Я возвращаюсь домой, спускаюсь в метро, долго еду, перехожу на другую линию.
Вагон полон. Женщина обращается ко мне. Я ее не слышу, я в наушниках. Звучит старый печальный романс. На его фоне усталое лицо женщины кажется прекрасным. Я вынимаю наушник. Грохот (у него есть цвет, черный), высокий колючий голос.
— Вы будете выходить?
— Что? Нет. Нет. Пожалуйста.
Я меняюсь с ней местами.
Тесно. Душно. Я возвращаю наушник на место. Становится легче. Музыка загораживает меня. Я не совсем здесь.
— Вот поэтому ваш слух и садится, — объясняет врач. — Как батарейка. Только батарейку можно поменять на новую, а уши нет, не поменяешь. Вы себя глушите.
— Не себя.
— Себя. В конечном счете, себя. Но дело не только в музыке. Дело в городе. Что у вас за окном?
— Двор.
— Повезло. А у меня за окном ад. Ленинский проспект. Визг, гул, грохот днем и ночью. Конечно, привыкаешь. Не замечаешь. Но на психику давит. И на слух.
— То есть спасения нет?
— Спасение в тишине. Надо хотя бы вспомнить, что это значит, тишина. У нас есть экспериментальная лаборатория. Вы можете пройти курс терапии. И для нервов полезно. Сейчас и молодые нервные. По себе сужу.
И он вдруг подмигнул мне.
Небольшая комната. Входишь, садишься в удобное кресло. Дверь запирают, свет гасят, ты остаешься в тишине, в темноте. На подлокотнике кнопка спасения. Потому что может стать страшно. В тишине, в темноте покажется, что тебя нет. Ты существуешь лишь на свету, в шуме и гаме (хотя бы в шорохе).
Вздыхать, двигаться без нужды не рекомендуется.
Сеанс длится час, долгий опустошающий оглушающий час. Выходить из этого состояния надо осторожно, постепенно. Поначалу свет лишь брезжит. И вот теперь можно вздохнуть, прошептать вслух что-либо (я шепчу «привет», самой себе, возвратившейся из небытия). Свет становится ярче, я поднимаюсь и стою, держась о спинку кресла, мне кажется, я разучилась ходить. Я слышу поворот замка, дверь приоткрывается.
Никто не войдет, не возьмет меня под руку, не поможет сделать первый шаг. Сама.
Я отпускаю спинку кресла. Ничего, стою, не падаю.
— Иду! — говорю тем, за дверью.
И в самом деле иду.
Свет за дверью мне кажется резким, звуки чрезмерно громкими. Точнее, звуков становится слишком много. Перенасыщенный раствор. Я слишком много слышу, даже шепот в конце коридора (у окна стоят двое, мужчина и женщина, он шепчет «я прошу», она не отвечает). Я отвожу взгляд, не хочу видеть их лица, мне достаточно голосов, с лихвой.
Мои чувства обострены, я как будто не совсем человек, я дикий испуганный зверь, невесть как здесь оказавшийся, на этой ослепительной улице (ряд тусклых фонарей для усталого, ко всему привычного взгляда). Постепенно, шаг за шагом, я прихожу в себя, не вздрагиваю, не замираю от звуков (в дальнем доме на балконе захлопнули дверь).
Ничего, ничего, с этим можно жить. В этом можно жить. Всё лучше, чем оглохнуть, ослепнуть и оказаться в темной беззвучной комнате навсегда. Так что я терпеливо ходила на терапию, и врач уверял, что мой слух все лучше и лучше. Все тоньше и тоньше.
Иногда, покинув темную комнату, оказавшись на вечерней улице, кричащей, слепящей, мучительной, я думала: никогда больше. И все-таки возвращалась и переживала вновь утробную тьму и последующую муку рождения. Подходящая аналогия, на мой вкус. Свежесть и остроту впечатлений хотелось пережить вновь.
Жила я в съемной квартире в старом панельном доме. С работы возвращалась поздно, около девяти (с терапии не раньше одиннадцати вечера). Включала на кухне телевизор (только не после терапии), пила чай, жевала бутерброд с сыром, умывалась и забиралась в постель.
Чем тоньше и здоровее становился мой слух, тем хуже я засыпала. Я слышала каждое слово за стеной, даже тихое.
— Витя, где ты был? Не лги мне. От тебя пахнет.
— Чем, чем пахнет?
Он никак не может добиться ответа.
— Не чем, а кем.
Она рыдает. Собака (наверное) визжит. Что-то падает. Или кто-то. Невыносимо.
Я не выдерживаю. Вскакиваю, набрасываю халат, иду на площадку и звоню в соседскую дверь. Раз. И другой. Я слышу дыхание за дверью. Наверняка смотрит на меня в глазок.
— Извините, я ваша соседка. — Я указываю на свою квартиру. — Я в тапочках, — зачем-то говорю я.
Дверь приоткрывается. Наконец-то.
Женщина удивленно смотрит на меня.
— У меня просьба. Не могли бы вы ссориться потише, невозможно уснуть, я все слышу.
— Я вас не понимаю, — удивляется женщина.
— Да, конечно, вам кажется, что вы говорите тихо, но я все слышу.
— Это смешно.
— Нисколько. На моем месте вам не было бы смешно.
— С кем я ссорюсь?
— С мужем. Или с любовником. Откуда мне знать. И ваша собака.
Она вдруг распахивает дверь.
— Заходите.
Я смущена.
— Давайте, давайте, а то сквозняк.
Я переступаю порог.
— За мной, за мной.
Женщина (она тоже в халате) ведет меня в комнату.
— Ну вот, кровать. Вы меня из глубокого сна вытащили своим трезвоном. Где тут муж? Где любовник? Где собака? Ау. Может быть, они затаились на кухне? Или в ванной? Проверим. Нет? Никого? Я никого не вижу. А вы?
Щеки мои горели.
— Простите. Я, правда. Я слышала.
— Вы что, плакать собрались?
— Нет, нет. Но я слышала.
— Может быть, это сверху соседи? Или снизу?
— Да, да.
Конечно, ни к каким соседям (ни сверху, ни снизу) я не пошла. Вернулась к себе.
Тихо. По крайней мере, ничьи голоса не доносятся.
Я выпила валерьянки и уснула. На другой день купила беруши. Давно следовало. Врач не советовал, он за самоконтроль, за умение отрешаться, всучил мне книжонку по аутотренингу, приглашал на занятия. Подумаю. А пока очки, беруши и черные плотные шторы в спальню (ни один фотон не просочится!).
Проснулась ночью от ужаса, как будто меня похоронили заживо. Воздуха не хватало, задыхалась, выдернула беруши и тут же услышала. Всё тот же женский голос. Осипший, севший, вовсе не громкий, но такой ясный, близкий:
— Здравствуйте, простите, пожалуйста, муж пропал, вдруг к вам поступил. Он у меня пьющий. Документов при нем не было, документы все дома. Тридцать лет. Да, полных. Сорок седьмого года рождения.
Не сразу до меня дошло, не в тот же миг.
— Метр семьдесят два. Серые. Русые. Коротко. Черное драповое пальто. Да. Да. Шрам, точно, в армии. Откуда вы знаете? Он у вас?
В этот момент я уже осознала, что голос, который я слышу здесь и сейчас, раздается в семьдесят седьмом году, в прошлом веке (тридцать лет, сорок седьмого года рождения, — нехитрая арифметика). Москва, окраина, старый дом, квартира под самой крышей (вечные подтеки, разводы на потолке). Наверное, они жили здесь, в этой самой квартире.
— Он жив? Жив? Слава богу, слава богу.
Я нащупала беруши и заткнула уши как можно плотнее, я не хотела слышать ее причитания, ее слезы, я не хотела думать о ней. Голоса все-таки проникали, но глухо, глухо.
Терапию я прекратила, вернулась к музыке («Пинк Флойд» строил вокруг меня свою стену, Вадим Козин меня утешал). Окружающий мир отдалялся, бледнел.
Вскоре слух притупился, и давно отзвучавшие голоса уже не могли ко мне пробиться.