Пресловутая осетрина. Она является в самом центре повествования. Ее не едят. О ней говорят. О ее свежести. Не знаю, как вы, а я к тому времени, когда прочитала роман (когда читала роман), никакой осетрины в глаза не видела. Но тем не менее чувствовала что-то вроде ностальгии. По осетрине единственной и неповторимой свежести и по той стране, в которой эта осетрина могла бы существовать. Частица "бы" играет решающую роль. Вы же понимаете, что той страны никогда не было.

Не так давно я видела кулинарную передачу, там готовили яйца-кокотт с шампиньонным пюре в чашечках из меню "Грибоедова". Помните? Филейчики из дроздов с трюфелями, перепела по-генуэзски (девять пятьдесят); бекасы, вальдшнепы, кулики. Шипящий в горле нарзан. Помните? Нет. Не можете помнить, не пробовали никогда и не попробуете, даже если безумец выстроит "Грибоедов" по булгаковскому рецепту, точь-в-точь. И вы сядете за крахмальную скатерть и вам подадут в серебристой кастрюльке. Нет, это все будет не то. Не выстроишь ту страну, по которой мы все скучаем, никогда в ней не побывав.

Роман держится на честном слове автора. Верь мне читатель, такое может быть, хотя и не с тобой. А может быть и с тобой, но только в моем сне. За мной, читатель. Что и говорить, не в порционных судачках дело, и не в теплой абрикосовой, и не в жирном розовом духе, который мучает Пилата. Жирный - липкий. Запах или еда, конечно же, символ. Символическая плоть. Плоть романа. Плоть той страны, которой нет и не было никогда. Мы скучаем по той стране. Но никогда в нее не попадем.

Нет, дело не в сложном рецепте. Мастер и Маргарита пекут картошку в печи и едят, пачкая руки обугленной кожурой. Кто не ел печеной картошки, кто не подбрасывал ее с ладони на ладонь, чтоб не обжечься? Да ладно, имеются и такие, а будет их еще больше - печки не топят, картошку берут в "Макдоналдсе". Но дело же не в картошке. Тем более что ее нет.

"...Лгут обольстители и мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною пушечный дым. Нет ничего, ничего и не было!"

Автор прав, да не совсем прав. Пока он держит свое честное слово, пока роман летит - и читатель летит; и чувство полета он запомнит. И об нем он будет грустить всю свою долгую жизнь, а вовсе не об осетрине. И будет открывать роман вновь и верить честному слову автора, и будет счастлив, если волшебство сработает и картинка оживет.

1. БАБОЧКИ / «Путеводитель по Берлину»

«Там, в глубине, ребенок остался на диване один. Ему оттуда видно зальце пивной, где мы сидим, — бархатный островок биллиарда, костяной белый шар, который нельзя трогать, металлический лоск стойки, двое тучных шоферов за одним столиком и мы с приятелем за другим. Он ко всему этому давно привык, его не смущает эта близость наша, — но я знаю одно: что бы ни случилось с ним в жизни, он навсегда запомнит картину, которую в детстве ежедневно видел из комнатки, где его кормили супом — запомнит и биллиард, и вечернего посетителя без пиджака, отодвигавшего белым углом локоть, стрелявшего кием по шару, — и сизый дым сигар, и гул голосов, и отца за стойкой, наливавшего из крана кружку пива.

— Не понимаю, что вы там увидели, — говорит мой приятель, снова поворачиваясь ко мне.

И как мне ему втолковать, что я подглядел чье-то будущее воспоминание?»

Вот что такое прошлое для Набокова!

Что бы оно ни сулило в той точке на векторе времени, где было еще настоящим. Что бы оно ни сулило, что бы ни обещало, никогда обещанное не исполнится. Тоска по прошлому — это всегда тоска по несбывшемуся. Но только не у Набокова. Его прошлое исполняется — становится воспоминанием.

Если воспоминания хранить правильно, в темноте и прохладе, они не выцветут, не поблекнут, они даже сохранят запах. И уже никуда не улетят.

2. ШАХМАТЫ / «Пассажир»

Писатель рассказывает критику невыдуманную историю.

О том, как он едет ночным поездом, а пассажир на верхней полке (писатель видит только его ноги) всю ночь рыдает, всхлипывает, стонет и затихает лишь под утро.

Поезд приближается к большому городу. Писатель покидает купе. Вдруг «на пустынном полустанке» экспресс останавливается.

«Прошел кондуктор; я спросил, в чем дело. „В поезде находится преступник", — ответил он и кратко объяснил на ходу, что в городе, через который мы проезжали ночью, случилось накануне убийство, — муж застрелил жену и ее любовника».

Рыдавший пассажир сел на поезд именно в этом городе.

В вагон входят полицейские, просят всех вернуться на места и проверяют паспорта. Они будят уснувшего на верхней полке.

«Сонно заворчал человек на верхней койке, сыщик отчетливо потребовал документы, отчетливо поблагодарил, вышел из купе, вошел в следующее. Вот и все. А ведь казалось, как вышло бы великолепно, — с точки зрения писателя, конечно, — если бы рыдающий пассажир с недобрыми ногами оказался убийцей, как великолепно можно было бы объяснить его ночные слезы, — и, главное, как великолепно все бы это уложилось в рамки моего ночного путешествия, в рамки короткого рассказа. Но, по-видимому, замысел автора, замысел жизни, был и в этом случае, как и всегда, стократ великолепнее».

Писатель так и не узнал, о чем рыдал пассажир.

«Ваш герой, может статься, плакал потому, что потерял бумажник на вокзале. У меня был знакомый, — взрослый мужчина необычайно воинственной наружности, — который плакал в голос, когда у него болели зубы».

Замысел жизни остался неведом.

Удивительно, что писатель не сомневается в существовании замысла. Как будто бы жизнь играет с ним в шахматы.

Жизнь играет не с ним, а им. И всеми прочими обитателями вселенной. Она перемещает живые фигуры. Она играет не против нас и не за нас, она играет.

Но как же соблазнительно просчитать возможные ходы!

Придумать, к примеру, что пассажир все-таки был убийцей. А не поймали его лишь потому, что искали другого.

Так уж случилось: в одном городе в одну ночь произошли два аналогичных преступления. Второе пока полицейским неизвестно. Темная фигура, темная лошадка.

Игра, твой ход.

3. ЧОРТ / «Чорб»

Чорб так и тянет прочесть как Чорт.

Он оглядывается и везде видит то черное, то красное.

«...башня собора отчетливо чернела на червонной полосе зари». Не на красной, на червонной. То есть в красном уже слышится, проступает черное. Это как кровь. Свежая — красная, а застынет — почернеет. В мире Чорба все застыло.

«...черный пудель с равнодушными глазами поднимал тонкую лапу у рекламной тумбы прямо на красные буквы афиши: Парсифаль». Тут тебе и черное, тут тебе и красное (игра, судьба), тут тебе и Мефистофель (черный пудель), писающий (поднявший лапу) то ли на красное, то ли на непорочное.

«...Черный, в географических облупах дом...»

«...Бежали с черного хода...»

«Черные облака городского сада».

«...По черной коре шла бархатная прозелень...»

А почему, почему автомобиль освещен легкомысленно?

Потому что его пассажиры не знают, не чувствуют того, что уже произошло. Им пока легко и светло, но на самом-то деле они во тьме. Они слишком видны, видны из темноты. Они как рыбы в аквариуме. Всем на обозрение.

Их видно, а им, им ничего не видно. Они ослеплены. Светом.

Чорб унес красавицу, унес как проклял, погубил. Убил. Змея ужалила ее электрической молнией. Как в античной трагедии.

Бедный Чорб, совсем один, как в романтической поэме. Зачем он вернулся?

За чем? За кем? Что ищет?

Вчерашний день. Ее тень.

Находит?

Тень — да. И только. Он и сам — тень. И никакой не чорт. И никогда им не был. Писатель. Отчасти Фауст (писатель всегда отчасти Фауст). А чорт (черный пудель) его надул (хи).

Молчание в финале. Как в финале шекспировской драмы.

Если кто-нибудь (зачем-нибудь) попросит меня пересказать «Корову» Платонова, то выйдет примерно так:

Сарай.
В нем корова и мальчик Вася. Вне сарая — поля, дом с палисадником, дороги, поезда, отец, мать, машинист, дальние страны, о которых мальчик знает из уроков географии.
Дощатые стены сарая окрашены только снаружи, краска — что-то вроде кожи.
Внутренность шероховата, в ней темно, тесно, в ней рождается жизнь. Сарай — утроба.
Сарай — еще и могила. В нем (в ней) погребены отжившие вещи: сундук без крышки, прогоревшая самоварная труба. Дно мира. Утонувший корабль.

Мертвые.
Мертвые вещи, мертвый теленок, мертвая корова.
На самом деле мертвых здесь нет. Вот ведь что. Нет. Живые съедают их без остатка. Все идет в дело, до последней крошки. Так устроен этот мир:
«Корова отдала нам все, то есть молоко, сына, мясо, кожу, внутренности и кости, она была доброй. Я помню нашу корову и не забуду».

Мир.
Мир вообще так устроен. Мертвого ест червяк, на червяка ловят рыбу, рыбу съедает король, король идет на корм червяку. Все помнят. Все знают. Этот круг замкнут, безысходен. Не жизнь и не смерть. Ничто. Бессмыслица.
Мир Платонова полон смысла. Его мертвецы — не пища для червей, но топливо для жизни. Не только корова или теленок, но и обломки (останки) вещей:
«— А вы чего без песка поехали? Иль не знаете!..
— Он у нас весь вышел, — ответил машинист. — У нас посуда для него мала…
— Добавочную поставьте, — указал Вася, шагая рядом с паровозом. — Из
старого железа можно согнуть и сделать».

Люди.
Не зерно, погибшее ради колоса. Другое.
Как бы объяснить?
Не рождение. И даже не воскресение. Созидание. Железной дороги, поезда, движения, скорости, пространства, смысла.
Осень, поникшие растения, сигнальный фонарь в ночи, работа. Обыкновенная жизнь, обыкновенные люди. Мальчик посыпает шпалы песком, чтобы не буксовал идущий за ним поезд. Мальчик идет впереди, поезд следом. Мальчик ведет огромный состав.
«Не было бы своего сына, я бы усыновил этого, — бормотал машинист, укрощая буксованье паровоза. — Он с малолетства уже полный человек…»
Полный человек. Кабы не звучало двусмысленно, так бы и назвала этот маленький очерк.

Одним из самых печальных героев той страны, которая звалась Союзом Советских Социалистических Республик, мне представляется Геннадий Шпаликов, поэт, сценарист и режиссер. Талантливый, подтянутый, легкий, обрюзгший, погасший, постаревший. Он покончил с собой в 1974-м тридцати семи лет от роду, Мне казалось и кажется, что после смерти он осужден был скитаться по Москве, которая давно стала ему чужой, которая давно стала ему пустой, а когда-то была полной света, когда-то любой ее прохожий был ему брат.

Я приехала в Москву в 1981 году, поступила в институт, училась, влюблялась, бродила по ветреным улицам. Как-то раз в позднем и синем, как в песне Булата Окуджавы, троллейбусе я увидела мужчину в сером пальто, из воротника торчала тонкая шея. Мужчина сидел у окна, щетина проступала на его опухшем нездоровом лице.

Водитель объявила:

— Конечная.

И отворила двери.

Я поспешила к выходу. Мужчина не двигался.

Я спрыгнула на асфальт и обернулась. Мужчина по-прежнему сидел во все еще освещенном троллейбусе. Водитель не кричала ему, как следовало бы:

— Конечная! Выходите! Троллейбус идет в парк! Нет, не кричала, не вызывала милицию.

Закрыла двери и укатила, увезла.

Она его не видела, — так я подумала.

Он для нее — призрак, — так я догадалась.

И значительно позже, в другой Москве, в другой стране, в другом времени, я вдруг поняла, что этот призрак был Шпаликов. И отчего-то мне привиделась очередь в кафе "Прага" все в том же 1981 году, в середине ноября, после шести вечера, после рабочего дня.

Наполовину застекленные двери, большие окна, яркий свет. Ожидание, толпа ожидающих на сером асфальте, в асфальтовой чаше перед "Прагой". Кто-то выходит, и, значит, столик свободен, скоро швейцар отворит дверь и впустит несколько человек в тепло и свет.

За один столик сажали и незнакомцев — заполняли все места, уплотняли. И, конечно, пройти без очереди было невозможно, не пустят. Но перед молодым человеком в сером расстегнутом пальто, без шарфа, без головного убора, очередь расступилась. Никто не возмутился, не воспрепятствовал. И он отворил тяжелую солидную дверь и вошел в предбанник. И швейцар скользнул по нему равнодушным взглядом, не сказал:

— Куда вы, к кому?

И не сказал:

— Здравствуйте, приятно вас видеть.

Ничего не сказал, пропустил мимо, не заметил.

Молодой человек приблизился к гардеробу, но пальто не снял. Постоял тихо (да он и возле очереди стоял так же точно — тихо), разглядывая всех с печальным любопытством, как будто что-то грустное знал про всех, что-то предстоящее каждому невеселое. Или то, что ему казалось невеселым. А ему, пожалуй, все казалось невеселым, этому молодому человеку. И никуда он не спешил, не торопился.

Он долго смотрел, как люди подают номерки и берут пальто, как одеваются перед зеркалом, уставившись сурово на свои лица в зеркальном стекле. Расправляют шарфы, застегиваются на все пуговицы, надевают мохнатые шапки. И, уже сытые, пахнущие едой и теплом, направляются к дверям, на выход, в серый ноябрьский вечер с промозглым ветром. Как будто из преисподней явился этот ветер, мигом выстудит, выудит тепло и воспоминания о тепле. И точно не было этого вечера в уютном кафе, изучения меню, карандашика официантки, чиркающего в книжечку. (Кто и когда еще за вами записывал? Только здесь.)

Молодой человек стоял и смотрел.

Кто-то только что вошел и расстегивал пуговицы негнущимися промерзшими пальцами. Шапку заталкивал в рукав пальто, а во второй рукав заталкивал шарф, и это пальто с толстыми набитыми рукавами как будто и не пальто, а кукла, еще не до конца готовая.

Пальто сдавали, гляделись испуганно в зеркало, приглаживали наэлектризованные волосы и робко шли в зал.

Молодой человек, соскучившись, видимо, стоять, тоже направился в зал. Его никто не остановил и не спросил, отчего он идет в пальто. Посторонилась официантка, давая ему дорогу, но, если бы ее спросили через секунду, видела ли она его, она бы не вспомнила. Что бы он ни делал, этот молодой человек, внимания он к себе не привлекал.

Он и в зале постоял, располагая, видимо, неограниченным временем. Сунул руки в карманы. И не жарко ему было, и не холодно. Тонкая голая шея торчала из колючего серого ворота.

В центре зала на особом возвышении, на огромном серебряном блюде стояла "Прага" — знаменитый шоколадный торт, нарезанный уже на куски. И каждый кусок — в прозрачной бумажке, каждый — с острым носом, как шоколадный корабль.

Брали "Прагу". Брали прозрачные бульоны, а к ним — горячие слоеные пирожки с мясом. И лангет брали, и омлет, и ели, и беседовали, и знакомились с незнакомцами, и всё тихо, чинно под шорох шагов и стук ложек и вилок, а музыки никакой не звучало в кафе "Прага" в этот еще не поздний час в те давние времена.

Молодой человек приблизился к одному столику, приблизился к другому, увидел свободное место и сел. Никто не обратил на него внимания. Разговор продолжался. Интимный разговор, тихий. О том, что надо уже решать вопрос. Либо разводиться с той, либо расставаться с этой, что уже невозможно всё вместе.

Двое мужчин разговаривали между собой. Третьей, сама по себе, сидела с ними старушка в розовом берете на седых кудрях, ела "Прагу" алым ртом. И маленькая чашка с черным, как черная ночь, кофе стояла рядом, маленькая белая чашка с золотым ободком. Мужчины разговаривали негромко.

Разводиться — расставаться.

Белые кудри старухи, и черные отверстия ее зрачков.

Сидят за столиком люди, отстояв очередь в серой асфальтовой чаше на промозглом ветру. Мужчина неуверенно берет нож и вилку, режет лангет на куски, сочный лангет, горячий, а разговор даже не по кругу, а так — из угла в угол.

Старушка допивает кофе и сидит смирно, слушает ли чужой разговор — неизвестно. Черные отверстия зрачков смотрят.

Мужчина жует мясо.

Разводиться — расставаться.

Молодой человек смотрит на них всех с грустью. Подбирает кусочек хлеба с белой скатерти и жует. Столик у самого окна, у большого стекла. Ночная улица за стеклом, Арбатская площадь. Кинотеатр "Художественный", он не виден, но он есть, он рядом.

Молодой человек сидит на стуле, сгорбившись, чуть отодвинувшись от стола, чуть в стороне.

Мужчины высматривают официантку, машут ей, вынимают бумажные деньги.

— Я расплачусь.

— Я расплачусь.

Каждый готов. Официантка кладет счет. И старушка просит свой счет и вынимает из ридикюля маленький мягкий кошелек.

— Платим по счетам, — кто-то из них это говорит — в шутку.

Все они уходят, и молодой человек остается за столиком один.

Никто его не гонит, никто не спрашивает, зачем он здесь.

Официантка уносит приборы, стелет новую скатерть, разглаживает складки. К столику подходят четверо, и молодой человек поднимается, уступает место.

Он подсаживается к кому-то еще, он переводит взгляд с одного лица на другое. Никого его взгляд, порой долгий, не тяготит. У него вообще долгий взгляд. Он любит его задерживать: на лице, на хлебной крошке, на стеклянном блике. Времени у него много, не убывает.

Столики стоят пустые, народу все меньше, ночь близится, скоро закрытие, "Прага" съедена. Он один в зале, официантки ушли.

Он шагает освещенным коридором в кухню. Посудомойки домывают посуду. Он останавливается и смотрит на сверкающие капли.

— Снег-снег-снег, — говорят посудомойки.

Он увязывается за ними до метро.

Они спешат в подземелье к последнему поезду. Он смотрит им вслед.

Снег-снег-снег.

Он бредет по ночному городу.

Женщина его обгоняет. Он прибавляет шаг, она оглядывается, равнодушно скользит взглядом. Она не боится его, она его не видит.

Он идет с ней рядом, заглядывает ей в лицо.

Она долго ищет ключ в большой сумке. У сумки надорван ремень. Женщина говорит вслух:

— Уже рвется.

Молодой человек стоит у стены и смотрит в подъездное окно. Снег на их обуви тает.

Он проскальзывает вслед за женщиной в отворенную дверь.

Она устала. Стягивает сапоги, проходит в комнату. Опускается на диван. Старый, продавленный, пружины вздыхают. Она расстегивает на пальто пуговицу за пуговицей; пальцы у нее опухшие, красные.

Сидит на диване под жидким электрическим светом. Молодой человек шагает по квартире. Рассохшийся паркет скрипит под его ногами. Но женщина не слышит.

Молодой человек останавливается возле серванта, смотрит на хрустальную вазу за стеклом. Рассматривает фотографию, приставленную с той стороны стекла; мужчина и женщина на снимке.

Молодой человек трогает занавеску; на занавеске рисунок — серебряные круги.

Молодой человек стоит у темно-зеленой стены и наблюдает, как женщина снимает юбку и колготки.

Она берет со спинки стула пестрый домашний халат. Одной пуговицы у халата недостает.

Женщина уходит на кухню. Молодой человек остается в комнате. Времени у него вагон, вагоны, огромный состав, не пройти из конца в конец, не дождаться, когда проедет. Он слышит, как женщина чиркает на кухне спичкой, и, опустив голову, смотрит себе под ноги.

Он выбирается на площадку, захлопывает за собой дверь.

В переулке замирает вдруг у окна, в котором вспыхивает свет. Смотрит на движущихся в светящемся квадрате людей.

Мужчина в военной форме направляется к машине. Ладонью в кожаной перчатке стряхивает с капота снег.

Молодой человек подходит к его машине, отворяет заднюю дверцу и забирается в холодное нутро, оно согреется очень скоро.

Машина увезет молодого человека далеко за город. Он заночует на старой, заброшенной даче, которая знавала лучшие дни. Он помнит. Он слышит на старой даче прежние голоса. И свой собственный прежний голос он тоже слышит.

Я думаю, я надеюсь, ныне мытарства Шпаликова завершены. Нет той страны, в которой он родился и поначалу пригодился. Он всем был нужен и всеми был любим. Но время повернуло в темные воды, они его поглотили.

Я знаю одного человека, который пытался выработать в себе чувство юмора. Он с детства не смеялся. И не шутил. Он был очень серьезный. Пожалуй, даже мрачный. При этом душевно ранимый, умный, образованный, желчный. И мог понять другого человека, войти в его положение. Впрочем, не всегда. Дело в том, что он был очень нервный, и нервность порой мешала ему прислушаться к другому. Не знаю, закономерно это или нет, но он был нелюбимым ребенком в семье. Ему казалось, что мать хотела его смерти. И даже специально не давала ему лекарство, когда он болел. Но он выжил. Впрочем, была тетка, папина сестра, которая его любила, и он тоже ее любил, и хранил ее фотографию, которую сам снял, а он был фотографом. Хранил эту ее фотографию и хранил все остальные ее фотографии, которые сделал не он, а другие люди, любители. И хранил память о ней. Он был еще и сентиментальным человеком.

Как-то раз в редакции одна симпатичная ему женщина сказала, что если он не хочет умереть в сорок лет от язвы желудка или рака, ему нужно научиться шутить.

Но вот как научиться шутить? Этого он не знал. Но решил попытаться. Для начала он решил находить в собственной жизни и в жизни знакомых, и в жизни, которой он невольно бывал свидетелем, потешные, комические или фарсовые ситуации. Это ему казалось возможно. Ему казалось, что он прекрасно видит смешные стороны жизни. Ведь даже историю с лекарством, которое ему не дала его мать можно было рассмотреть как смешную историю. В конце концов все зависит от точки зрения. И он задумался, как же можно смешно рассказать эту историю? Ехал в автобусе, смотрел в окно и думал.

Смотрел, думал, видел в окне свою мрачную физиономию и никак не мог изобрести способ рассказать смешно о себе и своей матери. Ехать было долго, и он много вспомнил эпизодов, и всё печальных, и вспомнил в конце концов, как его мать умирала в больнице, совершенно измученная. И только он, ненавистный сын, навещал ее в больнице, и сам за ней убирал, а когда не мог, когда работал, убирала медсестра, которой он платил, а его родная сестра, которую мать боготворила, не навестила ее ни разу. Сестра объяснила на похоронах, что ей невмоготу было видеть это разлагающееся живое тело, она бы потом не могла спать, к тому же мать и не узнавала никого, какая разница.

И он подумал, что это, пожалуй, смешная ситуация. В некотором роде – смешная.

Он ехал в автобусе на работу. В кафе «Звездочка». Там была в этот вечер свадьба, он фотографировал.

Во время работы он практически не слышал, о чем говорят, даже музыки не слышал, когда начинались, скажем, танцы, и то, что танцы начались, даже не понимал. Он вообще не понимал, что происходит, он и людей-то не видел, которых фотографировал, во всяком случае, он их не помнил и не мог бы потом рассказать, кто там был, как выглядел, чем занимался. Он был поглощен полностью работой, съемками, бродил со своим фотоаппаратом, искал удачные ракурсы, ловил момент, и все это в состоянии полной отключенности, но не рассеянности, а сосредоточенности. И даже если бы произошло что-то страшное, убийство, к примеру, он бы не смог рассказать, что видел, даже если бы прямо на его глазах. Никудышный бы из него вышел свидетель. Его свидетель был фотоаппарат. Прямо как в старом фильме.

Когда потом он дома рассматривал на компе снимки, отбирал лучшие, что-то корректировал, всё было для него открытием, каждое лицо. И ему всегда не терпелось засесть за экран в маленькой комнате, скачать снимки, и совершить свое открытие.

В «Звездочке» знакомая повариха сунула ему пару киевских котлет, пирожных, и даже бутылку коньяку; но это он уже дома разобрался, что там в пакете. Разогрел котлеты, сделал чай. Коньяк прибрал, что пить одному, да и работать еще. Пирожные были отличные. Повариха молодец, не забыла, что он любит пирожные. Так что он съел их с удовольствием и пальцы сладкие облизал. Затем уже отправился работать, разглядывать лица. Вынул флешку из фотоаппарата, вставил в комп, открыл.

Флешка была пуста. Ни одного изображения.

Он сидел перед пустым экраном.

Как если бы он был космонавт на далекой станции. Настал сеанс связи, он сел перед экраном, подключился. Но экран пуст, связи с Землей нет. И то ли это техническая неполадка, то ли Земля уже не существует, некуда возвращаться, он один во вселенной до конца дней.

Он взял трубку, набрал номер. Сказал:

- Привет, Мариша, не разбудил? Тут у меня заковыка с сегодняшней свадьбой. Нет, деньги они заплатили, все, нормально, только выходит, что мне их придется возвращать. С флешкой что-то. Все изображения рухнули. Такая смешная штука.

- Смешная? Вот позвони им и скажи, что смешная.

- Я думал, ты позвонишь.

- Нет уж, я за твою работу не отвечаю, звони сам.

- Разозлятся.

- Еще бы. Я бы тоже разозлилась.

- Но почему? Можно подумать, оттого, что нет фоток, свадьбы не было.

- Так оно и есть.

- Это смешно.

- Это не смешно, это память. Ты хранишь старые фотографии? Разглядываешь? Вспоминаешь? Если их не будет, все забудется.

- Глупости.

- Ладно, как хочешь, уже поздно. Мне еще завтра корпоратив вести. Позвони им ближе к обеду, когда очухаются. Деньги-то еще не потратил?

- Только мысленно. Вроде как плиту газовую купил, ботинки теплые.

- В общем, остался без ботинок.

- Да. Без тепла.

Он вынул испорченную флешку и вставил другую, со своим личным архивом, и стал рассматривать свои прежние снимки, те, которые он снимал на пленку, когда еще не было никаких флешек и компов.

Девушка, они жили когда-то в одном подъезде, на одной площадке. Мягкий овал лица. Тень от длинных ресниц. И вроде бы не улыбается, нет улыбки, но впечатление улыбки есть. Шея высокая, круглое плечо.

Он был в нее влюблен. Но уже не помнил ее лица. И фотография не напомнила ее лицо, нет. Напомнила, что было когда-то лицо, которое он любил.

Фотоаппарат ему подарила тетка, на четырнадцать лет. И он тетку первую сфотографировал. Первый снимок его жизни. Слишком много света. Впрочем, видна рука, худые пальцы.

Да, не хотел бы он, чтобы эти снимки пропали. Действительно, связь с Землей. Лекарство от одиночества. Закрыл папку, вынул флешку. Отправился на кухню, достал коньяк.

Проснулся с тяжелой головой. Часы показывали начало двенадцатого. Он решил, что звонить еще успеется. Принял душ, оделся и отправился в ближайший магазин. Хлеб и сахар, вот что ему надо было купить. Он шел спокойно через двор, как вдруг налетел на него какой-то парень и пырнул ножом в живот. Пырнул, вгляделся ему в лицо, заорал:

- Прости, мужик, прости, я обознался, прости.

- Больно, - простонал он, зажимая рану.

С окровавленным ножом в кулаке парень бросился к прохожему:

- Мобильный есть?

Прохожий трясущимися руками достал мобильный, не сразу попадая на кнопки, вызвал скорую.

Парень молил:

- Прости, мужик, прости, обознался.



Уже на другой день ближе к вечеру позвонил симпатичной ему женщине из редакции. Сказал, что в ближайшие пару недель не появится, лежит в больнице.

И рассказал историю с ножом.

- Смешно, - сказала она.

- Правда? – обрадовался он.

- В каком-то смысле.

- Ну, да, всегда в каком-то смысле. А я не стал заявление писать, хотя, в общем, мог, не знаю, не стал.

- Сколько вас в палате?

- Четверо.

- Из окна дует?

- Как вы угадали?

- Хотите, я к вам приеду?

- Буду счастлив.

Отключил мобильный и подумал: ну, вот.

Это было совершенно безветренным летним вечером. Но при этом казалось, что листья что-то нашептывают. Или он просто приписывал им этот шепот, который слышал, едва уловимый. Шепот как будто висел в воздухе, в летнем вечернем воздухе, теплом, под высоким небом, которое, казалось ему, куда-то движется от земли, и слишком-слишком далеко уже уходит. И он в конце концов затворил плотно окно и задвинул шторы, и тогда вместо шепота услышал тик-так часов, холодный, размеренный звук, и он обратил внимание на циферблат, круглый, под стеклом, на стене. И он так внимательно смотрел на минутную стрелку, что заметил ее движение, которое прежде никогда не замечал, и точно так же он заметил движение часовой стрелки, очень тихое, и ему казалось что это движение что-то к нему приближает неотвратимо. Что не он смотрит на круглый циферблат, а циферблат на него, круглым стеклянным глазом с неподвижным зрачком.

Но до этого, до шепота под уходящим небом, до застывшего зрачка часов, был тихий семейный вечер, и небо казалось близким и каждая звезда, а до часов и вообще дела не было. Так что во сколько он пришел с работы, совершенно неважно. Важно, что торопился, что позвонил по дороге не надо ли что купить. Хлеба, она сказала. И он взял половину буханки. И, когда вошел в дом, пахло ужином, теплом, и отворенное в кухне окно смотрело в тихий, заросший сиренью двор, и теплый вечерний воздух пах сладко.

Он ел, а она сидела напротив и поворачивала круглый нож, он потом вспомнил, когда смотрел на часы, что нож так же вращался тогда, по кругу, покачиваясь на белой столешнице. И сейчас, когда он вспоминал, как она на него смотрела, ему казалось, что взгляд ее тогда так же уходил от него, как потом небо уходило от земли.

Он любил с чаем белый хлеб с маслом. И белый хлеб был нарезан, и масло лежало в масленке. Круглый нож, который она вращала, он забрал у нее, чтобы мазать масло на хлеб. Он пил чай и рассказывал, как прошел день, как поспорил с Семеновым насчет сегодняшнего матча.

- Я здесь, в кухне буду смотреть, чтобы тебе не мешать, - сказал он ей.

- Ты мне не помешаешь, - сказала она. – Я уезжаю, Дима.

И он поднял на нее удивленные глаза.

- Я давно хотела тебе сказать. Я встречаюсь с другим. Я сегодня к нему уезжаю.

Он молчал и смотрел на нее во все глаза. Дурная шутка, так ему казалось.

- Я не могла решиться. Я знаю, что тебе больно. Но что тут поделать. Я хотела тебе оставить письмо и уехать, без объяснений, но не смогла. Не знаю, наверно, было бы лучше письмо.

Он молчал. Он не понимал, что она такое говорит.

Она встала из-за стола.

Он слышал, как щелкает выключатель в прихожей, что-то сдвигается.

- Дима. – Это ее голос, из прихожей. – Дима, я ухожу, закрой дверь.

Шорох, шаги, клацанье дверного замка. Тишина.

Он поднялся из-за стола, погасил в кухне свет, подошел к отворенному окну.

Тепло, тихо. Из подъезда выходит она, с сумкой. Дорожная сумка, обычно она с ней в отпуск. Выходит из подъезда, и у машины возле детской площадки вспыхивают фары. Она подходит к машине. Водитель выбирается из салона. Забирает у нее сумку, ставит в багажник. Она оглядывается, смотрит снизу вверх. Но он стоит в темноте, и вряд ли она его видит. Машина «Фиат», темно-синяя. Водитель высокий, худой, сутулый. Трудно разобрать его лицо. Он открывает ей дверцу.

Машина разворачивается и уходит.

Такое могло случиться с кем угодно, но только не с ним. Он ничего не понимает. Ему даже кажется, что он ничего не чувствует.

На другое утро соседка попросила его подвезти, подкинуть к метро, и пока ехали, рассказала ему, что знает, с кем уехала вчера ночью его жена. Врач, ухо-горло-нос, специализированная поликлиника, у парка, там, где старый вход.

И он пришел на прием, отсидел очередь, вошел в кабинет. Сел на указанный врачом стул.

- На что жалуетесь?

Молчал.

- Что вас беспокоит?

- Горло.

- Откройте рот. – Врач придвинул стул. Взял металлическую лопаточку из лотка.

- Я думал, что вы повыше.

- Что? – Застыл со своей лопаточкой. Глаза карие, злые.

- Я вас вчера видел, из окна. Казались выше.

Испуг в глазах, едва ли не страх.

- Что она в вас нашла?

- Ну, вы бы у нее спросили.

- Не успел. Так внезапно, что ничего не успел. Не осознал даже. Сколько вам лет?

- Сорок.

- Семья?

- Мы в разводе. Еще до, до встречи.

- Я понял.

- Что вы от меня хотите? Чтобы я что?

- Ничего. Хотел увидеть. А что?

- Понятно. – Опустил глаза, положил лопаточку в лоток – звякнула лопаточка.

- А с горлом у меня все в порядке.

- Я рад.

- Я тоже.

Поднялся и направился к выходу, к белой двери.

Медсестра за своим столом сидела тихо, лампа у нее была наклонена низко к бумагам, так что лицо оставалось в тени, и он бы ее и не узнал, если бы после встретил. Но после ему часто казалось, что он ее видит, именно ее, это стало его манией. Хотя он понятия не имел даже сколько ей лет, так что он в ком угодно мог ее увидеть и видел.

Он вернулся домой, и тоже уже был вечер. Но не такой теплый, прошел дождь, и теперь капал с листьев, но он открыл окно, потому что показалось, что душно в доме, так душно, что нечем дышать, вдыхаешь полной грудью, а воздуха нет. Он поставил чайник, но чай пить не стал, не захотел. Сидел неподвижно на стуле и смотрел рассеянно в окно, за которым стояла темная сырая ночь. Перевел взгляд на часы. И вновь ему показалось, что это не он на них смотрит, а они на него – стеклянным глазом с узким неподвижным зрачком. И уже казалось, что это врач на него смотрит. И кто кого переглядит. Ненависть в нем поднималась к этому человеку, подступала к горлу. От ненависти не хватало дыхания, и сырой прохладный воздух не помогал. И он видел, как движется минутная стрелка, и видел, как движется часовая, и слышал как обрываются капли с листьев, слышал каждую каплю, все их множество, но каждый голос в этом множестве отдельно, не слиянно с другим.

Кто из них первый отведет взгляд?

Кап. Кап. Тик и так.

И он упирался взглядом в холодный круг. Прожигал.

Услышал тик, а так не услышал. Обе стрелки остановились. Затуманился черный зрачок. Он победил. Часы встали. Они его больше не видели. Он его больше не видел.

Десять минут четвертого, уже не ночь, еще не утро, час между волком и собакой.

Он лег на диван и уснул. В тишине.

На другой день соседка встретила его в магазине, она все знала.

- Разбились, - сказала, - ехали на машине за город, дача там у него, потерял управление, врезался в ограждение, погибли оба, и он, и жена ваша.

- Во сколько? – он только спросил.

- Что-то под утро.

Часы он завел через сорок дней. Пошли.

Тик и так.

На той лавке, где нянька обычно дожидалась Петю, сидела хмурая тётка.

- Здравствуйте, - сказал Петя.

Тетка не отвечала.

Петя постоял, посмотрел, как она чистит апельсин, как падают на черный асфальт оранжевые, с белой изнанкой, ошметки, как разрывает тетка обнаженный, дрожащий апельсин на дольки, как течет по ее пальцам сок, как пожирает она и как, пожрав, отдыхает. Она отдыхает, апельсин переваривается у нее в животе, ошметки светятся оранжево-белым светом, текут по небу синие тучи, ветер несет сухие листья, отжившие души.

Петя оглядел сквер, подумал и отправился домой. Один. Впервые в жизни. Рюкзак, который обычно нянька забирала у него, закинул на плечо. Дорогу он помнил.

Прошел тихим сумрачным переулком до перекрестка, дождался зеленого, хотя дорога была пуста, перебежал на ту сторону, не удержался и зашел в магазинчик, выгреб из кармана мелочь, пересчитал и взял самое дешевое мороженое, белый брикет в вафлях. Съел тут же, у окна. Погода успела перемениться, валил снег.

Петя выбежал из магазинчика. За белой снежной завесой желтели огни. Петя шел навстречу летящему снегу и представлял, что сейчас война, что он разведчик и должен дойти, иначе все погибнут, все люди в стране. От него одного зависела их жизнь. И Петя шел. Передохнул в аптеке, поглазел на пузырьки и коробочки, на людей в медленной очереди. Он позабыл, куда надо сворачивать от аптеки, свернул так, чтобы снег не мешал, чтобы не в лицо, и снег принес его к парку с громадным колесом обозрения. Петя вспомнил, что в парк они ходили, но с другой стороны, с парадной, а здесь были задворки, заросли. Петя потрогал ржавый штырь ограды. И побрел вдоль нее.

Снег прекратился. Петя оглядывался, колесо вращалось. Петя видел фигурки в освещенных кабинках, кабинки покачивались. Послышалась музыка, показались каменные колонны. Человек деревянной лопатой сгребал снег в большую гору, она сверкала в электрическом свете. Петя обошел гору и поспешил по шумной улице. Мимо больших окон, за которыми сидели перед дымящимися чашками люди. Петя бежал, пока не задохнулся. За автобусной остановкой он увидел свой дом. Черной промозглой аркой вошел во двор. Посмотрел на окна. И устало потащился к подъезду. Поднял худенькую руку к домофону и не мог вспомнить код.

Вышла женщина и пропустила Петю в подъезд.

В сумерках он подошел к подъезду. Стоял у железной двери и не мог вспомнить код. Думал растерянно о пролетевшей жизни.

По радио объявили семь тридцать утра, за окошком прибавилось света. Леша пил сладкий чай, громыхал в стакане ложкой. После чая он вычистил зубы, оделся; спросил Варю, захватить ли ему зонт, и Варя сказала захватить и сказала, чтобы взял в их буфете пирожков, пять с яблоками и пять с капустой, к вечернему чаю.

Будем пить чай, есть пирожки и сумерничать, - пропела Варя. Поцеловала и закрыла за ним дверь.

Леша спустился на медленном лифте и вышел на улицу. Поздоровался с соседкой и побрел к метро.

Он шел мимо остановки, автобус как раз притормозил и открыл двери. Леша вдруг понял, что ему необходимо сесть в этот автобус. Чувство было столь сильным, что Леша не мог не послушать. Он поднялся в автобус, который тут же затворил двери и покатил. Леша растеряно огляделся. Места были. Леша постоял в движущемся автобусе и сел у окна. Посмотрел изумленно на собственные руки, на городскую улицу, бегущую за стеклом. Чувство говорило, что он все делает правильно, ехать надо.

Автобус катил долго, но Леша не скучал, он глазел на пассажиров, смотрел в окно. Ничего не происходило, но Леша знал: что-то важное совершается в его жизни. Автобус ехал то тихо, то быстро, то заполнялся до упора, а то вдруг пустел, и тогда Леша вновь садился на освободившееся место, которое уступал старикам и женщинам с детьми. Автобус катил уже по самой окраине, утреннее солнце зашло за тучу, в сумерках водители включали фары.

Автобус выехал за город, из пассажиров остались Леша и тетка с поджатыми губами, она держала на коленях большую сумку, в которой кто-то шуршал и вздыхал, и вздохи эти казались Леше совсем человеческими. Автобус выехал летел по гладкому шоссе, Леша ухватился покрепче за поручень. Под серым небом зеленела трава, над дальними домами поднимался дымок. Автобус сбросил скорость, и Леша понял, что пора выходить. Он спрыгнул с высокой подножки, двери замкнулись. Тетка с поджатыми губами смотрела из окна, Леша поднял руку и помахал тетке. Автобус унесся. Леша знал, что надо перебраться на ту сторону и направиться к домам. Он оглядел пустынное шоссе и пошел. На другой стороне сразу увидел тропинку.

Шел под тихим небом, дома приближались, пахло дымом. Совершалось что-то важное. У самых домов Леша понял, что достиг цели. Он мог остановиться и стоять, а мог идти в любую сторону, это уже было всё равно. Как будто бы Лешу держали и отпустили. Бросили. Стало пусто.

Леша потрогал растения вокруг. Дрожала в воздухе стрекоза.

Вииить! - проорал кто-то.

Леша поднял руку, часы строго показывали десять ноль три. Леша достал мобильный, сигнала не было. Леша повернул к шоссе. Он добрался до обочины. Дождался автобус, позвонил на работу, извинился за опоздание, сказал, что уснул в пути.

Жена Федора Ивановича позвонила знакомому доктору. Мобильный не отвечал, дома трубку не брали, а в больнице сказали, что доктор Коган лежит на операционном столе. Сказали, что волноваться не нужно, операция простая, аппендицит, а пока они пришлют очень хорошего доктора.

Федор Иванович закашлялся, жена Вика положила ему на лоб руку и сказала:

- Боже мой.

Доктор пришел к обеду. Снял в прихожей обувь. Вика подала ему тапки. Прошли мимо закрытых дверей в спальню.

Больной лежал на широкой койке и тяжело дышал. Доктор открыл свой чемоданчик и вынул градусник. Сказал:

- Вот.

От него пахло дешевыми сигаретами.

Доктор посмотрел горло, послушал легкие. Сказал, что хрипов нет, спросил, не вызвать ли назавтра участкового выписать больничный.

- Не вызвать, - отвечал хмуро больной.- Мне отчитываться не перед кем, я сам хозяин.

- Это замечательно, - сказал доктор. И принялся выписывать рецепт.

Федор Иванович попросил очки и взял бумажку. Как ни странно, бланк был заполнен самым отчетливым почерком.

- Это что? - спросил Федор Иванович, - ваша фамилия? Я не разберу.

Так он сказал, хотя написано было совершенно ясно, и разобрал он отлично.

- Да, - сказал доктор, - это моя фамилия. Сон.

- Сон, - повторил Федор Иванович и расхохотался.

Он закашлялся, а когда кашель унялся, извинился.

- Ничего, - отвечал доктор, - я привык.

- Да нет, мне вовсе не кажется ваша фамилия смешной, я же не подросток двенадцати лет, в конце концов; просто сон - мое больное место, вы даже не представляете.

- Плохо спите?

- О нет, сплю отлично, себя не помню и снов не вижу. Ни разу в жизни не видел ни одного сна.

- Вы их не помните.

- Все так говорят. Я к психотерапевту ходил, хотя бы один сон вспомнить. Ничего. И ни к одному ходил. Ничего.

- Это можно устроить. Я могу.

- Что?

- Сон. Если хотите, пожалуйста. Один? Два?

- Вы шутите?

- Нет. Стоит недешево.

Доктор назвал цену. Федор Иванович приподнял брови.

- А вы как думали?

- Да я никак не думал.

- Но сон вы точно увидите и будете помнить долго.

- Хорошо.

- Один? Два?

- Один. Поглядим, стоит ли оно того.

Доктор ушел, а Федор Иванович подумал: ай-да фамилия, прямо-таки да.

Доктор приехал вечером через месяц. Федор Иванович уже был готов ко сну, умыт и в пижаме. Доктор достал таблетку, Федор Иванович принял и лег. Уснул мгновенно, как всегда.

Проснулся с легкой головой и рассердился, - никакого сна он не помнил. Открыл глаза, приподнялся и увидел, что лежит не в своей спальне на широкой кровати, а на каком-то дурацком раскладном диване. Лежит в полутьме, - едва пробивается свет сквозь крохотное оконце.

Федор Иванович вскочил на холодный пол. На цыпочках подобрался к оконцу. За стеклом в мелкой зеленой траве бродила курица.

Ай да, доктор, - подумал Федор Иванович, - ай да, сукин сын. Извернулся.

Он оглянулся, посмотрел на диван, на беленую печь. На спинке стула висели джинсы. Федор Иванович принялся их надевать, приговаривая:

- Читали мы Кальдерона, милостивый государь, помним, жизнь есть сон, как же.

Дверь отворилась, женская растрепанная голова просунулась.

- Вить, какаву хочешь на завтрак?

- Хочу, - ничуть не растерявшись, отозвался Федор Иванович. И осклабился.

Пил какао со светловолосой полной женщиной. Она что-то трещала о клубнике, что надо варить, а сахару мало, надо за сахаром.

- Ладно, - сказал Федор Иванович, - хорош. Где моя одежда и как отсюда до Москвы.

- Чего?

Она уверяла, конечно, что живут они с Виктором уже двадцать лет, что никакой Москвы на свете нету, соседи тоже подпевали, все сговорились. Федор Иванович бегал на станцию, узнавал; сговорились все встречные и поперченые, что Москвы нет и не было никогда, что ему эта Москва приснилась.

- Кальдерон! – кричал Федор Иванович.

И возвращался к новой жене. Она принимала, утешала, говорила, что сон забудется скоро, ну его.

- Какой сон? Это жизнь целая! – не соглашался Федор Иванович.

Но всё забылось. Иногда только в предутреннем забытьи припоминалось вдруг, как сидит, к примеру, Федор Иванович в театре, и кто-то бежит по сцене и поет. И тогда Федор Иванович думал: ну вот, опять, приснилось. То есть не Федор Иванович, конечно. Виктор.

Здесь и далее мы даем названия, принятые населяющими планету разумными существами. Курсивом мы выделяем прямую речь существ.

Земля - третья планета от Солнца. Характеристики планеты (масса, экваториальный радиус, средний радиус, площадь поверхности, средняя скорость движения по орбите, длительность суток, период обращения по орбите и т. д.) см. в докладе за номером 25. Земля имеет естественный спутник – Луну. Ее характеристики см. в докладе за номером 100.

Наблюдения за планетой проводились с искусственного спутника 4519. Мы присвоили ему земное имя Михаил.

Землю населяет множество народов. Об их языках, истории, науках, открытиях, войнах, верованиях, обрядах, привычках см. доклад за номером 340. О растительности, животном мире, эволюции см. доклад за номером 1165.

26 ноября 2015 года мы сосредоточили внимание на жизни семьи И… из поселка К… Московской области. Наши наблюдения ведутся уже более года.

Глава семьи, Сергей Дмитриевич работает таксистом. На железнодорожной станции у него есть любовница Катя, она продает овощи и фрукты. Как правило, его такси перевозит пассажиров от станции к поселку и обратно. Случаются длинные рейсы в Москву. Жена Сергея Дмитриевича Ирина работает парикмахером в салоне на втором этаже административного здания на поселковой площади, она считается хорошим мастером. Главной достопримечательностью площади является памятник давно умершего вождя. У Ирины и Сергея Дмитриевича (она любит звать его по имени-отчеству) двое детей. Мальчик Слава двенадцати лет и девочка Оля десяти. Слава таскает отцовские сигареты и мелкие деньги, Оля любит наряжаться в мамины платья и туфли, а также краситься ее помадой и тушью. Дети учатся с трудом, жаждут поскорей вырасти и зажить свободной жизнью взрослых людей.

Несколько месяцев назад соседка Арина Семеновна рассказала Ирине о Кате. Дожидаясь автобуса на станции (мне ваше такси не по карману), соседка наблюдала, как Сергей Дмитриевич терся возле фруктово-овощного развала. Курил, улыбки расточал, яблоко взял и не заплатил.

В этот же день после работы Ирина поехала на автобусе на станцию. Всю дорогу она сосредоточенно молчала. Она не застала ни мужа, ни его машину, ни Катю. Фруктами торговала напарница и на вопросы о местонахождении Кати угрюмо молчала. Ирина помоталась по станции, дождалась автобуса, который пришел через час, и вернулась в поселок. Муж сидел дома у телевизора и на вопрос Ирины как дела ответил стреляют. Он смотрел боевик. Катя в это время сидела в очереди к гинекологу в поселковой больнице.

Ребенка Катя после мучительных раздумий решила оставить. Сергей Дмитриевич не мог решиться и рассказать жене о своем предстоящем отцовстве. О разводе и разрушении своей налаженной жизни он не мог даже помыслить. Ирина о своих подозрениях молчала. Катя не знала, стоит ли ей рассказывать Ирине об измене мужа и ребенке. Она решила, что расскажет, когда родит. Родила и, как ни странно, потеряла к Сергею Дмитриевичу всякий интерес (см. доклад за номером 33341). Сергей же Дмитриевич, узнав о рождении сына, зашел в храм, поставленный в поселке в начале нулевых. Постоял на пороге, гладя на желтые, колеблющиеся огни свечей, и вышел. Подробности см. в докладе за номером 76100.

Наш наблюдатель 1888, не имея достаточного опыта, увлекся периферийным персонажем. Его вниманием завладела одна из клиенток Ирины.

Конечно, ее внешний вид (как и вид любого другого земного существа) мог (и должен был, - в иных обстоятельствах) показаться ему уродливым. Два слезливых глаза одинакового цвета, периодически моргающие веки с ресницами, которые местные жительницы красят, как правило, в черный цвет, но иногда в фиолетовый, коричневый, белый или зеленый; других вариантов мы пока не отметили. Нос с двумя ноздрями, из которых растут волосы и выделяется слизь. И так далее и тому подобное. Смотри доклад за номером 23/177. Однако наш наблюдатель если и не полюбил, то проникся сочувствием к женщине с обочины вышеизложенного сюжета. Точно так же земляне проникаются сочувствием к спичке или куску проволоки, которые выступают в качестве героев их мультипликационных фильмов. Зрители даже плачут по ним.

Таким образом, нам придется сместить фокус и сосредоточиться на этой второстепенной фигуре.

Женщина средних земных лет, чуть более сорока. Выглядит по земным меркам неважно. Ходит осторожно, как будто боится споткнуться на ровном месте. Встречается с мужчиной. Бывший военнослужащий, вертолетчик Гена, уволен по состоянию здоровья. Старше ее на десять лет, проживает в Москве (громадный, нерационально устроенный, шумный и чадный город, см. доклад за номером 458/155). Гена в разводе. Снимает комнату. Женщина преподает английский в поселковой школе и принимает учеников на дому - за дополнительную плату. Ее зовут Нина Ивановна. У Нины Ивановны дочь Саша девятнадцати лет, учится в колледже, лекции прогуливает. Она привела в дом молодого человека по имени Антон. Будний день, мать на работе.

Саша и Антон занимались любовью, затем уснули. Антон проснулся первым. Он встал, вышел из комнаты, походил по квартире, вынул из холодильника колбасу, порезал и поел. Вошел в комнату Нины Ивановны. Открыл сервант, увидел в нем шкатулку, открыл. Увидел в шкатулке золотые и серебряные украшения, надел на мизинец золотой перстень с желтым топазом. Нина Ивановна закричала на него, она вошла в квартиру тихо, Антон не услышал. Он испугался и толкнул Нину Ивановну. Падая, она ударилась головой об угол тяжелого стола. На шум прибежала Саша. Они вызвали скорую. Шоссе было забито идущими из Москвы машинами, скорая пробивалась, но медленно.

Наблюдатель 1888 понял, что скорая не успеет, а если и застанет Нину Ивановну в живых, то все же не сумеет ей помочь. 1888 принял решение спуститься и самому оказать женщине помощь. Свое решение он ни с кем из товарищей не согласовал.

В докладе о спуске 1888, в частности, сообщил: «…Уже в атмосфере Земли, на высоте 7 километров я попал в облачность. Надо заметить, что выше никакой облачности я не наблюдал, я отлично видел сверху поселок, забитое машинами шоссе, крыши домов, прохожих. Я не боялся никого напугать, ведь своим внешним видом я походил на пожелтелый лист осины, особенно в полете.

Ясно и солнечно. Однако в районе семи километров над землей я попал в густую облачность, а когда вышел из нее, уже в пяти километрах, то не увидел ни шоссе, ни поселка, ни домов, ни жителей. Вблизи планета оказалась необитаема. Серая каменистая пустыня без единого признака жизни. Я опустился на поверхность, взял пробы и поднялся. Вновь облако в семи километрах над поверхностью, за которым земля вновь показалась обитаемой. Нина Ивановна скончалась…»

Описанный 1888 эффект облака присущ всем так называемым обитаемым планетам. Всем обнаруженным. Природа этого эффекта, точнее, его смысл, до сих пор не ясен. Является ли наблюдаемая жизнь лишь сном планеты, на самом деле пустынной. Или планета маскирует от незваных гостей своих обитателей?

Нет ответа.

Анна Григорьевна выиграла сто тысяч рублей. На другой день она покатила с Ксюшей в Москву утренней электричкой. Деньги лежали в белом конверте во внутреннем кармане сумки.

Всё казалось праздничным: и снег, и электрический свет фонарей, то желтый, а то белый, мятный. Темные деревья, черные тени, лица пассажиров, сонные и тихие. Ксюша в Москву не выбиралась давно, лет, пожалуй, двадцать, и удивлялась переменам в устройстве электропоездов, с любопытством слушала жалостливые рассказы попрошаек. Анна Григорьевна каждому подавала по десять рублей.

Ходили по вагонам певцы и музыканты, и от одной старой военной песни Ксюша так растрогалась, что подала исполнителю пятидесятирублевую бумажку, не жалко. И все было радостно, свежо, и пахло дорогой.

В Москве спустились в метро, прошли турникеты.

- Вот так да, - говорила Ксюша, - как строго.

Анна Григорьевна улыбалась. Сумку она держала крепко, берегла в толпе.

Вышли на Охотном ряду.

- А как эта станция раньше называлась? – спросила Ксюша.

- Да я уже и не помню. Как-то называлась.

- Ах, как все забывается, а еще говорят, что можно вспомнить прошлую свою жизнь, эту бы в памяти удержать.

Красная Площадь. Мавзолей. Луковки-маковки старинного храма. Брусчатка. И вот же он – ГУМ. Государственный универсальный. Лучший магазин в мире.

Звучит советская музыка, продают мороженое в вафельных стаканчиках, народу не так чтобы много, все больше туристы, фотографируются.

Посмотрели витрины, вошли в отдел.

- Я бы хотела выбрать пальто, - строго сообщила Анна Григорьевна молоденькой продавщице. – Желательно длинное и прямое. Без причуд. Согласно возрасту.

- У нас, женщин, возраста нет.

Продавщица несла то одно пальто, то другое, то с меховым воротником, а то без. Анна Григорьевна надевала очки, смотрела состав, смотрела цену. Настало чудесное время скидок, и кое-что оказалось ей по карману, вполне. И Анна Григорьевна чувствовала себя уверенно, и ей нравилось примерять, выхаживать перед Ксюшей и продавщицей. Ксюша смотрела восторженно.

Анна Григорьевна никак не могла решиться на выбор. То ей казалось, что пальто великовато в плечах, то цвет виделся неподходящим. Мерить, смотреть на себя в большом зеркале, трогать дорогущую ткань, касаться шелкового, воздушного меха, - это было чудесно.

Они не утомлялись. Они, как будто уехали в отпуск, далеко от забот и рутины.

Пообедали в гумовской столовой, Анна Григорьевна угощала. Выпили кофе. Взяли в буфете по бокалу белого вина. Поглазели на посетителей, умиляясь маленьким деткам. Отдохнули и вновь отправились разглядывать витрины, примерять, беседовать с продавцами о качестве и традициях.

Анна Григорьевна так ничего и не купила, не решилась. Но и по этому поводу сожалений не возникло. Возвращались удовлетворенные.

От станции Анна Григорьевна проводила Ксюшу до ее дома.

Ксюша привстала на цыпочки и поцеловала подругу в холодную щеку.

Анна Григорьевна улыбалась.

Она вернулась домой, поставила чайник, подумала, что, конечно, покупать пальто за такие деньги – безумие. Куда в нем идти? За хлебом?

Отложу Игорьку на свадьбу, - так она решила.

Легла спать и уснула, совершенно довольная прожитым днем.

Воробьева явилась, как обычно, за пятнадцать минут до начала урока. Устроилась за столом, вынула аккуратно надписанную тетрадь, вынула карандаш, ручку, ластик, линейку, транспортир, учебник.

Отрешенно наблюдала за хмурым небом. Ученики приходили, переговаривались, бросали рюкзаки и сумки, таращились в экраны смартфонов, кашляли.

Воробьева сидела на последней парте в среднем ряду. Зрение у нее было прекрасное. Она видела царапины, трещины, отверстия от кнопок на деревянной панели для объявлений, видела мятый воротник рубашки Алексея Панова, видела его неровно подстриженные ногти, видела пушок на его верхней губе.

Карташова примчалась, плюхнулась рядом с Воробьевой.

- Дай списать.

- Бери.

Карташова писала и шевелила губами: «икс плюс игрек».

- Ты повнимательней, Карташова, - равнодушно заметила Воробьева, - не плюс, а минус.

- Черт. Да. Спешу потому что.

Серое небо притягивало взгляд Воробьевой.

- Ух. Всё. Можно выдохнуть. Спасибо.

- Карташова.

- Что?

Воробьева помолчала, посмотрела на выщипанные карташовские брови.

- Пойдем отсюда.

- В смысле?

- Неохота торчать здесь.

Карташова смотрела на Воробьеву ошарашенно.

- Ну. Я не знаю. Я матери обещала.

Воробьева не настаивала. Утреннее небо казалось вечерним. Карташова тоже посмотрела на небо. Посмотрела на влажную, только что протертую дежурным Пановым доску. И воскликнула:

- А! Черт с ним со всем!

Воскликнула так отчаянно, как будто в пропасть ухнула.

Воробьева открыла свой маленький хорошенький рюкзак нежного розового цвета, неизменно чистый, и неспешно принялась складывать в него тетрадь, учебник, линейку, транспортир, карандаш, ручку, ластик.

- Ты это, - Карташава облизнула пересохшие губы, - скорей, звонок щас.

- Зинаида всегда опаздывает.

- Ну. Да.

- А знаешь почему? Потому что от лифта возвращается и проверяет газ, свет и воду.

- Откуда ты знаешь?

- Слышала. Физрук говорил.

- Кому?

- Мне.

Воробьева поднялась и направилась к выходу из класса. Карташова схватила свою тетрадь, сумку и поспешила следом. Панов окликнул:

- Карташ, ты чё? Ты меня бросаешь?

Карташова сидела с ним за одной - прямо перед учительским столом. «Чтобы всегда на моих глазах», - объясняла Зинаида. Уже в дверях Воробьеву и Карташову застал звонок.

Воробьева спокойно, уверенно, вырулила из класса и направлялась к туалету.

Краташова испуганно огляделась и догнала Воробьеву.

- Ты куда? Зачем?

- Переждем. Чтоб не напороться.

Стояли в туалете у замазанного белой краской окна. Пахло хлоркой. Слышно было, как кто-то бежит, топочет по коридору.

- А почему, - начала было спрашивать Карташова.

- Тссс, - Воробьева прижала палец к губам.

И Карташова заметила, что лак на ногтях Воробьевой фиолетовый, свежий.

- Теперь пошли.

- Уверена?

Воробьева пожала плечами и отворила дверь.

На лестнице встретили какого-то мелкого мальчишку, он сопел и карабкался вверх со ступени на ступень. Рюкзак он волоком тянул за собой. Воробьева сказала мальчишке:

- Здравствуй.

Он не ответил.

- Ты его знаешь?

- Нет.

- А чего здороваешься?

- Хотела его подбодрить.

- Да он и так бодрый.

Охранник спросил:

- Куда направляетесь?

- У нас поручение, - хладнокровно сообщила Воробьева.

Во дворе она вдруг остановилась и подняла к небу узкое, с острым носом, лицо. Карташова топталась рядом.

- Слушай, тут окна кругом. Кто-нибудь смотрит сейчас.

- Да, - рещила Воробьева, - ты права.

И они двинулись от школы подальше по черной, мокрой асфальтовой дорожке. Шагали не спеша, глазели по сторонам.

За окнами «Шоколадницы» сиял свет, за круглым стоиком сидела тетка и пила что-то из большой кружки.

- Капучино или лате, - мечтательно сказала Карташова.

- Я бы выпила двойной эспрессо, - сказала Воробьева. - С круассаном.

- А я бы пирожное съела. Знаешь, такое шоколадное. И пропитка. Типа ром. Или коньяк.

- У тебя сколько денег? – поинтересовалась Воробьева.

- Нисколько. Стольник. Чай в столовке и кекс.

- Карташова, а куда бы ты пошла? Если бы одна была сейчас.

- Не знаю.

- Ну вот дернула ты с уроков. Вот стоишь. Холодно. Дождик крапает. Вон уже зонтики пораскрывал народ. В кармане стольник.

- В Макдак можно. Возле метро. Там кофе. Знакомые, может. Угостят.

- Тепло, в любом случае, - согласилась Воробьева.

Знакомых никого не оказалось. Девочки заняли свободный столик. Наблюдали, как люди расплачиваются, как несут подносы, как разворачивают бургеры, как берут картошку-фри, жуют, промокают пальцы салфеткой.

- Всё бы хорошо, - простонала Карташова, - но так жрать охота, что голова кружится.

- Спокойно. Смотри внимательно. К кому бы ты подошла?

- Зачем?

- Затем что денег нет, а есть хочется. Ну? Кто сжалится и накормит?

Карташова смотрела, думала.

- Вот он.

- Светленький?

- Да. В зеленой куртке.

- Почему он?

- Не знаю. Культурный. На Митю нашего похож. Положительный. Покладистый.

- Принцип отбора ясен. А я бы нет. Я бы к другому подошла.

- К кому?

- Наблюдай.

Воробьева поднялась, закинула на плечо свой розовый кукольный рюкзачок (каждый день стирает, подумала Карташова), и мелкими неспешными шагами приблизилась к небольшой очереди.

Воробьева подкатила к высокому взрослому парню (лет восемнадцать или двадцать).

Очень неуютный парень, волосы под ноль, ссадина на скуле, взгляд недобрый, исподлобья, джинсы замызганные. Очень неподходящий парень. Ну, Воробьева, умная ты девка, а дура.

Воробьева с парнем заговорила. Он посмотрел на нее.

Нехороший взгляд, упорный. Я бы к такому ни за что.

Губы разомкнул, ответил. Воробьева повернулась и помахала Карташовой.

Ладно. Хорошо. Иду. Иду.

- Привет.

Парень оглядел Карташову.

- Ты кто?

- Мы вместе, - пояснила Воробьева.

- Тоже что ли голодная? Я благотворительность не люблю.

- Понятно, - сказала Карташова.

- Конечно, - сказала Воробьева. - Могу прочитать стихотворение.

- Чего? – изумился парень.

- Про пальму.

- Чего?

- Очередь наша подошла.

- Чего?

- Нам по чизбургеру, - четко, как на уроке, сообщила Воробьева девушке за кассой. - Еще картошку-фри. Две. Пирожок будешь? Карташова?

- С вишней.

- Два с вишней. Эспрессо.

Парень молчал, не возражал. И Карташова решилась:

- А мне с молоком.

Парень смотрел пристально. На Воробьеву.

- Всё. Теперь вы.

- Да? Ты разрешаешь?

Парень заказал бургер и колу со льдом.

- Мы пойдем, столик займем.

- Стоять.

Ждали заказ, молчали.

- Несут. Бери поднос, - велел парень Воробьевой. – Тащи.

Он сел, посмотрел на Воробьеву медленным своим взглядом.

- Что? Ставь поднос.

Воробьева поставила. Карташова потянулась за чизбургером. Парень хлопнул ее по руке.

- Брысь. Заработай.

- Я стихи, - напомнила Воробьева.

- Слушаю внимательно.

- На Севере диком...

Читала Воробьева без стеснения, звонко, так что народ приостанавливался, оглядывался. По окончании даже раздались аплодисменты. Впрочем, жидкие.

- Садись. Ешь. Заслужила. А ты нет.

- Я тоже стихи могу.

- Лучше спой.

- У меня слуха нет.

- У меня тоже.

- А чего петь? Я не знаю ничего.

- Давай вместе, - вступила Воробьева.

И запела: «жизнь невозможно повернуть назад!» Караташова вторила. Кто-то рассмеялся.

- Ты как собака, - сказал парень Карташовой. - У меня была такая, дворняга, я на гитаре бренчал, а она выла. Не знаю почему. Может, ей нравилось, как я играю, а может, не нравилось. Парень открыл коробку с бургером.

- Ладно, барышни, плюхайтесь обе, жрите. Репертуар у вас старческий, вялый. Ну да ладно.

Он свою еду проглотил быстро и колу выхлебал разом.

- Льду кладут много.

Парень посмотрел на Карташову, посмотрел на Воробьеву.

- Вы в каким классе срок тянете, пигалицы?

- Мы не пигалицы, - обиделась Карташова.

- Откуда ты это слово знаешь, - спросила Воробьева, - пигалицы?

Парень пожал плечами.

- Дед говорил. Въелось. Ну как кофе? Не остыл?

- Нормально.

- Рад.

Воробьева допила кофе и промокнула губы салфеткой.

- Мы всё. Пойдем. Спасибо большое. Дяденька.

- Мелкие, сопливые, а уже хитрые, уже твари, уже сучки, - произнес парень с неожиданной горечью.

Карташова испугалась этой его горечи, но и пожалела его, хотела коснуться большой руки, но не коснулась.

Выскочили на улицу, оглянулись. Ветер рябил лужи.

- Прямо зимний ветер, - поежилась Воробьева. - Ну, куда направимся?

- Я не знаю, я бы домой пошла.

- Так пойдем.

- Ко мне?

- Ну да. У тебя же никого нет дома.

- Ну. Нет. Но я не хочу. Там у меня неинтересно. Ну, то есть бардак. Пошли так. Погуляем. Или в торговый центр. Пошли?

- Без денег в торговый центр скучно.

Брели по улице, смотрели под ноги, смотрели по сторонам. Молчали. Карташова пнула крышку от пивной бутылки и вспомнила:

- Я однажды пятисотку нашла. Давно.

На остановке тетка кричала в телефон: «ни за что!» Они остановились послушать что она еще крикнет или скажет. Но тетка забралась в подоспевший автобус, и он увез ее.

Тащились промозглой улицей. Посреди дня по-вечернему затеплились фонари.

- Ноябрь, - сказала Воробьева.

Шли и шли. Прямо, налево. Через двор. Завернули погреться в небольшой продуктовый, там оказалась кулинария со стойкой вдоль окна.

- Кофе пьют, - позавидовала Воробьева.

И вдруг спросила худенькую серьезную девушку:

- Вкусный?

- Нормальный.

- Горячий? - спросила Карташова.

- Огонь.

Может быть, она бы и взяла им по чашке огненного кофе (лицо у нее было мягкое, сострадательное), но тут зазвонил ее телефон и отвлек.

- Да, Сергей, это я звонила. Хотела напомнить. Ты хочешь, чтобы тебя уволили? Мне не долго.

- А характер у нее есть, - удовлетворенно заметила Воробьева.

- Здесь кофе недорогой, нам хватит на два эспрессо.

- Хорошо. Буду тебе должна.

- Да ладно, угощаю.

И Карташова вдруг развеселилась и почувствовала себя богатой и щедрой.

Пили с удовольствием и с удовольствием молчали. Не спешили. Глазели в окно на похожих. Мальчишка прошагал и взглянул с улицы в их окошко.

- Милый, - решила Карташова. - Сразу видно, что тихий.

- Просто одет прилично и тощенький. И лужу обходит, чтоб кроссы свои белые не заляпать, как будто это не кроссы, а крылья ангельские. Терпеть не могу.

- А меня к таким тянет. Чтобы спокойный был и не дурак, чтоб вообще с дураками не связывался. А тебе нравятся, чтобы раз и по морде.

- Нет, Карташова, чтобы раз и по морде меня не устраивает. И тихие меня не устраивают тоже. Я вообще какая-то холодная.

- В тебе ума много.

- Ум у меня средний. Поверь.

Сидеть им наскучило, они выбрались на улицу под непроницаемое суровое небо и побрели мимо спортплощадки, по которой бегал за мячиком маленький мальчик. Бегал и смеялся.

- У нас кот был, - вспомнила Карташова. - Здоровый. Двадцать кило.

- Такие бывают?

- У нас был. Жирный. Ленивый. Телевизор любил смотреть. Танцы со звездами. Самсон его звали.

- Умер?

- Давно. Как будто сто лет живу на свете.

Она побрели назад, к метро.

- Ноги промокли, - огорчилась Карташова. - Теперь точно заболею.

У метро остановились.

- Домой потопаю, - сказала Карташова.

- Ты встань сразу под горячий душ, согрейся.

Воробьева подождала, когда Карташова перебежит на ту сторону и скроется за большим новым домом. Школьники уже возвращались с уроков. В окнах теплились огни. Воробьева всё видела подробно, ясно. Даже в сумерках.

Оля и Света перепутали чемоданы.

Оля схватила розовый чемодан Светланы, Светлана схватила розовый чемодан Оли. Мудрено было не ошибиться. Даже царапины совпадали.

Света и Оля прилетели на одном самолете, друг друга они не знали.

Света успела на электричку в 20.00. Приехала на Киевский вокзал, спустилась в метро. Воскресный вечер, народу немного.

Она катила в грохочущем вагоне подземки, смотрела на свою загорелую руку. Вот и осень, - так примерно думала. Воображала, как доберется до дома, откроет чемодан, вытащит коробку с камамбером, достанет из сумки прикупленный в дьюти-фри шардоне, устроит пир. Белье бросит в стирку. Позвонит Кольке. Нет, Кольке она позвонит завтра, а сегодня Аллочке, пусть доложит, как тут Колька без нее развлекался. Но прежде (Аллочка надолго) примерит купленные в Милане босоножки. Если после Аплочки останутся силы, досмотрит «Настоящую кровь» (неужели вампир Билл умрет? вот ужас, вот тоска!).

Светочка мечтала в полупустом вагоне, ее загорелая рука лежала на розовом заслуженном чемодане, придерживала; колесики у него резвые, того и гляди завертятся, беги тогда догоняй.

В это самое время Оля шла и катила точно такой же чемодан (до последней царапины; хотя говорят, что царапины и шрамы, как отпечатки пальцев, неповторимы). Оля шла не одна, ее встретил муж Михаил (он тащил на плече багажную сумку - ручная кладь), шагали они к машине, которую Михаил оставил на парковке. Он говорил, что на работе завал, что дети счастливы на даче, что Даша (сестра Михаила) родила, ребеночек крупный, богатырь, имени еще не придумали.

⁃ Я предлагал, чтоб Илья, раз уж такой здоровяк.

До дому добрались спокойно. Обнимались в прихожей и целовались.

⁃ Порвешь! Медведь.

⁃ Пахнешь морем.

⁃ Воняешь потом.

⁃ Всё одно, соль.

После душа Оля открыла чемодан, достала камамбер. Из сумки вынула шардоне.

⁃ В холодильник забрось.

⁃ К черту холодильник, сил нет ждать.

⁃ Потерпи. Я тебе рубашку купила. Смотри, пуговички какие, прелесть, и синие эти полосочки. К твоим хитрым глазам. А себе я взяла босоножки, не удержалась, видела у нас точно такие, в два раза дороже, на Кузнецком. Хорошо?

⁃ Прекрасно.

⁃ Рубашку примерь. Как на тебя шили.

Точно такая же рубашка лежала в точно таком же чемодане в квартире на другом конце Москвы. Размер, полоски, всё совпадало. Носить ее будет Коля и носить с удовольствием, до упора, пока манжеты не изотрутся.

Ни Оля, ни Света никак не заподозрили, что спутали чемоданы. Содержимое их совпадало почти полностью. Зубные щетки, крем для лица, крем для тела, тушь для ресниц, белье, футболки, джинсы, сувениры, даже лекарства были те же в одинаковых черных косметичках. Правда, Света наткнулась в собственном чемодане не чужую книжку. Книжицу.

Затрепанная, в бумажной обложке. Чужая, на чужом языке. Французский вроде бы. Фиг его знает. На обложке мужчина в надвинутой на лоб шляпе. Лицо в тени. Может, интересная. Как узнать?

Аллочка посоветовала выкинуть.

⁃ Еще неизвестно, кто ее тебе сунул в чемодан и с какой целью. Вдруг заразная.

Эта правдивая история случилась в давнем 1963 году.

Молодой офицер вошел в библиотеку. Осмотрелся и направился к стойке, за которой сидела библиотекарша. Пахло от его гладких щек одеколонной свежестью. И осенью пахло, легким утренним морозцем, слабым, едва слышным (арбузный ледяной хруст).

- Я бы хотел, - обратился офицер негромко, - про Шерлока Холмса.

- Книга на руках. Могу вас записать в очередь.

- И когда же она подойдет?

- К весне.

- О. А ведь еще до зимы дожить надо, Новый год встретить. Долгонько.

Он улыбнулся. Она смотрела строго.

- А никак нельзя ускорить?

- Время?

- Очередь.

- Я бы с радостью. Но книга у нас одна-единственная.

- А вы читали?

- Да.

- Страшно?

- Нет.

- Мне почему-то кажется, что это очень страшные должны быть истории, про Шерлока Холмса.

- Вы ошибаетесь.

- Так может быть лучше и не читать, не разочаровываться?

- Не записывать?

- Вы уже записали.

- Вычеркнуть?

- Нет. Я рискну. Я люблю страшные истории.

- Они не страшные.

- Я вам не верю.

- Сегодня будете что-нибудь брать?

- Нет. Сегодня не буду. И завтра не приду.

- Вас ничего больше не интересует?

- Интересует. Как я узнаю, что очередь подошла?

- У вас есть телефон? Звоните. Начиная с двенадцатого марта.

- А если бы у меня не было телефона?

- Вам бы пришлось ходить сюда и спрашивать.

- То есть, я могу получить книгу и двенадцатого марта, а могу и четырнадцатого?

- А можете и в апреле получить. А можете и в мае.

- Экая у вас очередь растяжимая.

- Мы просим не задерживать белее недели, большинство понимает, но имеются и несознательные граждане.

- И что вы тогда делаете?

- Звоним. Домой к ним ходим. Уговариваем.

- А вы звоните мне, я их уговорю, я очень умею уговаривать.

- С пистолетом пойдете?

- Ни в коем случае. Не дай бог соблазниться.

- Да у вас и нет, наверное, пистолета.

- Пистолет у меня имеется.

- А стреляете вы из него хорошо?

- Не худо.

- В людей доводилось?

- Военная тайна.

Вторая библиотекарша сидела у окна и тихо выписывала названия статей из подшивки газеты «Правда». Для каталога. Едва дверь за молодым офицером закрылась, она воскликнула:

- «Военная тайна». Да прям. В тире только и стрелял.

- И слава богу.

- Это он к тебе, Варя, клеился.

- Нет, Галя, так не клеятся.

В окно светило солнце, а за окном дул ветер. Зима предстояла морозная, лютая, обычная для этих мест.

31 марта книгу наконец вернули, Варя позвонила офицеру, он явился в тот же день. Сергей Иванович, так его звали; так к нему и обращалась Варя, по имени-отчеству. Он рассмотрел желтую чуть потемнелую обложку с черной как будто гравировкой (дерево, мужские фигуры, река на дальнем плане, дом на другом берегу).

Варя записала в особую тетрадь о выдаче книги.

- Пятнадцатого апреля жду вас, Сергей Иванович. И помните, что не только я жду, за вами одиннадцать человек записаны. А было двенадцать. Один не дождался, умер.

Офицер ничего на это не ответил, не посочувствовал, не пошутил; выглядел усталым, скучным.

- А ты говорила, клеится, - сказала Варя, когда стихли его тяжелые угрюмые шаги.

- Он, наверное, заболел. Человека убил из своего пистолета и заболел.

Сидевший в читальном зале школьник изумленно посмотрел на Галину.

Пятнадцатого апреля офицер не появился, не позвонил, телефонную трубку не взял.

- Болеет, - предположила Галина.

- Что ж, - решила Варя, - я его навещу.

Галина усмехнулась. Варя внимания не обратила; не снизошла.

Дом оказался пятиэтажный.

Во дворе несколько гаражей. Солнце, детский гомон, классики расчерчены на асфальте белым школьным мелом. Тетка несет дрова в корзине. Будет, значит, топить титан, греть воду. И совершенно точно, что не на первом этаже ее квартира.

Город стоял в сейсмически опасной зоне, выше первых этажей газ проводить опасались. Элементарно, Ватсон.

- Я потерял книгу, - признался офицер.

- Отчего соврали?

- Думал добыть новую взамен, спрашивал. Один человек вроде и согласился, а потом раздумал.

- А что у вас пусто так в квартире? Переезжаете?

- Уезжаю. Переводят меня из царства вечной мерзлоты. Туда где небо пониже, посерее. А здесь солнце невиданное. Немыслимое. Дикое. И предположить не мог, что здесь такое солнце. И морозы ему под стать. Хотите со мной?

- Что?

- Распишемся. Поедете со мной.

- Я низкое небо не люблю.

- Так я и думал.

- А вам придется заплатить. В десятикратном размере. За книгу.

- Конечно, - он вынул из кармана бумажник.

- Не мне. Зайдете сегодня в нашу бухгалтерию, вам квитанцию выпишут.

Мебели уже никакой в квартире не было, голоса звучали гулко, как на сцене, и казалось, что зрители сидят где-то в темноте и оттуда смотрят.

Галина обрадовалась.

- А ты говорила, не клеится. Ничего еще в людях не смыслишь.

И еще сказала:

- Ты дура, Варвара. Не за небо замуж выходишь.

- За небо.

Не скоро, в сентябре, он прислал ей книгу. До востребования.

Потемнелая желтизна, как потемнелое солнце; ночные фигуры на первом плане точно вырезаны из черной жести.

Она включила настольную лампу, задернула занавеску. Перечитала самый последний рассказ, про Собаку. И он показался ей липким кошмаром. Часы шли мелкими частыми шагами, но солнце не всходило.

Шерлок Холмс он и есть утро, он и есть солнце, - так примерно подумала Варя. Подумала потом, после. В тот миг ей казалось, что Холмс - обман, сладкая утешительная ложь.

В первом письме Дашка написала:

«Стройматериалы закрылись».

И добавила:

«Надо же».

И еще:

«Куда теперь бежать если что?»

Хотела написать про сумерки, про старый, выщербленный асфальт, про газик, который уже лет десять как ржавел возле натянутых между столбами веревок (во всякое время года висели там детские ползунки, наволочки, простыни, полотенца, футболки, иногда очень подолгу висели, успевали высохнуть и вновь намокнуть под дождем или под мокрым снегом). Хотелось написать Дашке про холодный воздух, про огни в окнах, а, главное, про голос, который повторял всё одно и то же:

- Тебе смешно?

С разными интонациями одно и то же:

- Тебе смешно? Тебе смешно? Тебе смешно?

Дашка обошла газик и увидела мужчину, это он твердил в телефон на все лады:

- Тебе смешно? Тебе смешно?

Нет, не написала.

Про Стройматериалы вычеркнула. Взяла новый листок.

«Пишу, Витя, как и обещала. Доехала на тридцать пятом нормально. Мать дома, ждала, в окно меня увидела. Петька ждал. Мы ему сказали, что ты в командировку уехал. Он сказал, чего врете, он в тюрьму сел, только он не виноват, потому что они все на него налетели, а он отбивался. Вот и отбился. Это я уже от себя говорю. Такой грех взял на душу.

Снега нет, но кажется, что всё-таки будет ночью.

Скучно без тебя».

Такое письмо. Витька его получил недели через две. Читал и перечитывал.

Дашка писала ежедневно (ежевечерне), как он просил, держала слово, даже втянулась, и когда он вернулся по условно-досрочному, ей всё хотелось сесть вечером за протертый насухо кухонный стол и написать, чего случилось за день: последнюю чашку в голубом сервизе разбили, зарплату повысили, Петька получил вдруг по химии пять и растерялся. И курить начал. И вырос из ботинок, изо всего вырос, что летом было куплено.

Все ее письма Витька сберег и привез домой в картонной коробке. Дашка взялась перечитывать, над иными поплакала. Ей казалось, что вся ее жизнь в них, день за днем, строка за строкой, все восемь лет. Иногда она даже вспоминала незаписанное. Сумерки. Голос. Тебе смешно?

Очень скоро коробку забросили на антресоли, позабыли.

Через много лет Витька, а вскоре за ним и Дашка ушли в лучший мир. Петя приехал в родительский дом, нашел короб, почитал материнские послания. Над иными поплакал.

Он тоже порой вспоминал то, чего в письмах не было, свои какие-то сумерки и голоса. Свою жизнь.

Анна Владимировна проработала в школе шесть десятков лет, а когда ушла, то все жалели. Многие родители уговаривали ее позаниматься с их чадами на дому, предмет у нее был важный, математика. Родители (большинство) и сами учились у Анны Владимировны, многие признавались: Анна Владимировна, вы так умеете объяснить, как никто. Или (к примеру): если бы не вы, разве поступил бы мой старший в институт? А институты, в которые поступали ее ученики, все были Московские, серьезные, не исключая МГУ, математический факультет.
Жила Анна Владимировна тихо, в небольшой однокомнатной квартире на втором этаже серого кирпичного дома 1972 года постройки. Старый дом, немало в нем народу было зачато (а рожали, конечно, не в доме, а в больнице в районном центре), выросло, поумирало.
Учеников Анна Владимировна принимала на кухне. Им, часто голодным (бежали к ней сразу после уроков), приходилось терпеть запах недавно приготовленной еды. И чаще всего это была жареная с луком картошка, самая, на вкус Анны Владимировны, лучшая еда в мире. Учеников она брала не более двух. Ходили к ней, умоляли взять еще, готовы были платить втрое. Анна Владимировна отказывалась.
- Я уже старенькая, не осилю.
А если настаивали, говорила: смерти моей хотите?
В две тысячи двадцать втором году ходил к ней мальчик по имени Тимофей. Учился он в седьмом классе, с тройки на двойку и обратно, мать не надеялась ни на какой институт, школу бы одолел.
Думал Тимофей медленно, Анна Владимировна его не гнала, терпение у нее было ангельское. Приходил он после уроков в два часа тридцать минут. Не опаздывал, этого Анна Владимировна не любила и опоздавшего даже на пять минут не принимала и пропущенный урок не объясняла.
Тимофей приходил, стягивал растоптанные ботинки, вдевал ноги в здоровенные тапки, которые Анна Владимировна приобрела в Ашане специально для учеников.Урок длился час. Время им показывали старые заслуженные часы со стрелками. Они говорили громко и строго: тик так так так. А если Тимофей ошибался то говорили: не так не так не так. Мальчик он был спокойный, незлобивый, старательный, но в школе понимать не успевал. Как будто они все ехали на быстрых машинах, а он стоял и смотрел вслед.
В январе месяце после каникул оказалось, что Тимофей позабыл многое из пройденного в первом полугодии. Анна Владимировна ему напомнила. Взялись за домашку. Решили потихоньку одну задачу. Часы не сказали ни тик, ни так. Тимофей посмотрел в их круглое лицо и произнес: стоят.
Анна Владимировна взяла часы послушала. Часы молчали.
- Сколько же мы сидим? - испугалась Анна Владимировна.
За окном было темно. Медленно-медленно проезжала по двору машина, сверкали снежинки в свете фонаря, и казалось, они существуют (мимолетно) лишь в конусе этого света.
Тимофей включил свой телефон (Анна Владимировна просила отключать на время урока).
21.10 показал телефон.
- Да быть не может. Да как же так. Мама не звонила тебе, посмотри?
- Нет. Я до одиннадцати свободен, она не переживает. Все нормально.
- Не поздно, до одиннадцати? Что тут у нас делать в поселке до одиннадцати?
- Ну. По-разному. В Пушкино мы ездим с ребятами.
- А там что?
- Ходим. Или в кино. Еще до Москвы. Но это не каждый день. Бывает, что сразу домой иду после уроков.
- А что дома?
- Поем. Посмотрю чего-нибудь в телефоне.
- Книжки читаешь?
- Да не особо.
- Уроки, конечно, не готовишь. Ох, Тимофей, Тимофей, хороший у тебя характер, мирный, жалко, что к учебе ты неспособен.
- Я водителем буду. Дальнобойщиком. После армии.
- Чаем тебя напоить, дальнобойщик?
- Не, я побегу.
Она смотрела в окно, как он выходит из подъезда.
Наклоняется, гладит кошку.
Выпрямляется, оборачивается, машет Анне Владимировне рукой.
Стрелки часов застыли на трех часах десяти минутах. Все-таки удивительно долго просидели они с Тимофеем, не чувствуя времени.
Анна Владимировна вдруг догадалась: время остановилось, а не часы. И утра теперь не наступит, пока их не починишь. Вечный неподвижный вечер, мерцание ледяных кристаллов, тишина.
Или, - подумала Анна Владимировна, - это мое время остановилось, и жизнь моя окончена насовсем.
Она попыталась завести часы, и они пошли, мелкими своими шагами: тик так тик так тик.