Как же они представляли себе будущее?
Многоэтажные громады домов. Аэропланы. Движущиеся тротуары. Поезда на воздушных железнодорожных путях. Автомобили, конечно. Смотришь на этот город с ужасом. Стоит человек у окна на сотом этаже, мимо пролетает сверхскорый поезд. Здесь всё сверх. Чрезмерно. Преувеличенно. Лишено простоты, тишины, покоя, равновесия. Человек. Лицо стерто, имени нет. Не человек, знак, крохотная запятая.
Этот Город меня пугал и притягивал.
Открытку я заправила в рамку под стекло и повесила над письменным столом. Пишу сочинение (приметы осени), решаю задачу (Витя принес три яблока, два зеленых, одно красное), и вдруг засмотрюсь на открытку, забудусь.
Светящаяся точка дальнего окна, а что там, что там, за этим окном? кто? неизвестно, странно, страшно.
Открытка лежала в коробке дорогущих шоколадных конфет, тетка привезла их из Москвы. Мы сидели на нашей маленькой кухне, пили чай. Мне представлялось, что тетка и есть житель изображенного на открытке Города, и мне казалось чудом видеть ее совсем вблизи.
Бледное, как мел, лицо. Наверное, совсем не знает солнца в своем небоскребе.
Тетка брала конфету и разрезала острым лезвием маленького ножа на четыре части. Нож был ее собственный. Она брала его в дорогу. И кружка была ее собственная (костяной фарфор).
Костяной? Чья же это кость такая прозрачная и белая? Да ничья, искусственная кость, выращенная, лабораторная, подземная. Под землей ходят плавные лифты, серебряными пулями летят по тоннелям поезда, днем и ночью; Город не спит никогда.
И ложка у тетки тоже была своя (ничего особенного, почти как наша).
— Не буду же я пользоваться в поезде общим стаканом. Кто и что из него пил, кто и как его мыл. И думать об этом не хочу.
Тетка ела картошку с солеными огурцами (из нашей тарелки, нашей вилкой). Мне чудилось странным, что житель Города ест самую нашу обычную еду. Что она вообще ест.
Наверняка это из вежливости. Наверняка там у себя, высоко в небе (или глубоко под землей), она питается электричеством или прозрачными таблетками. Возможно (кх-м), пьет воду. Она, должно быть, не спит там у себя, а здесь у нас притворяется спящей и для убедительности похрапывает. Она не совсем человек. Она из Города. Течет ли в ее жилах настоящая кровь?
Я понимала, что открытка из конфетной коробки — копия старой, нарисованной в самом начале двадцатого века, до мировых катастроф. Что город будущего — фантазия давнего художника. Его сверхусилие предвидеть. Он словно поднимался на цыпочки, чтобы разглядеть в дальней дали огни этих домов-монстров. Я это понимала. И верила, что художник оказался пророком, что Город будущего так и выглядит. По крайней мере Москва двадцать первого века, Москва, в которой я никогда еще не бывала.
Тетка просила меня показать наш город (он застрял в прошлом на веки вечные), и мы тащились на самом медленном в мире автобусе по самой разбитой на свете дороге с нашей сонной окраины в наш тишайший, врастающий в землю центр.
Водонапорная башня. Какой это век? Купеческий дом. Заросший травой двор. А трава-то, трава, не трава, мурава, как на картинке в книжке русских сказок, кудрявая трава, в ней лежит кошка, а в небе бежит облако, находит на солнце, и воздух становится серым, на один только миг.
Тетка умилялась, покупала черствый калач в монастырской лавке и крошила его голубям, а нищим подавала мелкую мелочь.
Она брала мне мороженое (какое ты любишь? шоколадное?). И смотрела, как я ем.
— Не спеши, горло застудишь.
Мы стояли в парке над рекой, медленно тащилась баржа.
— Ах, — говорила тетка, — блаженство.
Я ей не верила.
Сколько она у нас пробыла? Три дня.
И через полгода мне чудился запах ее духов в доме.
Я придумала, что в Городе всегда ночь. Это уже когда тетка уехала, когда поезд увез ее с нашей скромной станции. Туда, в будущее, в ночь.
Прошло семь лет, я окончила школу и поехала в Москву, как говорил отец, получать высшее образование (со своей кружкой и со своей ложкой). Тетка меня встретила.
Я сверху вниз смотрела на ее белое, постаревшее лицо. Уже в вагоне подземного поезда я вдруг уловила запах ее прежних духов и на миг поверила, что оказалась в том самом Городе.
Она жила в старом районе, за ее окном (второй этаж) росла рябина, тетка говорила, что они тридцать лет смотрят друг на друга и всё друг о друге знают. Квартира (однокомнатная) была самая обыкновенная. Крохотная кухня, совмещенный санузел, телевизор в углу темной комнаты (ремонт бы, да очень уж хлопотно, не осилю), раскладной диван. Год уже был 2012, интернет, мобильная связь; будущее наступало.
Мы позавтракали. Яйцо всмятку, чай (из собственной моей кружки). И тетка повезла меня показывать Москву.
Кремль.
ГУМ (мороженое в вафельном стаканчике).
— Детка, это не мороженое, это обман.
Тверская улица. Бронзовый всадник на бронзовом коне.
Елисеевский магазин. Бульвары.
— Боже мой, — поражалась тетка, — я ничего не узнаю, совсем чужой город.
Тетка не была в центре лет пятнадцать.
— Одни машины, — ужасалась она. — Уши закладывает, сама себя не слышу.
Смотрели на Университет.
— Не знаю, как их там сейчас учат, всё так сложно.
В прохладном музее (не слышно шагов, не слышно голосов, люди перемещаются тихо, робко, как будто здесь царство мертвых, да так оно и есть) тетка показала мне любимых импрессионистов.
— Свет, видишь? Они писали свет. Я чувствую его тепло. Сто лет светит, оттуда нам светит.
Ей не хотелось уходить.
Долгий перегон в метро. Вечерние огни. Зеленые, тихие, совсем провинциальные дворы.
— Господи, как же у нас здесь хорошо. Другой воздух. Есть чем дышать. Я слышу свои шаги. Ты слышишь? Пятнадцать лет не была в Городе и еще пятнадцать не буду.
Дома она бросилась ставить чайник, включать радио, оно постоянно бормотало на ее маленькой кухне.
Ночью, в постели, я слышала теткино дыхание, слышала шум машины за окном, слышала шаги в квартире над нами, вспоминала грохочущий в тоннеле поезд, лица (их отражения) в черном стекле.
И всё это он, — подумалось. — Город.