Допрашивают немолодого немца. Ничего не прочтешь по лицу. Равнодушное. На вопросы он отвечает, но как будто уже подзабыл ответы. Как будто война далеко, за много лет. Нужно усилие, чтобы вспомнить. А война здесь, рядом. Они в самой ее середине. Два года от начала, два года до конца.
День сумрачный, тихий. Тишина.
Сколько танков, его спрашивают.
Он задумывается.
Танки. Железнодорожная станция. Грузы. Состав придет завтра.
Он водитель. Возит майора, штурмбанфюрера. На совещаниях не присутствует. Он знает свою машину и только. Он не считает танки и не помнит расписание поездов. Да и есть ли сейчас расписание. Он кажется туповатым. Как второгодник на последней парте.
Ну а чем кормят?
Паек. Шоколад.
Ишь ты. Шоколад.
Немец сидит на лавке у стены. У него светлые ресницы. Глаза запали. Он покашливает.
Ганс, его зовут Ганс.
Капитан Терехов ходит по скрипучим половицам. Шаг у него тяжелый. В избе тепло. У капитана расстегнут ворот гимнастерки. Он не знает, о чем спрашивать тупого немца. Немец бесполезен.
Переводчица ждет. Она сидит за столом. Переводит и стенографирует. Простой карандаш. Лист бумаги. Ей за тридцать. Лицо кажется серым в жидком утреннем свете. Он просачивается в оконце. Варвара Алексеевна, так ее зовут. Она из Москвы.
Карандаш в маленькой руке. Ногти острижены коротко, аккуратно. Уши небольшие. Капитану Терехову нравятся ее уши. Он впервые их разглядел.
Капитан хочет спросить у пленного хотя бы что-нибудь. Вразумительного ответа не последует, да он и не ждет. Он хочет продлить время. Время этого фрица.
— Ты куришь?
Вой снаряда перекрыл голос.
Разрыва не последовало. Как будто летел снаряд и не долетел, почудился.
Та же изба. Те же они. То же блеклое утро.
— Я не курю. Я пробовал. Давно, мальчиком. Мне не понравилось.
Ганс говорит, а капитан Терехов понимает, понимает и удивляется.
— Ты говоришь по-русски?
— Нет.
Ганс смотрит испуганно. Он тоже понимает капитана без всякого перевода.
Варвара Алексеевна записывает вопрос и записывает ответ. Майор сердится:
— Зачем? Не пишите.
— Зачеркнуть?
— Да ладно.
Отворяется дверь, и все они, и Терехов, и Ганс, и Варвара Алексеевна, смотрят, как в дверном проеме появляется сержант Саввушкин. Он тащит корзину вишен. Черных, как запекшаяся кровь.
— Вот, Иван Николаич, ребята собрали. Полно вишен. Сладкие, пьяные. Поешьте.
Немец смотрит на вишни зачарованно.
— И ты ешь. Можно, Ганс.
Сержант подносит немцу корзину.
— Не робей.
Да какие же вишни, март-месяц, — думает капитан.
Ганс жует вишни. Косточки сплевывает в испачканную красным соком ладонь.
Да и какой Саввушкин, — думает капитан. — Сержант Саввушкин убит два года назад. Ему осколком снесло голову. Ребята говорили, капитан не видел.
Переводчица тянется к вишне. Высматривает. Выбирает покрупнее. Помясистее.
— Сладкая? — спрашивает сержант.
— Сладкая, — отвечает немец.
И переводчица вторит:
— Сладкая.
Рот у нее в кровавом соке.
Сержант опускается на лавку возле печи. Вздыхает.
— Устал? — интересуется капитан Терехов.
— Есть такое дело.
— Да как ты можешь устать, ты же мертвец?
— А что же, и мертвецы устают. Да что мертвецы, ангелы и те предел знают. Угощайся, капитан, не брезгуй.
Но капитан к вишне не прикасается.
Варвара Алексеевна хочет сказать:
— Что вы такое говорите? Что за нелепости? Мертвецы, ангелы. Вы шутите?
Хочет сказать, но не говорит.
— Берите вишню, товарищ капитан, — вновь пристает сержант.
Терехов говорит. Не спеша, не повышая голоса. Говорит вот что:
— Нянька сказку мне сказывала про то, как солдат на тот свет попал и оказался в лесу. Пошел он по лесу, слышит — ручей шумит. Пошумит и смолкнет, смолкнет и зашумит. Что за штука? Добрался солдат до ручья, а там старушка. Только потянется к воде, ручей и пересохнет. «Вот беда, — говорит старушка, — не дает мне воды испить, дразнит». Солдат кружку достал из вещмешка, зачерпнул воды, старушке к губам поднес, и вода в кружке исчезла. «Видать, я грешница, — сказала старушка, — такая мне мука уготована, от жажды». А в кружке вновь вода оказалась, ледяная, прозрачная. Солдат хотел было хлебнуть, да старуха закричала: «Не пей, не пей! И не пей, и не ешь, иначе назад на землю хода не будет».
Пальцы Ганса, захватившие вишню, разжались. Варвара Алексеевна безмолвно шевельнула темными от вишневого сока губами.
Терехов меж тем продолжал:
— «А ты что же? — спросил солдат старуху». — «А я что, я тут корочку хлебную нашла, пососала. Не удержалась».
Капитан замолчал.
— Ешь, не ешь, — сказал Саввушкин, — пей, не пей — не отпустят.
Терехов вынул трофейный портсигар. Щелкнул крышкой. Взял сигарету.
— Американские. Генерал угостил. Хочешь? — предложил Саввушкину.
Саввушкин не отказался.
Закурили, задымили.
— Подумаешь, американские, — сказала Варвара Алексеевна, — та же гадость.
— Да, — согласился Ганс. — Правда.
— А тебя, фашист, я не спрашивала! — крикнула Варвара Алексеевна. И расплакалась.
Терехов погладил Варвару Алексеевну по голове. Она шмыгнула носом, прошептала:
— У меня ребеночек будет.
— Уже нет, — возразил сержант. И добавил: — Вы кушайте вишню, а то пропадет.
— Удивительно все же, — сказал Терехов, — вишня пропадает, нас нет, а мы курим да плачем, непонятно.
— Так уж, — отвечал Саввушкин.
Терехов нерешительно обратился к переводчице:
— Вы уж меня простите, Варвара Алексеевна, за дурацкий вопрос, забудьте, если что, ребеночка вы от кого ждете?
— Уже не ждет, — встрял Саввушкин.
— От мужа. Я в отпуск домой ездила. Муж у меня в Москву вернулся из эвакуации, с институтом. Он ученый. У него бронь.
— А еще детки есть у вас?
— Нет. Думали, и не будут.
— И не будут, — не унимался Саввушкин.
— А у вас, товарищ капитан? — спросила переводчица.
— Как же, две девчонки у меня, погодки. В Караганде живут с матерью.
— Мне Антонина говорила, связистка, что у меня мальчик родится.
— Не родится.
— Саввушкин, не лезь.
— Ладно, — согласился Саввушкин. И вздохнул. — А я уже и не помню ничего, есть у меня дети, нет ли, и в каком они городе, если есть.
— А я помню, Саввушкин, про твоих детей, их у тебя пятеро, старшие два в авиации, а мелкие в Ташкенте, авось не голодают.
— У меня дочка, — тихо произнес Ганс.
И отвернулся ото всех.
— Пропадет вишня, — печалился Саввушкин.
— А помнишь, — обратился к нему капитан, — малину на нейтральной полосе, между их линией обороны и нашей, как мы по ночам за ней ползали, и они тоже со своей стороны за малиной охотились, тьма ее уродилась, такой дух стоял.
— Забыл.
— Что же ты такой беспамятный.
— Так я же мертвый, а что есть смерть? Забвение.
— Мы-то помним.
— Уже не всё.
— Ну сказку нянькину я помню, там солдат выбрался с того света.
— Как? — живо заинтересовалась Варвара Алексеевна.
— Черта обманул. Пообещал ему что-то, черт и вынес его на землю.
— Что пообещал?
Капитан смутился.
— А, — засмеялся Саввушкин, — вот и забыл.
— Сейчас. Погоди.
Он молчал, Варвара Алексеевна смотрела на него с надеждой. Немец смотрел рассеянно, лицо его было печально и не казалось уже тупым.
Капитан взял черную вишню, положил в рот. Хотел сказать:
— Сладкая.
И не сказал.