Стены впитывают, запоминают все разговоры, мысли, страдания, пустые надежды. Вот почему я не хотела покупать квартиру в старом доме; слишком много там отзвучало голосов, предсмертных стонов, уговоров, смеха. Новый дом молчит, ему пока нечего сказать. Он молчит, а мне и не хочется слушать. Ни живых, ни мертвых.

Мой новый дом возвышается над городом маяком, сторожевой башней.

Бесшумный просторный лифт. Двадцать первый этаж. Благословенная тишина на площадке. За долгий день я уставала от людей, от их лиц, голосов, взглядов, от их глупости, ума, медлительности, поспешности. Собственное лицо тоже видеть не хотелось (в зеркале). И собственный голос слышать не хотелось (здравствуйте, спасибо, всё хорошо). Хотелось забыться.

Как только я закрывала за собой дверь, мое лицо расслаблялось. Я уже могла не заботиться о его выражении, я была одна. У себя.

Ставила чайник, зевала, жевала яблоко. Выходила на балкон. Закуривала последнюю перед сном сигарету. Земля была далеко. Огни, машины, пешеходов разглядеть можно, но без подробностей, в самых общих чертах.

Однажды поздним вечером я вышла на балкон. Полная луна, казалось, медленно приближается к земле. Или, точнее, притягивает к себе нашу планету. Я подставила лицо холодному лунному свету и вдруг почувствовала шорох. Я замерла. Я слышала гул машин, но он доносился издалека, а шорох раздался совсем рядом. Совсем рядом со мной. Шорох. Вздох. Я поняла, что на соседнем балконе кто-то есть. Нас разделяла лишь тонкая перегородка. Видимо, в соседнюю квартиру вселились жильцы.

Я щелкнула зажигалкой.

За перегородкой было тихо. Но я знала, что некто стоит там. И видит примерно то же, что и я. Дальние огни. Лунный свет.

— Она вас тоже тревожит? — прозвучал негромкий мужской голос.

Я не отвечала.

— Меня всегда. Полная луна.

Я молчала.

— Видите дом? Старая панелька. Двенадцать этажей. Ого как высоко, казалось когда-то. Строили его долго. Котлован вырыли в семьдесят восьмом. Мои тринадцать лет. Сейчас смотрю сверху и ничего не узнаю. Того места больше не существует. Координаты вроде бы те же, а места нет. Ничего не осталось, ни кустика, ни бревнышка. Мы жили в бараке.

Он говорил, а я, как ни странно, слушала, не уходила. Луна лишила меня воли.

Я привожу здесь его рассказ полностью, от первого слова до последнего. Как смогла запомнить, как сумела пересказать.

Мы жили в бараке. Печи топили. В семьдесят восьмом, да. В баню ходили по субботам, где-то там была, вон за тем светофором. Сколько машин перед ним, тьма, а он все красный и красный. Вечность уже прошла. Сломался, что ли?

Нам объявили, что барак наш скоро снесут. Уже за оврагом возвышались новые домины. Отсюда не видно. Может, их и нет уже, развалили, не знаю. По вечерам в тех доминах горели в окнах огни, я стоял во дворе и наблюдал, как астроном за звездным небом.

Поначалу стройка шла быстро. Котлован, сваи, бетонные перекрытия. К осени уже скелет здания весь был виден. Возвышался. И мы воображали, как он обрастет каменной плотью, как потечет по его жилам электричество, а по трубам вода. Говорили, что здание будет высоченным, сто бараков поместятся. Отчего-то мы надеялись, что нас всех поселят в этот дом.

Стройку обнесли забором, охраняли, но мы, мальчишки, пробирались. По вечерам, когда стройка останавливалась. А когда совсем остановилась, то и днем пробирались, и когда угодно. Тем более что охраны уже никакой не было, и все проломы в заборе мы знали.

Носились по лестницам вверх и вниз, лазили по перекрытиям на самый верх, наблюдали оттуда наш барак. Белье сохло во дворе. Собачонка металась. Мальчишка катил на дребезжащем мопеде. Всё это казалось удивительным. Как будто бы не твоя жизнь, знакомая до последнего шороха, а чужая. Я тогда впервые осознал, что ничего этого скоро не будет.

Как-то раз я взобрался на самый верх этого нерожденного, недоношенного здания, наши мальчишеские голоса вдыхали в него чуток тепла, немного жизни. Я полез в карман и вместе с сигаретами нечаянно вытянул из кармана ключи. Не удержал, и ключи полетели вниз. Я бросился искать.

Витька, мой тогдашний дружок, помогал до последнего, до ночи. Как назло, дома у меня никого не было, мать уехала в командировку, так что я хозяйничал сам. Витька уговаривал меня вернуться в барак, говорил, что его отец взломает мою дверь. Я уперся. Светила полная луна, большая, казалось, оттуда кто-то на нас смотрел. Витька начал злиться.

— Не хочешь ломать дверь, не будем ломать, у нас живи, пока теть Оля, — так он звал мою мать, — не вернется. А я не могу больше с тобой торчать, они же психуют все, куда я делся, у деда сердце.

Я погнал Витьку домой, а про меня велел молчать.

— Буду искать хоть до утра, мое дело.

Витя сказал, что я псих, и ушел.

В лунном свете все было видно, правда, казалось черно-белым, точно я попал в старый фильм Я шарил в обломках, в ямах. Поранил руку о штырь, облизал ранку, присел на бетонный блок передохнуть и оглядеться. Двигаться мне расхотелось. Недостроенное здание то казалось развалинами древней крепости, много повидавшей, пережившей и забытой, а то инопланетным сооружением (или существом) неизвестного назначения. Это могло быть все что угодно. То, что я не умел вообразить. Хотел достать сигарету и зажигалку. Но раздумал. Сидел безвольно.

Вдруг я увидел, как из-под лестничного пролета выбирается мальчик. Он перепрыгнул через траншею, влез на огромного диаметра трубу, прошел по ней, раскинув в стороны руки.

Он спрыгнул с трубы и приблизился ко мне. Маленький светловолосый мальчик в замызганной школьной форме. Верхняя пуговица на курточке висела на одной нитке. Так и хотелось дернуть, оборвать.

— Ты кто? — спросил мальчик.

Я не отвечал. Он повторил:

— Ты кто?

— А ты кто?

— Я Сережа.

— И чего ты тут делаешь ночью, Сережа?

— Хожу.

— Ясно. Ты ходишь, я сижу. Ключей не находил?

— Когда?

— Сегодня.

— Сегодня не находил.

— Где живешь?

— Там. За оврагом.

— В больших домах?

— Да.

— Занесло тебя на нашу сторону.

— Мне здесь нравится.

— А домой не хочешь?

— Нет.

— Натворил чего? Боишься?

— Нет.

— Пойдем. Я могу проводить, мне спешить некуда.

— Не.

Он отступил от меня, словно боялся, что я схвачу его и потащу.

— Ну как знаешь. Вольному воля.

Мальчик вдруг показался мне совсем потерянным, стало его ужасно жалко.

— Ты в какой школе учишься?

— В пятнадцатой.

— Ну да, мы все в пятнадцатой. Второй «В»?

— Третий «А».

— Третий класс, ого. Да ты взрослый. Мужик. Потопали отсюда. Завтра же уроки, вставать рано.

Он помотал головой.

— Ладно. Смотри.

К пролому в заборе я тащился еле-еле, надеялся, что он меня догонит. У пролома оглянулся. Луна светила мне в лицо холодным светом. Мальчик исчез.

На другой день в школьной столовке я всё высматривал его, но не высмотрел. Мы с Витькой сидели и жевали холодные макароны.

— Алё, — Витька ткнул меня в бок. — Ты меня не слышишь.

Я рассказал ему о ночной встрече.

— Я, знаешь. Грызу себя, что оставил там мальца. Тошно как-то. Развернулся и ушел. Бросил.

— Эй, малявки! — гаркнул на всю столовку Витька.

И малыши повернули к нему головы.

— Кончай жрать, слушай меня. Из третьего «А» есть кто? А, хорошо, хорошо, не галдите, я понял. Учится у вас такой Сережа?

— Я Сережа, — степенно поднял руку круглолицый аккуратный мальчик.

И все рядом с ним отчего-то рассмеялись.

— Не, другой. Светленький, — уточнил я.

Они смолкли все разом.

— Чего скисли? Был он сегодня? А то я его видел вчера.

Они вскочили, бросились к нашему с Витькой столу.

— Эй-эй, вы чего налетели, психи. А ну цыц. Рты закрыли. Птенцы. Ты говори, — Витька указал на девочку с русыми косичками, в которые вплетены были белые невинные банты.

— Сережа сбежал, — коротко ответила девочка. С понедельника ищут.

Его нашли в тот же день. Милиция оцепила стройку. Шарили там везде, по всем ямам, ищейка унюхала, встала над бетонной плитой, а когда плиту подняли, то и увидели под ней Сережу. Он, видать, прыгнул на то место и провалился, а плита сверху сорвалась, накрыла. Сказали, что он умер сразу, горлом напоролся на металлический штырь. Ну и еще сказали, что случилось это никак не вчера, а все пять дней назад. То есть ночью, когда я с ним разговаривал, он уже был пять дней как мертв.

Кто только меня ни мучил, кому я только ни рассказывал о своей встрече — и третьему «А», и милиции, и собственной матери (она вернулась из командировки), и Витьке, и Витькиным родичам. Рассказу моему не особенно верили, вот и спрашивали сто раз одно и то же. Наверняка думали, вдруг я его и столкнул пять дней назад. И образовалось вокруг меня такое поле, которое никто переступать не хотел. Даже Витька отдалился.

На похороны я пошел, мать умоляла, чтобы я там не показывался, но я не послушал, я должен был своими собственными глазами увидеть его в гробу.

Никто меня не задержал. Расступились, молчали.

Я узнал его не сразу. Очень уж бледный. Волосы зачесаны непривычно, назад, как у взрослого. Шея прикрыта. Я стоял, смотрел. Кто-то взял меня за плечо, и я отступил. И больше я там не оставался. Не видел, как его хоронили, как поминали. Витька зашел вечером, точно ни в чем не бывало, и рассказал.

Сняли целое кафе. Там, за оврагом, не то что кафе, и ресторан был, и парк, и кинотеатр, и все удобства, не то что на нашей стороне, глушь и печное отопление. Витька сказал, что поначалу есть робели, потом взрослые выпили, учителя сказали хорошие слова, девчонки поплакали. И начали помаленьку жевать.

— Там даже селедка под шубой была, а ты же знаешь, я от селедки под шубой ум теряю.

Говорил он со мной совсем по-прежнему. Только шутил не по делу.

На другой день я в школу не пошел, сказал матери, что башка болит. Мать, по-моему, даже обрадовалась, что я не попрусь туда, под их взгляды. Она поцеловала меня в лоб, велела непременно разогреть на обед суп и ушла.

Голова у меня и в самом деле разболелась, я нашел в коробке с лекарствами анальгин, проглотил таблетку, занавесил окно и лег. Думал о всякой всячине, о том, что после школы стану летчиком. Представлял, как вижу из окна самолета землю, крыши домов, излучину реки, дорогу, а людей нет, не вижу, слишком мелкие. Мать меня разбудила.

Было уже темно, светила настольная лампа. Возле стола сидела мать Сережи. Она попросила рассказать о встрече. Мать встала спиной к окну. Я говорил, меня не прерывали.

— Я обернулся, но его уже не было. И Луна светила. Как будто смотрела.

Я замолчал. И они молчали. Часы бормотали свое тик-так. За стеной у соседей включили телевизор.

— Я ходила туда ночью, — тихо промолвила Сережина мать. — Думала, выйдет ко мне. Ждала, ждала. Не дождалась.

— Это потому, что он успокоился, — утешила ее моя мать. — Душа его. Все-таки нашли, попрощались, похоронили.

— Да, да. Но мне удивительно, что он там вообще оказался, на этой стройке. Мы ведь с ним в кино собирались на пятнадцать часов, про ковбоев кино, билеты купили загодя, он так ждал, после фильма я ему кафе-мороженое обещала. Он обожал. Вот эти вот вазочки металлические, белые шарики пломбира и варенье из черноплодной рябины. Я отгул взяла. После четвертого урока он должен был прибежать. Я все смотрела, смотрела в окно.

Она замолчала. Я боялся пошевелиться. Боялся, что она посмотрит на меня.

— У него был счастливый характер. Незлобивый.

Я не спросил, что за фильм они хотели посмотреть, но знать мне хотелось. Отчего-то это казалось мне важным. И на другой день я не дотерпел до конца уроков, сорвался с физры.

Кассирша никак не могла взять в толк, чего мне от нее надо.

— На какое число? Что? Повторите. Третье? На прошлой неделе? Да зачем тебе? Хулиганишь?

За мной томились несколько человек, я спиной чувствовал, как они злятся.

— Не мешай работать, — велела кассирша.

И я отступил.

Мужчина из очереди поманил меня. Он сказал тихо, как будто по секрету:

— Не было никакого ковбойского фильма третьего числа. Вообще ничего не было на пятнадцать часов.

— Вы уверены?

— А ты афишу посмотри на месяц, дурачок. Вон она висит. Скромно, в уголочке.

— Вдруг напутали в афише.

— Бывает, — легко согласился мужчина. — Все бывает.

Пахло от него каким-то лекарством. Из больницы сбежал, решил я зло.

За ужином я рассеянно ворошил вилкой макароны по-флотски, мать спросила, не заболел ли я, не схватил ли двойку, не видел ли опять призраков. И я рассказал ей про фильм, которого не было.

— Это как задача с ошибкой в условии. Сколько ни бейся, не решишь. И где ошибка, не понимаешь.

— Ошибка в ее памяти, — сказала мать.

И замолчала.

Мне вдруг стало не по себе.

— Не хотела я тебе об этом говорить, голову тебе морочить. Видишь ли, ничего не было из того, что она говорила нам вчера: ни фильма, ни билетов, ни кафе-мороженого. Не ждала она у окна своего сына, вот в чем беда. Не любила она этого ребенка. Муж бросил, она на седьмом месяце была. Родила, а полюбить не смогла. Очень уж на отца был похож. Говорят, поэтому. Раздражал он ее. Мучил. Лучше всего ей было, когда он уходил из дома. В школу, например. Он всё понимал. И домой не торопился после школы. Мотался где придется, допоздна. Она даже в милицию заявила не сразу, на третий только день. И то потому, что из школы пришли, спрашивали. Ну а когда увидела его мертвым, то и полюбила. И вспоминает теперь мечту, а не реальность. И сама верит своей выдумке. Искренне верит, насколько я понимаю. И разубеждать ее нет охоты.

— Мам, откуда ты все это знаешь?

— От людей.

— Люди врут.

— Не всегда.

Я верил и не верил.

На другой день в школе спросил Витьку. Он признался:

— Слышал такие разговоры.

— Где?

— Да хотя бы на поминках болтали. Не при ней, конечно. Хотя была одна тетка. Родственница ее какая-то, чуть ли не родная сестра, она ей прямо в лицо завопила: спохватилась! раньше надо было любить! Но мать Серегина так посмотрела. Вроде как и не поняла, чего там такое пролетело. Даже переспросила: что? На тетку зашипели: молчи, молчи. Водку от нее убрали подальше.

— А чего же ты раньше мне не сказал?

— Не знаю. К слову не пришлось. Подумал, что врут. И потом, что я, баба, сплетни собирать.

Стройка ожила очень скоро. Недели не прошло с похорон. И уж никто туда пролезть не мог. Забор поставили бетонный и колючку поверху протянули, не сунешься. Через три года достроили. Барак наш расселили раньше, квартиры дали кому где, мы с матерью получили однокомнатную в Медведково. После барака она нам казалась дворцом. Кухня большая; и стол поместился, и плита, и холодильник, и стиралка, и диван, на котором я ночевал. К новой школе я так и не привык. Ничего о ней не помню. Как будто проспал все уроки. И все перемены. В институт не поступил, отслужил два года в Забайкалье, на китайской границе. Зимы страшные. А так ничего. Кормили хорошо. Ребята нормальные. Один только был псих.

Вернулся я весной, томился, не знал, что дальше делать, куда себя девать. Встретился со старыми друзьями. Кто-то учился, кто-то работал, один я мыкался. Мать меня не укоряла, самому тошно было. Витька меня огорчил: так переменился, что в первый миг не узнал его. Неспешный стал, уверенный. Учился в Бауманке, усики отрастил. Он как будто в броне сидел, нарастил. Ну, или не совсем броню. Пока еще только скорлупу. Мне тогда очень захотелось до него до­браться, до живого, чтобы треснула скорлупа, отвалилась, хотя бы на один вечер, для меня. Я сказал: а пошли по старым местам.

Школа наша на месте была, никуда не делась. Внутрь мы не стали заходить, так постояли, посмотрели. Географичка прошла, Зоя Николаевна. Мы поздоровались. Взглянула на нас, но не признала.

— Здравствуйте, ребята.

И всё.

— Постарела, — огорчился Витька.

Уже почти тот самый Витька, почти мой.

Пошли, конечно, через овраг. По пустырю побродили на месте нашего барака. Всё пытались сообразить, где же были наши комнатушки. Витка катушку от ниток нашел.

— Вот, — сказал, — раритет, через тыщу лет археологи в музей утащат. Если, конечно, не сгниет.

— И если кто-то будет интересоваться нашей маленькой жизнью через тыщу лет, — это я уже сейчас от себя говорю.

К дому этому, конечно, тоже смотались. Громадина, как нам тогда казалось.

Во дворе пацаны гоняли в футбол. Уже в сумерках. Я смотрел на светящиеся окна и вдруг в одном из них увидел Сережу. Он стоял близко к стеклу и, как мне чудилось, смотрел сверху на меня. Всё те же светлые волосы и замызганная школьная форма, и пуговица на одной только нитке.

— Витек, — тихо позвал я. — Погляди на окно. Третий подъезд. Лестница. Площадка между третьим и четвертым этажами.

— И что?

— Никого не видишь в окне?

— Никого. Потопали уже.

Я поднял руку и помахал. Мальчик за окном помахал мне в ответ.

— Ты чего? — удивился Витек. — Ты там башку не отморозил себе на рубежах Родины? Или только уши?

— Узнаю старого друга.

На остановке долго ждали автобус. Молчали, поскучнев. Громадная полная луна смотрела на нас.

— Едет, — заметил Витька. — Едет и не спешит.

Он взобрался уже на ступеньку, когда я крикнул.

— Езжай один!

Он обернулся. Совсем чужой человек.

Я возвратился к дому. Мальчик по-прежнему маячил у окна. Я вошел в подъезд, в те времена о домофонах не слыхивали. Поднялся на площадку между третьим и четвертым этажами и сказал ему:

— Привет, Сережа.

Он посмотрел на меня.

— Привет.

— Чего стоишь?

— Жду.

С четвертого этажа спустился мужик с сигаретой. Встал у окна. Сережа отодвинулся, поинтересовался:

— А ты чего стоишь?

— За компанию.

Мужик покосился на меня.

— Сам с собой разговариваешь? Молодой еще, рановато.

— Луна действует.

— Да, луна мощная. Как прожектор. А ты живешь здесь?

— Нет. Я так, я в гости.

— К кому?

— А вот к ней.

Сережина мать шла подъезду.

— Да? — Он удивился. — К ней?

— А что?

— Да ничего. Она ведь тоже сама с собой разговаривает.

— Мы родственники.

— Тогда понятно.

Он стоял у окна, дымил.

Сережина мать поднялась на площадку. Я и мужик поздоровались.

— Здравствуйте.

— Я к вам.

— Я поняла, дружок. Пойдемте, мальчики, пойдемте.

Мужик дымил невозмутимо.

Сережа сидел с нами за столом, улыбался. Смотрел, как мы пьем чай. Рассказывал матери о том, что в соседней квартире девочка болеет ангиной.

— Я смотрел с ней мультики, но она меня не видела.

— Его никто не видит, — поясняла мать, — только ты да я. Жаль, что только в полнолуние. Как же я его жду, ты не представляешь. Я только и живу, когда Луна нам с ним светит. Я прямо молюсь на нее. За то, что возвращает мне моего мальчика. Жалко, что обнять его не могу. Пытаюсь, а не могу. Пустота в руках.

Голос на соседнем балконе смолк.

Я помолчала и спросила:

— Вы живы?

Ответа не последовало.