Я давно живу на свете, тридцать лет, в одном и том же доме, с одним и тем же человеком, в окружении одних и тех же вещей.
— Что ты хочешь на день рождения? — спросила меня мать.
Я подумал, вот бы она удивилась, если бы я сказал: "Новую рубашку".
И я не сказал. Я в самом деле ее не хотел, я даже не понимал, зачем она. Как можно ее надеть, совершенно новую, никем до меня не надеванную, как безглазую. То есть для меня такая рубашка — как безглазый человек.
Я прихожу в ужас, когда смотрю по телевизору рекламу новых вещей, гладких, безжизненных, мертвых. Не важно, что это — туфли, чашка или автомобиль. Зачем все это новое, когда есть еще столько старых, вполне жизнеспособных вещей? Заслуженных, одушевленных.
Люди отдают мне свои вещи из жалости, им кажется, я нищий, потому что ничего не покупаю себе. Я ношу повидавшие жизнь брюки, истоптанные сандалеты, рубашку, которую мне отдали после смерти ее владельца. Все эти вещи я содержу в чистоте и порядке. Так же я забочусь о предметах в нашем доме, о заслуженном диванчике — на нем долго болел мой дед, о круглом столе в комнате, его происхождение мне неизвестно, мы нашли его на помойке. Отмывая стол от грязи, я обнаружил на столешнице неглубоко процарапанную надпись: НАТАША. Я решил, что мальчишка процарапал гвоздем имя любимой девчонки. Чувства этого мальчишки как будто передались столу; теперь я о нем думаю как о влюбленном в какую-то Наташу.
Я пользуюсь старой посудой, я починил кресло, его отдали нам соседи, и теперь я читаю в нем. Я поддерживаю в вещах жизнь, и они мне благодарны.
Матери все равно, с чего — и что — есть, что носить, на чем спать, чем укрываться. В ее комнату я не вхожу, чтобы не видеть, как она небрежна с вещами, какие они у нее запущенные, больные. Но раз в год, когда она наконец уезжает на дачу со своей тележкой и кошкой, я делаю генеральную уборку в ее логове. Я вытряхиваю все шкафы, сундуки и ящики. Перебираю залежи. Ничего не выбрасываю, но все привожу в порядок, протираю, чищу, мою. Освобождаю от зимней грязи окна, натираю до блеска скрипучий паркетный пол. Банка мастики превосходно сохранилась с давних советских времен. Просто надо соблюдать условия хранения. Я снимаю пыль с фотографий на стенах. Изображенные на них люди смотрят на меня. Те, кто позировал для этих фотографий, никогда меня не видели.
Живое существо кошку я знаю гораздо хуже любой вещи в доме. Кошка исчезает, едва заслышав мои шаги. Если бы не фотография, сделанная матерью, я бы даже не знал, как наша кошка выглядит. О ее существовании мне напоминает миска с водой на полу кухни и банка, в которую я должен складывать обрезки сыра и колбасы. Иногда — движение воздуха на том месте, где кошка была секунду назад.
Вы можете подумать, что я и с матерью не в ладу, но это не так. Мы существуем мирно и гармонично. Я не припомню ни одной ссоры. И не надо забывать, что фактически я живу за ее счет. Я нигде не работаю, так как не могу ни на чем сосредоточиться более чем на двадцать минут. Даже уборкой я занимаюсь понемногу, со значительными перерывами. Я не прочитал до конца ни одного романа, не посмотрел ни одного большого фильма. Читать или смотреть их частями, постепенно, я не в силах, так как забываю предыдущее и каждый раз мне нужно начинать с начала. Но, как ни странно, вещи короткие я помню прекрасно. Некоторые весьма ярко и четко. По всей видимости, меня страшит объем. Я теряюсь, захлебываюсь, тону. Море меня бы убило. Я утонул бы, едва завидев его; я бы задохнулся, захлебнулся увиденным.
Я далеко ушел от того вопроса, который задала мне мать: что ты хочешь на день рождения?
Я молчал, задумавшись. Она говорила:
— Спеку яблочный пирог, ты его любишь. Можно сделать плов из курицы, только не очень острый, у тебя язва.
Ем я мало и равнодушно, иногда только раз в день, но люблю чай, его пью много, он поддерживает во мне силы и ясность сознания.
Следуя ходу мысли, я сказал, чтобы она купила мне на день рождения чаю, самого лучшего.
— Да у тебя его полно!
— Ну и что? Он быстро расходуется. К тому же при долгом хранении его вкус даже улучшается. Если, конечно, хранить правильно.
— Знаешь, я боюсь тебе не угодить. Я лучше дам тебе денег, а ты сам купи какой хочешь. Будут у нас гости?
— Не знаю. Может быть, я Олега приглашу с женой.
Вы, конечно, подумали: какие у него могут быть гости? Тем не менее у меня довольно много знакомых, и среди них есть друзья. Правда, мои знакомые в основном люди в возрасте. С ними мне интереснее, чем с молодыми. Я люблю людей с прошлым. В этом смысле для меня люди как вещи. Меня тянет к пожилым, их лица как будто повернуты назад, туда, где все уже свершено и потому — совершенно. Я обожаю слушать их рассказы, их истории. И они мне благодарны.
— А Павел Андреевич? — спросила мать.
— Павел Андреевич болен.
— Но Олег обычно уезжает на все лето.
— Он говорил, что хочет остаться на этот сезон, а дачу сдать, ему нужны деньги на операцию.
— Значит, он плохо себя чувствует?
— В любом случае я позвоню и все выясню.
Олег и Маша пришли, как всегда, за четверть часа до назначенного срока. Олег ходил медленно со своей палкой, боялся опоздать, выходил заранее, потому и приходил раньше. Мать уже накрыла стол. Маша поцеловала меня. Ее дряблое, напудренное лицо пахло как сдобная булка, я едва сдержал желание лизнуть ее в щеку. Я почти уверен, что пудра на щеке была сахарная. Олег вручил мне большой увесистый сверток. Я разорвал мерцающую, как живой поток, гладкую серебряную бумагу. Под ней был старый заслуженный том в кожаном темно-коричневом переплете. В тиснении посверкивали еще золотые искорки. "ВЕСЬ МИР".
— Энциклопедия. Когда-то в детстве я очень удивился, что в ней нет статьи обо мне, — сказал Олег. — Разве меня нет в мире?
— И обо мне статьи нет, наверно, — засмеялся я.
— Но все равно, хорошая энциклопедия. Иногда забавная. Есть статьи о выдуманных персонажах из книг. Действительно стремились охватить весь мир. Здесь есть иллюстрации. Скрупулезные, тщательные, выверенные.
Это был великолепный подарок. Я обожал энциклопедии. Их лаконичные статьи я читал легко, запоминал почти дословно, и если бы игры, которые бесконечно показывают по телевизору, длились минут по двадцать, я бы непременно в них участвовал и наверняка стал бы богачом-рекордсменом. Впрочем, меня всегда пугали большие деньги.
Олег, Маша и мама выпили за мое здоровье рейнское в синей бутылке. Я вина не пью, у меня от него наступает депрессия. После ужина поговорили о прошлом. В девять они собрались домой. Я отправился провожать.
Маша взяла меня под руку. Асфальт и бетон отдавали дневное тепло. В то же время прохладно пахло землей и растениями из парка. Олег шел медленно. Мы незаметно ушли вперед. Маша молчала. Мне казалось, она думает о чем-то далеком, давно ушедшем. Вдруг она спросила:
— Вы позволите задать вам очень личный вопрос?
Я испугался, как будто ко мне подошли с острым ножом и спросили, можно ли сделать надрез и посмотреть, что у меня внутри. Тем не менее я сказал:
— Да, конечно.
— Любили вы когда-нибудь?
Такого вопроса я не ожидал.
— Нет.
— Может быть, тайно?
— Нет.
— У вас вообще нет опыта?
— Я девственник, если вы об этом.
В моем голосе прозвучала гордость.
— Вы похожи на монаха.
— Я не верю в Бога.
— В таком случае вы похожи на маньяка.
Я поразился:
— В таком случае почему вы меня не боитесь?
— Ваша мания безобидна.
Мы молчали некоторое время.
— Вы похожи на заколдованного мальчика. Вас очаровали вещи. Вы у них в плену. Я не знаю, как снять с вас порчу. Но я бы хотела, чтобы это случилось.
— А я бы — нет.
Она покачала седой головой:
— Вы еще не родились.
Домой я возвращался коротким путем, через парк.
Аллея была пустынна. Электричество уже зажгли, но фонари светили себе под нос, еле-еле. Я шел по серому асфальту, и каждый мой шаг расщеплялся на два — я шел не один. Я не мог увидеть своего спутника, сколько бы ни оглядывался, только услышать. Мне стало не по себе, и я решил выйти на улицу, пусть и удлинить путь. Парк я знал отлично. В детстве я гулял в нем один, забирался в заросли, удивляясь причудливости растений и насекомых. Я ловил жуков и, рассмотрев, отпускал. Наблюдал за бабочками, стрекозами, гусеницами, муравьями. Их было безумно много. Я терялся перед их многообразием, я почти сходил с ума. Я думал об их классификации. Мне представился Адам, он увидел первое насекомое и назвал его, почти тут же появились два новых, Адам назвал и их. Насекомые множились, Адам не успевал. Книга, в которую он их всех заносил, уже закончилась, он схватил второй том и принялся заполнять его. Насекомые ползали, гудели, смотрели, шевелили усами, взлетали. После этой битвы остался шкаф с томами энциклопедий, в которых все насекомые были описаны, упорядочены, уловлены.
Я свернул на боковую тропинку, почти незаметную в сумерках. Она привела меня к пролому в заборе, через который я и вылез на улицу. Она шла к метро.
Женщина стояла у метро. Не знаю, сколько ей было лет. Тридцать, сорок, двадцать пять. На ней была очень короткая юбка. Темная, в обтяжку. Под юбкой белели ноги. Под круглым коленом левой ноги выцветал синяк. Он просвечивал сквозь колготки. Женщина переступила с ноги на ногу. На ней были блестящие лаковые босоножки на высоких острых каблуках. Женщина курила тонкую белую сигарету с красными отпечатками губной помады. У меня расширились ноздри, я хотел уловить ее запах. Вдруг она отбросила сигарету и, покачиваясь на каблуках, отправилась через дорогу — ко входу в парк. Я поднял отброшенный ею окурок.
Я стоял и смотрел, как она переходит дорогу. Автобус проехал. Она уже вошла в парк. Ее ноги белели в полумраке аллеи.
Я перешел дорогу. Мне казалось, я иду за ней след в след, как по узкой тропе. В парке было тихо, и стук ее каблуков был слышен отчетливо. Мне стало грустно от этого одинокого звука. Как будто я лежал в гробу и кто-то заколачивал крышку: стук-стук-стук. Вдруг стук прервался — заколотили. Я растерялся в тишине. Пробежал немного вперед и увидел, что она сидит на скамейке. Нога на ногу… В пальцах белой руки — сигарета. Я вспомнил о ее окурке в своей руке.
Тихо я прошел мимо нее, сидящей. Опустился на следующую скамейку.
Она курила, смотрела прямо перед собой. И не страшно ей было одной, в парке, в глухой час. Я бы хотел услышать ее голос. Мне казалось, он должен быть глухим, почти мужским, но мягким. Она отшвырнула окурок, он покатился по асфальту, белый, с красной каймой. Она вынула из сумочки новую сигарету. Щелкнула зажигалкой.
Я поднял свою руку с окурком и понюхал красный отпечаток. Отвратительный запах. Я бросил окурок в урну.
Она встала, закинула сумочку на плечо и направилась к выходу. Я шел за ней след в след. На душе было тяжело. Она уходила.
Она жила недалеко от парка, всего лишь через дом от меня. Во дворе ее дома, как и в нашем, росли старые тополя. У ее подъезда стояла бузина с мелкими, еще зелеными ягодами. В безлюдном тихом дворе у дверей ее подъезда я остановился. Она набрала код и вошла. Она не торопилась.
Дверь закрывалась медленно. Щель суживалась, смыкалась. Я успел в нее проскочить.
Ее шаги вверх по лестнице: стук-стук-стук. Скорбный звук. Тишина. Звон — как будто упала и покатилась по каменным плитам монета. Скрип. Хлопок. Она у себя дома, за закрытой дверью. На втором этаже.
Я взбежал вверх по лестнице. Три двери выходили на площадку. Я подошел к одной, прислушался. Мне показалось, там тихо, безлюдно, безжизненно: безвоздушное пространство, и холод космоса, и каменная пустыня Луны. Я отступил от этой двери. Я подошел ко второй и прижался к ней, как к живому существу. За ней было тепло, ярко горел свет, множество людей сидело за столом, их голоса доносились как рокот. Я подошел к третьей двери.
Тишина, как в лунную неподвижную ночь.
Я медленно, неслышно спустился и вышел из подъезда. Услышал запах ее сигареты.
Она стояла на балконе. Рука с сигаретой лежала на перилах.
Я стоял и смотрел на нее. Красный огонек сигареты качнулся и полетел вниз. Он покатился по асфальту, рассыпая искры. Погас. Она задержалась немного, прежде чем уйти. Свет она не зажгла.
Я подошел к домофону и набрал номер ее квартиры. Динь-дон-динь-дон — сказал домофон. Затем я услышал ее голос. Он был не низкий и не высокий, усталый и равнодушный.
— Да? — спросил ее голос.
— Это я.
— Кто?
Домофон отключился.
Я отступил от подъезда и посмотрел на ее темное окно. Вдруг щелкнуло, и дверь подъезда приоткрылась. Я помедлил и вошел. Дверь ее квартиры тоже была приоткрыта.
Я стоял перед темным открывшимся мне пространством. Шагнул в темноту как в пропасть.
Я проснулся дома в своей постели. Светило солнце. Стоял яркий летний день. Я долго лежал, прислушиваясь к звукам. Матери дома не было. Я встал и потащился на кухню. Поставил чайник. Открыл холодильник и почувствовал дикий голод. Я ел сыр, колбасу, хлеб с маслом, остатки вчерашнего торта, чаю выпил пять чашек. Терпкий, медом пахнущий чай прояснил сознание. Я сидел на солнечной кухне. Кто я? Вчерашний вечер я помнил отчетливо, до мельчайших подробностей. И женщину, чье имя я не узнал. Наяву она мне встретилась или во сне? Я не мог решить. Вернуться к ее дому я боялся. Вдруг она лежит в своей постели в луже крови, вдруг я и в самом деле маньяк-убийца? Я заплакал. Из крана капала вода, я встал и завернул его.