я могу остаться в кресле?

— Ради бога.

— Мы будем беседовать?

— Немного.

— О Борисе Евгеньевиче?

— Он существует?

— Безусловно.

— Где?

— В моем воображении. Мне не надо доказывать, что его нет в реальности, я это и так знаю. Но он так четко мне видится, я так определенно его чувствую иногда, что, мне кажется, он все-таки есть. То есть я знаю, что его нет и в то же время чувствую его реальное присутствие. Мне думается, если бы я его увидел, то успокоился бы.

— Для начала попробуем избавиться… ну не то чтобы от вашего воображения, это было бы слишком, вы бы превратились в машину, в биологического робота. Попробуем избавиться от рожденного вашим воображением фантома.

— Каким образом?

— Я введу вас в транс.

— И что? Убедите в том, что Борис Евгеньевич не существует? Я это знаю. В том, что с ним никак невозможно встретиться? Я это знаю. Что вы хотите мне внушить?

— Нежелание встречаться. Всего-навсего.

— У вас получится?

— Надежда есть.

— Знаете, — сказал Сережа, сквозь полузакрытые веки глядя на соломенное золото деревенской крыши, — я не уверен, что хочу потерять свое желание, оно мне дорого.

— В сумасшедший дом хотите?

— Давайте работать, — устало покорился Сережа.

Осень. Сухое слово. Несмотря на частые дожди. Осенью сушь и смерть становятся синонимами. Смерть растений, листьев, насекомых, лета, плоти. Бесплотное, прозрачное слово "осень".

Так думал Сережа, или примерно так, в осенний тихий день, теплый и сухой. Прошло больше полугода со времени гипнотических сеансов, давших Сереже свободу от Бориса Евгеньевича. Несколько дней назад Сережа узнал, что он будет отцом, что Маша беременна. Эту новость он все еще не мог осмыслить.

Сережа делал сайт для сети обувных магазинов. Работал он в конторе на Галушкина, следуя рекомендации врача работать в коллективе, а не в одиночку (за компанию с воображаемыми клиентами). Трудовой день закончился, и Сережа отправился к метро пешком. Не прямо, а через ВДНХ, чтобы побродить, подумать, постараться привыкнуть к своей новой роли, к предстоящему. Любопытно, что будущего ребенка он не представлял никак, какое-то смутное пятно возникало, когда он только пытался его вообразить рядом с собой.

В сухой осенний вечер на пороге сумерек огромное заасфальтированное пространство ВДНХ — с каменными, кажущимися совершенно пустыми павильонами — было инопланетным городом, покинутым коренным населением, и доставшимся в наследство пришельцам. Сережа — один из пришельцев. Он зашел на ВДНХ со стороны остановки "Улица Сергея Эйзенштейна" воздушного метро. Видимо, он попал на самую пустынную часть выставки. За широкими стеклами железобетонных павильонов не ощущалось никакой жизни, никакого движения. Пространства между павильонами были велики. Асфальтовые площади пересекались зелеными насаждениями, за которыми появлялись вдруг деревянные домишки, в которых проводились какие-то выставки, но проводились днем, к вечеру все замирало.

За одним из мрачных и величественных сооружений из стекла и бетона Сереже открылось нечто вроде искусственного озера, довольно большого, строгой прямоугольной формы. Вода попадала в него из трубы, в черной воде отражалось серое мглистое небо, плавали желтые листья. Вдоль каменного берега шла беспрерывно узкая деревянная скамья. Сережа присел на нее. Дерево растрескалось и потемнело. Сережа смотрел на воду и ни о чем не думал.

Вода стояла неподвижно, и, как будто подчиняясь этой неподвижности, остановились и мысли Сережи. Он уже не пытался представить себе будущего ребенка, он вообще забыл о нем, войдя в состояние, близкое сомнамбулическому. Он смотрел на воду и слышал одновременно чьи-то уходящие шаги за спиной, музыку, доносящуюся со стороны чертова колеса, и совершенно отчетливый шорох. Сережа обернулся на этот звук. Ветер тащил по асфальту сухой лист.

Сережа поднялся со скамьи, взглянул на небо, стоящее над этим инопланетным городом, и направился в сторону чертова колеса и его музыки.

Колесо вращалось, поезд мчал по американским горкам, но не было толпы, людского гомона, мороженого, плача, смеха, никто не проталкивался к тиру. В поезде сидели два пассажира, две черные фигуры в головном вагоне. Поезд забирался на железную гору, ухал вниз, фигурки не издавали ни звука. Музыка гремела из динамиков. Несколько тиров располагалось по обеим сторонам аллеи. С пулевыми отверстиями в мишенях, с мягкими игрушками, в которые следовало бросать мяч.

Сережа подошел к колесу, задрал голову, проследил за одной из пустых кабин. Она достигла зенита и пошла на снижение. Никто в ней не сидел и не наблюдал с высоты выставку, Ярославку, железную дорогу со станциями Северянин и Яуза, проспект Мира, постамент, на котором стояли когда-то Рабочий и Колхозница… Сереже и в голову не пришло подумать о недалеком будущем, когда он приведет сюда своего ребенка, чтобы показать из стеклянной кабинки пол-Москвы. Он отвернулся от колеса.

Под деревянным навесом, на углях в железном ящике, жарили шашлыки. Немногие посетители сидели за деревянными столами. Им приносили мясо, зелень, вино. Но в основном столы стояли пустые. Пахло осенью, дымом.

Сережа не торопясь шел к выходу вдоль долгого ряда столов. За одним из последних сидел одинокий посетитель. Видимо, он только что сделал заказ и ждал, развернув газету. Сережа замер. Перед ним был Борис Евгеньевич. Сережа узнал его.

Все оказалось ему знакомо в этом человеке, каждая морщина на лбу, каждый волосок на обнаженном запястье, царапина на стекле часов. И очки были знакомы, так, как будто Сережа сам глядел сквозь них. Перед едой Борис Евгеньевич очки снял и положил на стол.

Никогда прежде Сережа не видел Бориса Евгеньевича, но узнал его мгновенно. Руки похолодели от волнения.

Борис Евгеньевич ждал заказ, затем ел, курил, пил пиво. Сережа придвигался к его столику все ближе и ближе. Когда официант принес чек, лишь низкая деревянная перегородка их разделяла. Борис Евгеньевич надел очки, посмотрел счет, вынул деньги, вложил в книжечку со счетом и сказал вновь подошедшему официанту:

— Спасибо. Сдачи не надо.

Сережа впервые услышал его голос. Голос оказался чужой.

Борис Евгеньевич как будто распался на куски, развалился, растаял.

Незнакомый человек поднялся из-за стола, взглянул равнодушно на Сережу, вышел на аллею и направился мимо Сережи к выходу. Иллюзия рухнула. Все в Сереже опустело.

Он позвонил Маше, сказал, что заночует у себя.

Дома он не был давно. В квартире стоял затхлый, спертый воздух. Сережа отворил форточки. Включил компьютер. В башнях за окном горели вечерние огни.

Сережа вошел на сайт Бориса Евгеньевича. Здесь он тоже давно не бывал. И, разумеется, здесь ничто не могло измениться за это время. Но Сереже показалось, будто что-то изменилось, совсем немного, может быть, запятая в каком-то предложении. Сережа не мог поручиться, но ему так почудилось. Точно сайт был жив и без него, сам собой.

Задумавшись, забывшись, сидел Сережа перед мерцающим экраном.

Проверил свою почту. Ответил на срочные письма. И — написал Борису Евгеньевичу: "…мне крайне важно с вами встретиться. В любое удобное для вас время…". Несколько раз в течение ночи проверял свой ящик: не пришел ли от Бориса Евгеньевича ответ.

Утром позвонил Маше, спросил, как дела. Позвонил в контору, предупредил, что может опоздать. С врачом он созвонился ночью; был уговор беспокоить в любое время, если понадобится.

Сухощавый, вежливый врач принял Сережу рано утром все в том же небольшом кабинете. В том же кресле сидел Сережа, на то же соломенное золото смотрел. Врач молчал.

— Неужели — дурдом? — прервал тишину Сережа.

— Можно попробовать еще одну вещь.

— Я готов.

— Вещь рискованная.

— Да мне уже все равно. Я в отчаянии, и я отчаянный.

— Я могу вам устроить встречу с вашим Борисом Евгеньевичем.

— Вы не шутите?

— Я никогда не шучу, не дал Бог юмора.

— Но если вы действительно можете, то почему только сейчас, почему не раньше?

— Слишком рискованная штука, я уже говорил.

— Да сделайте же ее поскорей!

— Для начала вы напишете расписку, что предупреждены о последствиях. Можете посоветоваться с юристом. И ваша жена должна быть в курсе. Родители ваши живы?

— Да, но им знать необязательно. Они вообще не в курсе.

— Дело заключается в следующем: я введу вас в очень глубокий транс, в этом состоянии вы и встретитесь со своим фантомом.

— Это все равно что во сне встретиться, — разочарованно сказал Сережа.

— Ошибаетесь. Сон безопасен, во всяком случае, из сна в явь вы всегда возвращаетесь, исключая сон вечный, разумеется. Из такого транса возвращаются не всегда.

— Как же быть?

— Вы хотите вернуться?

— Разумеется.

— В таком случае, следуйте моим рекомендациям. Вы встретите своего Бориса Евгеньевича на той же выставке…

— Откуда вы знаете?

— От верблюда… От вас, разумеется. Все, что я о вас знаю, исходит от вас. Молчите и слушайте.

— Простите.

— Если вы сомневаетесь в моей компетенции, то и затевать ничего не стоит.

— Я нисколько не сомневаюсь, простите еще раз.

— Вы должны полностью мне довериться.

— Да.

— Если вы выйдете из-под моего контроля, — беда.

— Я понял.

— Мне продолжать?

— Разумеется.

— Итак, вы очевидно встретите Бориса Евгеньевича на ВДНХ. Мгновенно его узнаете. Если вам захочется подойти и заговорить с ним, подходите и заговаривайте. Вы должны совершенно убедиться, что он — это он. Но выходить за пределы ВДНХ вы не должны за ним ни в коем случае.

— Почему?

— Вы хотите вернуться к нормальной жизни?

— Хочу.

— Уверены?

— Конечно, уверен.

— То есть ваша жизнь вас вполне устраивает?

— Да-да, я же сказал.

— А что в ней такого привлекательного?

— Я… У меня все в порядке. Зарабатываю, работа нравится, жена у меня, Маша, нам хорошо вместе, ребенок должен родиться к Новому году. Все очень хорошо вообще-то.

— Рад за вас. И не забывайте о жене и ребенке там, на ВДНХ. Если вы проследуете за Борисом Евгеньевичем за пределы выставки, назад, в нормальную жизнь, не вернетесь. И никто вам уже помочь не сможет.

В воде отражалось мглистое небо. Он поднял голову и увидел, как движутся темные слои облаков, представил, какой же на той высоте должен быть ветер. Здесь, внизу, было тихо, вода не двигалась, листья лежали на тротуаре. Сережа встал со скамейки и пошел, шурша листьями. К колесу.

Свернул на аллею. Стоял будний вечерний час, но аллея была полна людьми, как воскресным днем, буквально невозможно пробиться. Шум, гам, крики, смех, вой и плач, музыка, выстрелы в тирах, визг с американских горок… Сережа ошалел, оглох, его толкали, наступали на ноги, мальчишка испачкал мороженым его брюки и зарыдал, упустив в небо воздушный шар. Многие задрали головы вслед этому шару, стремительно уносящемуся.

Сережа подчинился толпе, она его понесла. И вынесла к тиру. Сережа заплатил, получил пули, прицелился. Его толкнули.

— Мимо! — крикнул кто-то.

Сережа бросил ружье. Оглянулся. Толпа валила. Как можно в этой давке кого-то найти, узнать, остановить, расслышать голос? Сережа стал пробиваться к колесу. Занял очередь. Гремела музыка. Стеклянные кабинки возносились на небо. Люди смотрели вниз замирающим взглядом. Сережа думал разглядеть с высоты все и всех разом. Ветер донес запах дыма, горелого мяса.

Конечно, — спохватился Сережа, — он должен быть там! Сегодня на месте фальшивого Бориса Евгеньевича должен быть настоящий.

Сережа бросился пробиваться к ресторану. Все столы оказались заняты. Официанты метались с подносами. Валил дым из железных ящиков, красными огнями горел из круглых отверстий уголь. Сережа протискивался вдоль низкой перегородки, всматриваясь в посетителей, которые ели, пили, ждали, курили и смотрели сытыми глазами. Кто-то воскликнул над ухом:

— Безобразие!

И Сережа мгновенно узнал голос.

Обернулся. Увидел глаза за стеклами очков. Неподвижный взгляд. Совсем близко. Различимы поры на лице.

— Здравствуйте! — прокричал Сережа Борису Евгеньевичу. — Вы что-то сказали?

Музыка грохотала.

— Я сказал: безобразие. Цены, я имею в виду.

— Да, конечно.

Борис Евгеньевич опустил глаза и сказал кому-то внизу:

— Мы идем домой.

— Нет, — возразил мальчик лет шести, которого Борис Евгеньевич держал за руку.

— Что с ним делать? — спросил Борис Евгеньевич Сережу.

Но ответа ждать не стал и потащил заревевшего мальчика через толпу — к выходу. Сережа поспешил следом. К счастью, из-за мальчика Борис Евгеньевич не мог продвигаться быстро. И Сережа их не упустил.

У шлагбаума на выходе толпа поредела. Борис Евгеньевич купил мальчику сладкую вату, и тот успокоился. Сережа прошел за ними до самой трамвайной остановки. Дождался с ними трамвая, сел. В пути слушал их разговор:

— Сосны с удовольствием растут на песке, на скалах, у них цепкие корни.

— У нас во дворе растет сосна.

— Да.

— Витька на нее залазил.

— Каким образом? Веток внизу нет совсем.

— Витька цепкий. Он на столбы лазает.

— Ты только не вздумай.

— Почему?

— Падать больно.

Все, что они говорили, Сережа уже знал, как будто все сказанное уже было сказано когда-то и услышано, но забыто, а сейчас вспоминалось. Он не мог оторваться от человека, который давно существовал в его памяти. Не вообще, не когда-то, а именно такой и именно сейчас, в этом трамвае, громыхнувшем на повороте в тихую, спокойную улицу.

Сережа пришел в себя лишь тогда, когда дверь подъезда закрылась за Борисом Евгеньевичем и его внуком.

Дверь закрылась, Сережа остался один.

Он посмотрел на огромный серый дом. Оглянулся. Дети гоняли мяч на площадке. Стояла машина. Из открытой дверцы тараторило радио. Сережа взглянул на часы. Почти шесть. Скоро стемнеет. И тут только Сережа понял, что сделал то, чего не должен был делать ни в коем случае, — покинул выставку вслед за Борисом Евгеньевичем.

Он испугался, хотя ничего страшного пока не произошло. Возвышался многоквартирный дом, дети носились, тараторило радио, в сером небе мчались темные облака.

Сережа благополучно добрался до ВДНХ. Увидел издали чертово колесо. Ему показалось, все кабинки пусты. Он вошел на безлюдную пыльную аллею. Безмолвный поезд громыхал с горки на горку. Сережа шагнул под навес ресторана. Почти все столики были свободны. Он сел за ближайший. Тут же появился официант. Подал меню.

— Куда все делись? — спросил Сережа.

— Кого вы имеете в виду?

— Посетителей. Здесь тьма народу была час назад.

— Это вы что-то путаете, это по воскресеньям здесь тьма народу, а сегодня четверг. Что закажете?

— Кофе.

— И все?

— Не знаю. Принесите что-нибудь.

— Шашлык?

— Пусть шашлык.

— Вы напрасно так, у нас шашлыки превосходные.

— Да, конечно.

Официант ушел. Сережа достал мобильный и набрал Машин номер. "Абонент недоступен". Сережа почувствовал, что безмерно устал и никого не хочет видеть, даже Машу.

До дому он добрался в сумерках. Не помнил, как добрался. Ни о чем не думал, пребывал в тупом оцепенении. Кодовый замок опять был сломан. В приотворенную дверь вперед Сережи проскользнула собака.

В почтовом ящике он увидел белый листок. Достал ключи, ткнул в дверцу, но она отворилась сама собой. Кто-то вывернул замок. Белый листок оказался повесткой. Ковалев Владимир Яковлевич приглашался в суд свидетелем. Адрес был указан Сережин. Сережа спрятал повестку в карман.

Лифт не работал. Сережа выругался, постоял, как будто надеясь, что лифт все-таки оживет, загудит и доставит его на седьмой этаж… Поднимался Сережа медленно, прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за дверей. На площадке седьмого этажа как будто поджидала Сережу проскользнувшая вперед него собака. Стояла она именно у его двери и внимательно на Сережу смотрела.

— Иди к черту, — сказал Сережа.

И тут только заметил, что его дверь словно бы и не его. И цвет другой, и замков два вместо одного, и глазок очень крупный, выпуклый, телескопический. Сережа взглянул на номер квартиры. И сказал терпеливо смотревшей на него собаке:

— Это моя квартира.

Собака ничего не ответила, и Сережа подумал, что, наверное, каким-то образом, в оцепенении ума, перепутал дом. Он спустился на один марш к окну. Несомненно, он находился в собственном доме, в собственном подъезде. Слева детский сад, справа — школа. Можно даже наблюдать, как уборщица моет пол в освещенном классе. Сережа поднялся к "своей" квартире, посмотрел на собаку и надавил кнопку звонка. У звонка оказался чужой голос.

Кто-то подошел с той стороны, взглянул на Сережу, увидел, наверно, и собаку. Отворил.

Собака вбежала в дом. Высокий крепкий парень кивнул Сереже.

— Спасибо.

Он собирался закрыть дверь.

— Секунду, — остановил его Сережа и вынул из кармана белый листок.

Парень прочитал повестку.

— Понятно.

— Придете?

— Куда ж я денусь?

Сережа не уходил, и парень спросил:

— Я должен где-то расписаться?

— Да нет.

— Тогда все?

— Да. Один только вопрос. Вы давно здесь живете?

— Давно. Мы еще… в общем, я еще в детский сад ходил, когда мы сюда переехали. Бабушке квартиру дали, она инвалид войны была.

Сережа спускался еще медленнее, чем поднимался. Он слышал, как захлопнулась "его" дверь, слышал голоса спокойно живущих в своих квартирах людей. Все было совершенно обыкновенно. Все. И Сережа был человек совершенно обыкновенный. Вот только быть его не должно было. Здесь, во всяком случае.

Он — бомж. Без определенного места жительства. С неопределенным местом жительства. Неопределенный человек. Фантом. На самом деле несуществующий. Часы показывали третий час ночи. Сережа сидел на вокзале.

Сидел тихо, спокойно, трезво, прилично одетый молодой человек. Нога на ногу. Башмаки немного запылились. Щетина на лице немного выступила. Но милиция пока еще не обращала на Сережу внимания, пока еще он не привлекал ее взгляд. Тем более что сидел он в тесном ряду пассажиров, и невозможно было догадаться, что он сидит без багажа, без билета, без цели. Неопределенная личность без определенных занятий.

Сережа пытался придумать что-нибудь. Определенный или неопределенный, а есть он хотел, и спать хотел в чистой постели, и жилье свое хотел иметь, и все прочее, что полагается иметь добропорядочному гражданину. Осмыслить происшедшее было невозможно.

Старуха напротив Сережи вынула из сумки сверток. Достала бутерброд. Белый хлеб с колбасой. Она ела и запивала чаем из термоса. Чай был горячий. Сережа не мог оторвать от старухи глаз. У него оставалось в кошельке около пятисот рублей. Он вполне мог пойти и купить себе что-нибудь в буфете. Даже на ресторан бы ему хватило, на одно какое-нибудь блюдо плюс кофе с пирожным. Но что станет с ним, когда деньги будут потрачены?

— Хочешь? — услышал вдруг Сережа.

Старуха протягивала ему бутерброд.

Он взял. Сказал смущенно "спасибо". Съел. И чаем запил из ее стаканчика. Чай был с мятой.

Проснулся Сережа оттого, что озяб. Ряды пассажиров поредели, старуха спала, обняв сумку. Был шестой час утра. Сережа зевнул. Он решил выпить кофе или чаю. Встал и пошел к буфету. Там и обнаружил, что бумажник у него увели.

На третьи сутки Сережу задержали. Он был нетрезв, избит, в замызганной старой куртке, без документов. На вопросы о местожительстве застенчиво улыбался. За окном шел дождь, сентябрь под конец испортился.

Падал мокрый снег. Сквозь его пелену мир казался призрачным. Особенно через вагонное стекло, когда прямо под тобой, под сиденьем, греется железная печка. В электричке тепло, и холодный мокрый снег тебя не касается. Ты сидишь у окна и любуешься на снег через стекло, наблюдаешь за бегущими сквозь снег прохожими, за серыми голубями, долбящими размокшую корку, за жалкой дворнягой, ковыляющей мимо.

Сережа увидел смутно свое отражение в окне. Бледное, давно небритое лицо, по которому тут же провел ладонью. И на ладонь свою посмотрел с грязными ногтями. И подумал: "Зачем я сижу в этом вагоне, который скоро наполнится и тронется, и увезет меня неизвестно куда и неизвестно зачем? Мне нечего искать и ничего не найти, я потерян, меня еще может пожалеть какая-нибудь женщина, как жалела недавно одна, по имени Нина, и накормить, и даже пристроить работать; еще недавно я убирал на зиму чей-то сад, и был сыт, и имел угол. Но я нигде не могу удержаться, как бы меня ни удерживали. Я все качусь, качусь куда-то…".

Электричка тронулась. Сережа смотрел из тепла на холодную зиму.

Вечером он сидел в полутемном баре где-то в Подмосковье за одним столом с совершенно незнакомыми людьми, которым рассказывал свою историю, как он всегда ее рассказывал, опьянев.

— …здесь нет ни моих родителей, ни Маши, ни одного моего знакомого из прошлой жизни. Строго говоря, здесь и меня нет… Почему вы смеетесь?.. Здесь есть только Борис Евгеньевич. Я его подкараулил как-то раз, уже давно, еще зимы не было. Я с ним поздоровался, он сказал, что не помнит меня. Хотя ведь видел однажды. Но не запомнил. Не запомнился я ему. Я сказал, что у меня к нему дело. Он, разумеется, спросил, какое. Я сказал, что все знаю о нем. Он удивился. И посмотрел на меня без всякой приязни. Это понятно. "Что же такое вы обо мне знаете?" — "Я знаю о вас все". — "Например?" Я рассказал ему о его мечте, о которой он никому никогда не рассказывал… Мечта иметь двойника, который будет за тебя жить твою жизнь, а ты в это время будешь совершенно от собственной жизни свободен. Он обалдел. Я знал то, что никак не мог знать. Но все-таки знал. Он испугался. Спросил, чего я хочу. Я попросил рублей двести. Он мне вынес. Я ушел. Так что у меня в принципе есть один знакомый человек, он меня не знает, зато я его знаю, и за это он может мне дать денег на пропитание, и, значит, я не совсем пропащий человек… Ничего нет смешного…

Он сидел и говорил, ему подливали в стакан. Голова кружилась, стало вдруг совсем хорошо.

— В конце концов, — сказал он.

И смолк. Затем отодвинул стакан.

— Там снег идет. Я хочу посмотреть.

Он попытался встать, но не смог.

Маша сидела возле него в эту минуту, но он этого не понимал. Не чувствовал, что она держит его руку. Не чувствовал, что лежит в постели, в больничной палате, в отдельном боксе, не знал, что его сын уже родился, что Маша принесла ему его показать. Сережа был в другом месте, за столом в полутемном баре, его мутило, скоро его выволокут под тихий снег. Он был в трансе, из которого никто не мог его вывести.