Из тамбура мы увидели, что автобуса нет. И потому вышли из электрички спокойно. И по платформе шли спокойно, и с платформы спускались, точно прогуливались. Человек двадцать, кому нужно было ехать в поселок. Электричка отгремела. Солнце заходило. Было довольно холодно. До следующего автобуса — час. Можно и пешком дойти до поселка. Минут за сорок. Можно и за двадцать, но это через лесок, через поле, через речку. От моста остались только бетонные опоры.
Я решилась. Рюкзачок за спиной поправила и пошла, пока солнце не село, пока не стемнело. На повороте в лесок оглянулась. Над остановкой уже горел фонарь. Стояли черные фигуры. Красный огонек мигал на переезде, — приближался поезд. Все это было уже далеко от меня. Казалось, даже слишком далеко. Гораздо дальше, чем должно быть. Какая-то фигура отделилась от толпы и тоже направилась по дороге. Я подумала: постоять, дождаться? Но человек мог пойти и в обход, а я — потерять время.
В лесу оказалось темнее, чем я думала. Но небо над деревьями оставалось еще совсем светлым. Меня вела широкая, протоптанная множеством пешеходов тропинка. В траве белели — очень заметно в легких сумерках — обрывки бумаг, сигаретные пачки; валялись банки из-под пива. Лесок был исхоженный, замусоренный, но все же пахло землей, хвоей, прелыми листьями, грибами. Стояла сухая поздняя осень. Вечер был тихий и холодный. Зябли руки.
По моим расчетам я давно должна была выйти из небольшого леса. Я взглянула на часы, но не разглядела стрелки на светлом расплывшемся циферблате. Сумерки сгущались. Я держалась тропинки, никуда с нее не сходила. Я не могла заблудиться! Я остановилась. Лес возвышался. Неподвижно, враждебно. От страха мне показалось, что деревья растут прямо на глазах.
Небо угасало. Тропинка пропадала во тьме. Я практически ее уже не видела. Вслепую прошла несколько шагов, поскользнулась, упала и заплакала. Плакала я тихо, как будто боялась, что меня кто-то услышит, придет на мой плач и съест. Первобытный младенческий страх. Прошла еще несколько шагов и вдруг почувствовала, что стало светлее. Лес как будто расступился.
Я наткнулась на какой-то камень и увидела, что камней таких много среди деревьев. Лежат они правильными рядами, над многими из них стоят кресты, над некоторыми — пятиконечные звездочки. Над иной могилой горит фосфорным зеленым огнем лампадка. Забралась я порядочно. Кладбище было километрах в двух от моей тропинки.
Могилы, как ни странно, меня не напугали, от них веяло покоем, мне даже захотелось остаться именно здесь, на кладбище, чтобы дождаться утра. Я тихо пошла по дорожке и — увидела впереди, за деревьями, свет. Не тусклый лампадный огонек, а теплый, яркий квадрат света, — окно.
За кладбищем стоял каменный дом. При виде его я спряталась за сосну.
То ли магазин, то ли бар. Во всяком случае, такие точно дома в нашем поселке строят для магазинов и пивных баров. Так что ничего в этом доме особенного не было, кроме того, что он стоял в лесу у самого кладбища. Это меня и заставило притаиться за сосной, понаблюдать, подумать.
За большим светящимся окном я разглядела столик, двоих ребят за ним. Они тянули пиво из банок. Посреди стола лежал разорванный пакет с орешками, и время от времени кто-нибудь из ребят брал орешек, другой. Виднелись еще столики и люди за ними, и какие-то витрины, но смутно, размыто, будто гораздо дальше от окна, чем могло бы быть.
Дверь отворилась, и на крыльцо вышла женщина. Судя по фартуку, из кармашка которого торчали блокнот и ручка, официантка. Она закурила. Я вышла из-за сосны. Увидев меня, она не удивилась, хотя лицо, я полагаю, у меня было бледное, и шла я от кладбища.
— Здравствуйте, — сказала я.
— Привет.
— Можно к вам?
— Почему же нельзя?
— Вдруг вы уже закрываетесь?
— Мы до утра.
Внутри оказалось так тепло, что я тут же расстегнула пальто и сняла берет. Народу отдыхало много в этом заведении, практически все столики были заняты. Толпились у игровых автоматов. Играла музыка — что-то блатное, со слезой, под гитару. У бара сидели на высоких табуретах несколько человек. Бармен смешивал коктейль в высоком стакане. Что-то зеленоватое. Официантка несла поднос: чашка кофе, сосиски с картошкой.
Раз они до утра, подумала я, значит, досижу до утра или, если кто-то из поселка пойдет домой, увяжусь следом.
Публика была не такая уж страшная, как обыкновенно бывает в таких заведениях в такой час. В основном нормальные люди — мужчины, женщины. Даже старуха сидела и жевала беззубым ртом. К ней я и подошла, к ее столику.
— Разрешите?
Она подняла мутные глаза. На тарелке у нее лежало несколько пельменей.
— Разрешите? — сказала я погромче, похоже, она плохо слышала.
— Чего?
— Сесть можно с вами?
— Садись. Я думала, чего разрешите?
Рюкзак я поставила на пол, пальто повесила на спинку стула. Села. Почти тут же появилась официантка с меню, та, что курила на крыльце. От нее еще пахло холодом.
Цены были умеренные. Я вполне могла себе позволить чаю, сосиски с картошкой и даже песочное пирожное. Старуха медленно жевала пельмень, ее глаза, казалось, меня не видели. Вдалеке урчали, гудели игровые автоматы, сияли цветными огнями. Толпа перед ними волновалась, раздавались восклицания. Вдруг толпа замирала, автомат издавал свою музыку.
Еда, которую мне принесли, оказалась вполне съедобной, чай и сосиски горячими, пирожное — свежим. Я мгновенно все проглотила и посмотрела на часы. Полночь. Федя начинает беспокоиться.
— Интересно, — сказала я, — а телефон здесь есть?
Старуха, все жевавшая свой пельмень, вдруг его проглотила и спросила:
— Зачем?
— Что?
— Телефон?
— Позвонить, разумеется.
— Куда?
— Домой.
— Подойди к бармену, может, разрешит.
До бара я добиралась долго, как будто зал оказался величиной с футбольное поле. Множество столиков, множество людей за ними, кто-то курил. Дым душил меня, я кашляла.
У стойки сидело несколько человек, пили из бокалов. Бармен стоял спиной, крутил ручку допотопного приемника со стеклянной светящейся шкалой. Приемник работал превосходно. Одна волна сменяла другую. Кто-то где-то говорил по-немецки, Эдит Пиаф спела несколько фраз, тяжелый рок ударил, тишина, эфирные помехи.
Автоматы стояли справа от бара. Один их них продребезжал, ухнул. Толпа вздохнула, от нее отделился потный, с безумными глазами мужчина. Он встал прямо передо мной и высыпал на стойку горсть блестящих монет.
— Послушайте, — возмутилась я. Но он меня не услышал.
Бармен крутил ручку настройки. Мужчина тяжело дышал и смотрел ему в спину. В белой рубашке бармена отражались цветные огни. От мужчины несло потом, перегаром и жутким волнением. Он заражал своим беспокойством. Бармен наткнулся на песню, которую я слышала от парня в электричке, — "Я свободен". Мне тогда очень понравилось, как он ее спел, и я подала несколько монет. Бармен остановился на этой песне и повернулся к нам.
— Что желаете?
Мужчина придвинул к нему деньги. "Я свободен!" — пели по радио. Не так здорово, как в электричке, но тоже неплохо. "Я свободен!.. Наяву, а не во сне!"
— Я желаю отсюда выйти, — придушенным от волнения голосом сказал мужчина.
Бармен смотрел на него задумчиво.
— Ну? Что? — мужчина от нетерпения махнул рукой, и деньги посыпались.
В основном они упали к бармену за стойку. Несколько монет отлетело к столикам. Какой-то тихий человек их собрал и принес. Положил на черную лаковую стойку. Бармен монеты не подбирал, стоял и смотрел на взволнованного, дрожащего мужчину. Наконец, произнес:
— Невозможно.
— Как? Уже?
— Нашли полчаса назад.
Мужчина слепо смотрел на блестящие монетки. Сказал:
— Боже мой.
И еще раз:
— Боже мой.
Поднял сухие глаза.
— Я не успел самое главное.
— Самое главное никто не успевает, — мягко сказал бармен. — Выпейте водки. И закуски возьмите, а то нехорошо будет.
Мужчина молчал. Вдруг он смахнул со стойки все деньги.
— Нельзя?!
Он рванул от бара. Бежал, натыкаясь на столики, что-то с них падало, гремело, разбивалось. Он достиг двери, распахнул и выскочил.
— Вы что-то хотели? — мягко, ровно спросил меня бармен.
— Позвонить. Если можно.
Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
— Можно.
И подал мне трубку радиотелефона. Я набирала номер, а он тем временем, не спеша, подбирал монетки и складывал на черную стойку одну к другой.
Федя поднял трубку почти мгновенно.
— Ты? Слава богу, я уж чего только не передумал. Где ты?
— Тут, недалеко.
— Тебя выйти встретить?
— Да нет, я до утра здесь пережду, все в порядке, ты не волнуйся.
— Как же не волноваться? Я не то что волнуюсь, я с ума… Что случилось? Что там за музыка?
— Я тебе утром расскажу, ладно? Ложись спать спокойно.
— Спокойно? Я попробую. Спасибо, что позвонила.
— Не за что.
Он отключил трубку.
Привкус от разговора остался неприятный, хотелось его заглушить.
— Сколько я вам должна за телефон? — спросила я бармена.
— Пятьдесят рублей.
— Ого! Ничего себе. Будто я в Китай звонила.
Я вынула из рюкзака кошелек. Рюкзак я прихватила с собой от греха подальше. В кошельке было всего сорок рублей с мелочью. Следовало еще расплатиться за ужин.
— Простите, я не знала, что так дорого.
— Ничего, — сказал он спокойно, — будете мне должны.
— Завтра вам занесу. Вы во сколько открываетесь?
— Мы круглосуточно.
— Я могу вам в залог что-нибудь оставить. Удостоверение или проездной.
— Не нужно. Расплатитесь, когда будет удобно. Что еще желаете?
— Я бы водки выпила пятьдесят грамм. Это сколько стоит?
— Двадцать рублей.
— Вполне гуманно. Почему же за телефон так много?
— У нас связь дорогая. Вам со льдом? С соком?
— Просто так налейте, из холодильника.
Я опрокинула ледяную стопку. Лед этот меня обжег, согрел, расслабил, успокоил. Я попросила повторить. Положила на пол рюкзак, забралась на высокий табурет и стала оглядывать зал, ища знакомые лица. Все-таки мы были совсем недалеко от поселка, и в такой толпе вполне могли быть знакомые.
По радио передавали: "У нас судьбы разные…" Бернеса я всегда любила, а Федька не любил, ну и черт с ним. Стоп. Вот это лицо я точно видела.
Он сидел совсем близко. Ему только что принесли черный кофе. Он пил его как-то боязливо, точно боялся обжечь губы. Я вдруг вспомнила, где и как его видела.
Прошлой весной я мыла полы на кухне. Федька сидел в комнате и смотрел спортивный канал. Я выполоскала тряпку, отжала, бросила на пол. Выпрямилась и подошла к окну. Через секунду я отпрянула, но за эту секунду увидела все подробно.
Мы жили на втором этаже. Прямо под окном, прямо подо мной, несли на руках открытый гроб. Лицо покойного глядело в мое лицо. Траурная процессия шла молча, без оркестра. На него, видимо, не хватило денег.
Лицо человека, боязливо отхлебывающего кофе в трех шагах от меня, было лицом того покойного.
Страшная догадка мне совершенно не понравилась. Вдруг вдалеке распахнулась дверь, вбежал мужчина с безумными глазами. Остановился. Оглядел все и всех. И тихо-тихо пошел через зал к бару. Я следила за его приближением.
Подошел. Встал передо мной.
Он пах холодом, прелыми листьями, осенью. Тяжело дыша он смотрел на бармена. Бармен спокойно смотрел на него.
— Ваши деньги, — сказал бармен ровно и взглянул на кучу монет на прилавке.
— Зачем они мне?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Он провел ладонью по мокрому лицу.
— Виски у тебя есть?
— Все, что душе угодно.
— Двести грамм. И найди мне "Pink Floyd". "The Wall".
Бармен налил ему виски, взял несколько монет из кучи, повернулся к приемнику.
— Почему вы вернулись? — спросила я мужчину.
— А куда деваться? Кругом лес.
— Он же маленький.
Мужчина рассмеялся и, подавившись смехом, закашлялся.
— Утром мы из него спокойно выйдем.
— Ты давно на часы смотрела?
Я посмотрела. Полночь. Поднесла часы к уху. Тикают.
— Что происходит? — спросила я или только подумала.
— Здесь времени нет, моя дорогая.
— Где здесь?
— В стране, откуда нет возврата. Что смотришь? Мы покойники. Ты, я, он, она, все.
— Позвольте, что вы такое…
— Дура ты, дура.
— Нет, позвольте! Я пять минут назад звонила, я разговаривала со своим другом.
— Звонок другу. Это потому, что никто еще — там — не знает, что ты труп. Все тебя за живую держат. Не нашли еще труп, понимаешь?
— Нет.
— Понимаешь. По глазам вижу, что понимаешь.
Губы у меня прыгали. Я не могла их остановить, сжать.
— Между прочим, пока ты еще — для них — живая, ты можешь и выйти отсюда. Повидать своих, то, се. Меня целый месяц не находили, и я выходил. Крышу бабке залатал, завещание составил. Правда, не знаю, будет ли оно в силе, когда труп найдут разложившийся. Уже нашли… Будь здорова.
И он ахнул стакан. Тем временем нашлась "The Wall". Кусок с детским хором.
— Не реви, — сказал мужчина. — Попросись, сходи домой, пока не поздно.
Я повернулась к бармену.
— Пятьсот рублей, — мягко сказал он. — И в данном случае, к сожалению, в долг не получится.
— Я заплачу, — сказал мужчина. — На кой они мне?
— Вам повезло, — сказал бармен, отсчитав из блестящей кучи пятьсот рублей, — другие и могли бы выйти, да не на что. Маются у автоматов в надежде на выигрыш.
Официантка вывела меня на крыльцо, показала рукой направление.
— Не бойся, не собьешься.
Я вышла на шоссе, когда небо стало светлеть. Я постояла на обочине, глядя на поселок на той стороне. Коробки домов. Во многих окнах уже горят огни. Проехал автобус на стацию с черной тесной толпой за квадратами окон. Видели меня из автобуса или нет, — я помахала.
Федька уже проснулся. Он долго и подозрительно ко мне принюхивался. Заявил, что я пахну водкой и осенней грязью. Я сказала, что составлю ему объяснительную в письменном виде, а пока — в душ, завтрак и — масса дел по дому.
Думаю, он не стал меня пытать, потому что лицо у меня было измученное и страшное. Решил оставаться в неведении, пока я не приду в себя. За завтраком он сказал, что в эту ночь ему приснился про меня сон. Будто он приходит в отель — почему-то он живет в отеле — и портье передает ему письмо от меня. Не на бумаге. Вместо бумаги хорошо пропеченный лист тонко раскатанного теста. Безумно вкусно пахнет ванилью. На листе что-то мною написано. Но Федька читать не стал, а просто этот лист съел.
Он уехал на работу. Я все перестирала в доме. Приготовила еды впрок. Взяла из шкатулки денег, сходила к тете Лиде, отдала долг. Вернулась, написала эту историю. Я спрячу ее в старые письма. Когда-нибудь найдет, если не выкинет. Дали мне на все про все ровно сутки. О времени просили не беспокоиться. Я окажусь в доме у кладбища, когда следует, не раньше и не позже… Что я буду делать в этом доме целую вечность?