«Считаю этот дневник письмами самой себе в будущее — в 2015 год.
Пишу себе в будущее: привет, Танечка.
Нет.
Привет, Татьяна Алексеевна.
Ты на тридцать лет меня старше. Ты умнее, ты знаешь, что со мной станет.
Надеюсь, что все в порядке. Ты здорова. Муж прекрасен. Дети радуют. Внуки? Так хочется увидеть тебя прямо сейчас, ты не представляешь! Хоть краешком глаза. Наверное, это от одиночества. Я здесь никого еще не знаю. Хотя нет, вру. Ольга Владимировна из Гороно. Комендантша в общаге. Уже двое. Как быстро все меняется! Час назад я была новым лицом в этом городе. Посторонним человеком. Никому до меня не было дела.
Ты, наверное, уже забыла этот вечер, а я все еще в нем, он длится. Солнце недавно зашло. Я включила настольную лампу. Сижу за небольшим столом. Я в комнате одна. Завтра приедут еще две девчонки, тоже из педа, только не из нашего. Может быть, станем ходить в одну школу.
Ты живешь в Москве? В самом-самом центре?
Устала. Хочу спать. До завтра, моя дорогая Татьяна Алексеевна. Будем с тобой здоровы. Жаль, что никогда не встретимся».
Ах, моя милая, жаль, что ты меня не слышишь. Ах, как жаль.
Я помню этот твой вечер, помню. Я до сих пор в нем нахожусь. А может быть, я его выдумала. Дорогу от вокзала. Потемнелый закатный свет. Серый штакетник. Поленницу под навесом.
Я подумала: какой маленький город.
Я подумала: какой древний.
Я подумала: иду по обочине, и все времена смотрят на меня, и глаза у каждого времени синие, как у цикория. Он тут повсюду.
Встретился светловолосый мальчик. Встретилась старуха.
Я подумала: я здесь ненадолго, они навсегда. Всегда были, всегда будут.
Танечка, отчего ты не написала об этом?
Отчего я так помню?
А вдруг не было ни старухи, ни мальчика, ни заходящего солнца, ни дальнего поезда, ни этого города, ни меня?
«Считаю этот дневник письмами самой себе в будущее…»
Единственная ее дневниковая запись. Единственное ее ко мне обращение. Единственная ее мечта обо мне.
Конечно, я понимаю, то был миг одиночества, почти полного. Одинокий человек потерян. Он ищет, с кем бы связаться. Хотя бы с будущим. Хотя бы со мной.
Ответ мой будет долгим.
Ах, милая Танечка, времена не исчезают, не уходят, не уступают место новым. Напротив, новые едва видны, полупрозрачны. Но чем дальше (чем дольше), тем ярче их свет. Удивительный феномен. Впрочем, навряд ли ты знаешь это слово, навряд ли и понимаешь меня, грешную. Я грешная, а ты невинна. И мне хочется плакать, глядя на тебя (на твой маленький фотографический снимок, слепок, след). И хочется все рассказать, исповедаться. Но ты не услышишь.
Почувствуй мое присутствие там, у себя, и мне станет легче.
Я расскажу тебе о будущем. Шаг за шагом. И это не ты к нему идешь, это оно наступает. Доходит до щиколоток, до колен, медлит.
Ты уже в будущем по горло. По самые ноздри. Ты в нем захлебываешься. Оно поднимается выше, дальше, а ты оседаешь на дно. Будущее уже недостижимо.
Но в тот одинокий вечер, в августе 1985-го, твое будущее — лишь предчувствие. Ты слышишь его шаги, одна в маленькой комнате, в чужом городе. И, добавлю, в чужом мире. Ты бы хотела стать своей и в этом городе, и в этом мире. Но это невозможно.
Школа. Тебе досталась старая, на самой окраине, на границе миров. Каменное оштукатуренное одноэтажное здание. В классах сохранились печи. Правда, они уже никого не согревали. А когда-то, мы с тобой это время не застали, приходил истопник, прямо во время урока, отвлекал учеников, закладывал в печь поленья и щепки. Огонь занимался.
Прошли те времена, погас огонь, провели центральное отопление, а печи остались. Но скоро их разберут, ты увидишь.
Высокие потолки, парты с откидными крышкам; из пятидесятых, наверное, годов. Пол деревянный, дощатый, выкрашен темной коричневой краской. Увидишь. Удивишься. Привыкнешь.
Ты думала, что же надеть на первый свой урок. Белая рубашка и узкая черная юбка до колен?
Ты смотришь на свое отражение.
Нет, не то. Как будто она, в зеркале, служит в гестапо. Тощая, длинная, белобрысая.
А что же тогда? Есть прекрасные джинсы, настоящий ливайс, но джинсы в школу не наденешь.
В платье, как старуха. Лучше гестапо.
А что же надели девочки? Не помню. Ведь тоже, наверняка, думали, примеряли, вертелись перед зеркалом.
Люба из Калуги. Она привезла из дома варенье, и мы пили с ним чай. Вишневое. Это я помню. Вещей тогда у нас у всех было немного, и носили мы изо дня в день одно и то же (за исключением праздников). Юбка и какой-нибудь свитер или кофточка. Люба вязала сама. И меня учила, я даже осилила шарф, лет семь мне прослужил верой и правдой. Сначала тебе, затем мне.
В какой момент ты вдруг стала мной?
Ты, конечно, боялась первого сентября. Войти в класс, сказать: здравствуйте, меня зовут Татьяна Алексеевна, я буду учить вас физике. Боялась, что кто-нибудь в классе засмеется, что не станут слушать. Боялась сорваться, повысить голос, стать как географичка (прозвище Крыса), Крыса срывалась на визг и топала ногами, а Гаврилов тяжелым спокойным басом просил: потише. И все ржали, и она, дурочка, вместе со всеми. Не дай бог, спаси и сохрани.
Под утро первого сентября ты лежала без сна и думала: надо им рассказать о себе, кто я, откуда. А вдруг спросят насчет физики? Признаться, что никакой склонности к физике не было? Да и ни к чему не было склонности. Училась легко, не трудилась, само давалось. Пятерки по всем предметам. А куда идти, кем стать, не знала. Не знаешь — иди в пед. Как водится. На какой факультет? Написала на бумажках: физика, математика, география, литература, история, химия, биология. Скрутила бумажки в трубочки, бросила в вазу. Закрыла глаза, вынула из вазы физику. Чешская ваза, красивая, темно-сиреневое стекло.
Признаться? Нет уж. Обойдутся. Скажу, что физика… Что физика? Что? Электричество, преломление света, пар. Интересно же, отчего пароход идет по воде и не тонет.
Ничего не пришлось объяснять.
Сидели спокойно, вежливо.
Представилась. Открыла журнал.
— Аверьянов Геннадий. Напомните нам второй закон Ньютона.
Я тебе честно скажу, милая моя Танечка: я в своем далеке позабыла второй закон Ньютона. Выветрился без следа. Представляешь?
Аверьянов тоже позабыл (лето было долгим) или не знал никогда. Молчал. Вздыхал. Кто-то поднял руку.
— Татьяна Алексеевна, можно я!
Рука помощи.
И урок покатился, как будто по давней колее.
В точности я не расскажу тебе твое будущее. Твое будущее — мое прошлое. Память своенравна. Оставляет немногое. Да и можно ли этому немногому доверять? На что же нам опереться? Несколько черно-белых фотографий. Несколько цветных (и все цвета на них закатные, потемнелые, таково уж качество тогдашней пленки).
Вот я (ты) у окна в учительской. Кто фотограф? Не знаю. Лицо на снимке кажется детским. Свитер с высоким воротом. Его мне связала мама. Подарок на день рождения. Пришел в посылке. В фанерном ящике. Что там еще лежало? Душистая курага?
Кажется, за окном снег. Наверное, скоро Новый год. Мой первый Новый год в этом городе. Я помню. Что же я помню?
Очередь за мандаринами. Винный магазин. Я спрашиваю шампанское. Продавщица не верит, что мне уже восемнадцать.
— Мне двадцать два!
Она просит предъявить паспорт. Паспорта при себе нет.
Низенький смуглый дядька покупает мне бутылку. Он напрашивается в гости. Я спрашиваю, сколько ему лет. Тридцать один. Он смеется. Разница в возрасте (одиннадцать лет) кажется непреодолимой. Он провожает меня до остановки. Просит разрешения и целует меня в щеку. Дома я мою ее с мылом. Шампанское лежит в холодильнике. Мы втроем недавно сняли квартиру. Улица носит имя Жданова. Дом старый, кирпичный, в четыре этажа. Высокие потолки, большое зеркало в темной прихожей. У каждой из нас есть ключ.
В последний рабочий день уходящего года, после уроков, в учительской собрали стол. Из форточки пахло оттепелью, географичка Ольга Николаевна курила. Анюта, математичка, притащила громадный «наполеон».
Да как ты его дотащила! Он же тебя больше. Неужто сама пекла? Ты гигант. А крем, крем, это со сгущенкой крем? Боже, какой вкусный. Ну, Анька. Да не смущайся. Бросай школу, иди в кондитеры.
Пили коньяк. Обсуждали новый фильм. Сплетничали. После семи начали расходиться, мне не хотелось, я медлила. И вот нас осталось трое: я, географичка и учитель труда Артур Иваныч.
— Что, — сказала географичка, — нас дома никто не ждет?
— Кот, — сказал Артур Иваныч.
— Девчонки, — сказала я.
— А меня телевизор, — сказала географичка. — Ждет, когда включу. А то стоит в углу мертвый.
Она курила едкие папиросы. Я попросила одну.
— А ты умеешь?
— В институте курила.
— Ну и будет с тебя института.
Бог его знает, отчего мне запомнился этот именно миг. Предновогодний вечер. Трое одиноких людей в одной комнате. Серый дым. Нежелание уходить. Нежелание расставаться?
Чайник остыл, — говорит кто-то; может быть, я.
Крошки от торта и хлеба. Пустые бутылки на полу. Остатки салата в глубокой миске.
Третья четверть самая тяжелая. Длинная, почти три месяца, два зимних и март; март — это сон о весне; ты уже чувствуешь, что она будет; но когда? Время замедляется, почти останавливается. Хочется спать. В утреннем полумраке бредешь в школу и мечтаешь: прогулять бы. Дошагать до рынка, взять горячий пирожок с повидлом, спуститься к реке, посмотреть, как по мосту идет поезд, забыть спрашивать, кто ты и зачем.
В сырой и холодный мартовский день я повела класс в краеведческий музей. Мы разглядывали ржавые наконечники стрел, непревзойденной четкости снимки столетней давности. Не помню, говорила ли я тебе, моя дорогая Танечка, о том, что время нашей молодости оказалось нестойким, девятнадцатый век сохранился значительно лучше. По крайней мере на фотоснимках.
Один из них показался мне знакомым. Точнее, знакомым показался запечатленный на снимке дом (палисадник, калитка, свет в окне). И я решила удостовериться. Дети после экскурсии разошлись, а я направилась к станции. Автобус дожидаться не стала, бог его знает, когда он придет, да и прогуляться хотелось.
Пятиэтажные дома, мужик курит на балконе. До вокзала еще топать и топать, а уже слышны переговоры диспетчеров и короткий гудок маневрового. Пахнет печным дымом. Ветер принес.
Комендатура, привокзальная площадь, сквер, пельменная. Поворот.
Дорога, по которой я шла. По который шла ты. Наш первый вечер в незнакомом чужом городе. Помнишь закатный свет?
И вот я вновь иду по ней. Март. Снег еще не тает. Ворона кричит свое кар-р-р. Светят фонари. Я иду медленно, боюсь пропустить этот дом, боюсь не узнать.
Палисадник. Рябина. Калитка. Свет за высоким окном.
Казалось. Нет, я была уверена, что видела это прежде. Не на отчетливом снимке, не в день приезда, а раньше. Я была уверена, что, если поверну щеколду, отворю калитку, пройду за ограду, перейду таинственную черту, окажусь там, в прошлом. Меня окликнут.
— Где тебя черти носили? Принеси воду.
И я схвачу ведро и побегу на колонку. И год будет давний, дальний, довоенный.
Я родилась в этом городе.
Я в нем расту.
Я проживу в нем до старости.
В восемьдесят пятом году, в августе, на закате дня, я буду шагать по обочине и встречу тебя, Танюша. И пройду мимо, не узнав, не оглянувшись.
Нет, я не повернула щеколду, не отворила калитку, не перешла.
Ты отработаешь три положенных года и уедешь. И более никогда не вернешься в этот город.
Но я. Иногда я возвращаюсь. Точнее, он возвращается ко мне. Это может произойти где угодно. Вдруг. Синий цветок цикория на обочине. Лицо старухи. Голос диспетчера. Запах мазута. Март. Августовский вечерний свет.