3
Если бы председатель прочел списки, одно имя за другим, ни одного не упуская, то ведь, наверное, тут же бы и усомнился. Что это за причуда такая, покупать только мужиков на вывод? Как же они там в Херсонской губернии станут без баб и ребятишек? Из земли разве что народятся им бабы и ребятишки со всем своим скарбом, с горшками да ухватами, бусами да деревянными лошадками. Плодородная земля в Херсонской губернии, да не настолько.
Но зачем председателю читать списки, не его это дело, прозвища разбирать.
Петр Савельев Неуважай-Корыто. Неуважай-Корыто, Уважай-Корыто, не все ли председателю равно. Мужики ли, бабы ли, живы, померли. Нет, когда Ноздрев прокричал на балу, что души мертвые, повеяло хладом, разверзлась бездна, открылась. Но кто же туда будет смотреть, заглядывать? Тут тебе мазурка, тут тебе осетр в девять что ли пудов, тут тебе губернаторская дочка.
И Чичиков вдруг сомлел, замечтался. Выпал, выпал из действительности. А как вернулся, так и не узнал ничего, земля успела обратиться, пока он томился возле милой девушки да скуку на нее наводил.
Ноздрев, конечно, бес. Мелкий, быстрый. И сам не знает, что в другой момент скажет, да куда прыгнет. Он собой не владеет, он никто. А Чичиков? Кто? Вот общество губернское и не знает. И боится. И всему верит. И не верит ничему.
Капитан Копейкин, герой Отечественной войны, половина его только и уцелела, одна рука, одна нога, инвалид и разбойник. Чичиков — он и есть Копейкин.
И делатель фальшивых ассигнаций.
И сам Наполеон (читай — антихрист).
И губернаторскую дочку он же задумал увезти, Чичиков. И почти уже увез.
Чичиков, он кто угодно. Пустое место, дыра, чего в нее ни кинь, все провалится. Так страшно, до смерти. Прокурор и помер. Чичиков его похороны видел, а прочее все пропустил по уважительной причине — болел. Простуда, воспаление горла, вскочило что-то на ровном месте и сошло.
Город хоронит прокурора, а Чичиков едет себе из города на свободу. И списки всех душ при нем, в заветной шкатулке. Всех наново переписал. И Неуважай-Корыто тож.
Чичиков едет, автор же рассказывает нам о его рождении. О прибытии Чичикова на этот свет.
Автор уверяет себя и нас, что герой его рождался и рос, и становился, а не прямо так выскочил из его головы упитанным господином средних лет в бричке, вместе с Петрушкой да Селифаном, с лошадьми и всеми прочими обитателями Вселенной, в которой, положа руку на сердце, никто не рождался, а все появились так, сразу, и как появились, так же исчезнут, без следа.
Не был Чичиков младенцем, не был и мальчиком, прилежным учеником, все это автор написал от страху или из жалости, чтобы герой его укрепился, обрел прошлое, которого никак не существует в романе. Не приживается в романе ни прошлое, ни будущее, сколько ни старайся автор. Создание его есть сон, в котором нет времени и быть не может, а есть только пробуждение посреди ночи. И ты не знаешь, кто ты, где ты, когда.
Но вернемся к Чичикову. Город хоронит прокурора, а Павел Иванович катит все дальше и дальше по Руси, которой нет ни конца ни края, и любому в ней найдется столько места, сколько и не нужно человеку, ни живому ни мертвому. Столько места, что впору смутиться умом, потеряться, загоревать. Но Чичиков не загорюет.
Он остановится переночевать, не все ж катить, надо и отдохнуть.
Прокурор спит в земле. Чичиков спит, укрывшись одеялом. На постоялом дворе тихо. Печь натоплена. Жарко. А за окном. То ли зима, то ли осень, то ли вчера, то ли сегодня, то ли никогда.
Чичиков спит, а мы всё думаем о нем. Не ошибаемся ли?
Отчего бы и не родиться Чичикову, как все люди рождаются?
Вот только он как будто сразу в коричневом явился на этот свет. Коричневом и красноватом, с искрою. Любезные его сердцу цвета, то ли земли, в глубине ее, то ли огня, в глубине ее, в царстве по ту сторону жизни.
И был он, конечно, разбойником, хотя и любил голландские рубашки и душистое мыло. Вот и придумал накупить мертвых душ на вывод, в Херсонскую губернию, с тучными черными землями, готовыми все взрастить, что в них ни кинут.
Херсонская губерния, сельцо Павловское или же деревня Чичикова слобода, в точности еще не решено.
Купить души и заложить в опекунский совет. По нашему — взять ссуду. Сорвать куш.
Дело неслыханное, но помещики продавали ему мертвых, чтобы только не платить за них подати. Платили за всех, указанных в ревизской сказке, а подавали сказку эту не каждый год. Лет восемь могло пройти от одной сказки до другой. Много мертвого народа числилось в живых на Руси. За все платить — никаких денег не хватит.
Но тише, Чичиков просыпается. Утро.
Проснулся Павел Иванович от толчка.
— Очнулся, голубчик, слава Тебе Господи, а то и не знала, что думать, в ухо тебе кричу, не слышишь.
Над ошалевшим спросонья Чичиковым причитала хозяйка постоялого двора:
— Я ведь вдова, батюшка, меня защитить некому, не губите.
— Что? Что такое?
Твердым голосом обратилась хозяйка к Петрушке:
— Ты подай барину одеться.
— Что? Куда? — не понимал Чичиков. Приподнявшись на локте, вертел головой.
И вновь она в плачь:
— Извольте одеться, батюшка, не губите вдову, не берите грех на душу.
Петрушка уж подавал Чичикову одеться, и вдова отступила, отвернулась, но пока он одевался, голос подавала, выводила жалобно, только уж не Чичикову:
— Пресвятая Дева Мария, заступись за сироту.
И вдова, и сирота, и заступиться некому, кроме Пресвятой Девы.
— Что такое? — спросил Чичиков Петрушку.
— Это, — сказал Петрушка.
— Что?
— Да там.
Вышел Чичиков из-за ширмы, которой заставлена была его кровать. И увидел, что за окном свет, но не дневной, ранний.
— Ну? — обратился Чичиков к вдове строго. — Зачем потревожила?
— Пойдем, батюшка, за мной. Увидишь.
Что она все мне: батюшка да батюшка, — подумал Чичиков, следуя за вдовой.
Из комнаты в общую залу, где стоял на столе самовар, но за столом никто не сидел. Из залы в полутемный коридор.
— Ступенька, батюшка, поберегись, — воскликнула вдова, уже после того как Чичиков споткнулся.
Она отворила на крыльцо дверь и прошептала.
— Иди, кормилец.
Сама же порог не переступала.
Чичиков замер. Он подумал, что пришли за ним жандармы. Пришли арестовать. Но тут же возразил сам себе, что жандармы не стали бы церемониться у крыльца, они бы уж вошли, простучали бы сапогами, вдову бы не просили, сами бы с постели подняли.
— Иди же, голубчик, иди.
Да что там? — подумал Чичиков. И выступил на крыльцо. И как только он оказался на крыльце, дверь за ним затворилась. И он остался один перед громадной и тихой толпой мужиков.
Лица у них были не совсем хороши. У некоторых земля вместо глаз. А у одного из плеча прямо (да и плеча нет, кости да земля) росла тонкая березка, торчала из него, да не вверх, а вбок, и на березке этой ветер шевелил листья.
Мертвые, — понял Чичиков, — встали.
Иные были совсем голые скелеты. Потерявший костяную свою ногу опирался на суковатую палку. Но были и совсем почти как живые, умершие, очевидно, совсем недавно и не успевшие истлеть. Один из них, молодой, смотрел на Чичикова грустными, совсем целыми глазами. Смотрел не мигая, и бог весть, видел ли.
Все это мертвое царство зашевелилось при виде Чичикова, и каждый в толпе поклонился ему, как мог, кто головой, кто голым черепом, а кто одним только безголовым скелетом, таким пожелтелым, как будто лег в землю до потопа.
Хотел было Чичиков перекреститься, да рука не поднялась. И хотя понимал кто перед ним, спросил:
— Кто вы?
Великан, красавец, чуть только тронуто тлением лицо; выступил почтительно из толпы. Поклонился.
— Мы, батюшка, все ваши.
Говорит он так, а Чичиков на бороду его рыжую смотрит. Муравьи в ней копошатся, жучки.
— Что вы хотите от меня, любезные? — Чичиков спрашивает и голос свой едва слышит.
— Приказаний ваших ждем, барин.
— Идите себе в свои могилы, — велит Чичиков.
— Это мы не можем. Мы теперь за вами числимся. Куда вы, туда и мы.
Чичиков побоялся повернуться к мертвым спиной, попятился, рукой нащупал ручку, потянул к себе. И через порог задом переступил. Затворил дверь, прислушался. Всё тихо. Мертвые не ропщут.
Прошел коридором в залу, сел у стола. Потрогал самовар. Холодный.
Хозяйка стояла тут же, смотрела.
— Чаю хотите?
— Не отказался бы.
— Так я велю поставить.
— И к чаю чего-нибудь вели.
— Пирог есть с грибами, вчерашний.
— Неси пирог.
— А вы, батюшка мой…
Да какой я тебе батюшка, — подумал Чичиков.
— …батюшка мой, чаю откушайте и езжайте с Богом.
С Богом, как же, — подумал с тоскою Чичиков.
— Мы люди темные, неученые, за границей не бывали. Может, оно и ничего, что покойники под окнами стоят, тем более что стоят они тихо, но ведь сам рассуди, кто же здесь из проезжих людей теперь остановится? Всякий мимо проскочит. Кому охота с покойниками, тем более что от них воняет.
Чичиков всё молчал.
— Я сирота, я вдова, за меня заступиться некому. Ты, батюшка мой…
— Ты вот что, матушка. Я без самовара с места не стронусь.
Откушав чаю, Чичиков велел Петрушке собирать вещи, а Селифану закладывать лошадей. Он не торопился, куда ему было гнать?
Мертвые люди стояли под окнами. Малая птица села на березку, что торчала из плеча покойника, чиликнула.
— Ишь ты, — сказала ей рыжебородый.
И кто мог из них улыбнуться, улыбнулся.
И Чичиков, и Петрушка, и Селифан надеялись от мертвых оторваться. Рвануть на птице-тройке, полететь. Кто за ними поспеет? Никто. И если бы можно было лететь без перерыва, они бы так и сделали. И Чубарый, и Гнедой, и Заседатель. Их и гнать не нужно было Селифану, сами старались.
Через несколько часов бешеной скачки и мертвые, и постоялый двор со всеми его пристройками — всё осталось позади, потерялось вдали, и Павел Иванович несколько успокоился, а Селифан чуть придержал уставших лошадей. И даже сказал им что-то вроде:
— Молодцы, ребята.
Как солдатам говорят.
Меж тем потемнело, задул ветер, и уже никак нельзя было ехать дальше.
Селифан крикнул прохожего мужика. Но перед тем долго щурил глаза, всматривался, а жив ли мужик. Мужик тащил где-то подобранное бревно и ругал его:
— Ты, ирод, не вертись в руках, чего задумал, вертеться.
Мужик ругался, плевался и был, по всей видимости, пьян. И уже поэтому исключительно жив. Да и бревно в его руках казалось живее некуда.
Чичиков высунулся из-за кожаной занавески, крикнул:
— Эй.
Мужик поставил бревно стоймя, наказал ему:
— Не балуй!
— Где здесь переночевать можно?
Мужик принялся оглядываться. Туча опускалась все ниже. Молния вспыхнула вдали.
— Да вот село там.
— Чье село?
— Помещика…
Мужик назвал имя помещика, но мы его не расслышали за громовым раскатом. Дождь все еще не начинался.
Чичиков добрался до села благополучно, в доме помещика отворили на его стук дверь и приняли заплутавшего, как объяснил Павел Иванович, путника. К ночи обрушился на землю холодный ливень, но Чичиков уже спал на мягкой перине под теплым одеялом. Петрушка спал на кухне, Селифан в людской, лошади в конюшне. И все были сыти и покойны. Утром же Чичикова разбудил хозяин, еще вчера грозивший Чичикову попотчевать его стихами о римской истории. Но вместо стихов или «доброго утра» сказал он Павлу Ивановичу выйти на крыльцо.
Стоит ли говорить, что перед крыльцом стояли все мертвые, купленные Чичиковым так опрометчиво.
И сколько Чичиков потом ни бежал, они всегда нагоняли. Тихие, никого не обижали.
И не только ими, восставшими из своих гробов, но и вполне живым Чичиковым с его тройкой, Петрушкой и Селифаном пугали с той поры на Руси малых детей и старух. Да и взрослые люди пребывали в немалом страхе: а ну как нагрянет с ночевкой, и жди тогда наутро гостей. Свят, свят, свят.
Арестовать Чичикова и то опасались. А ну как мертвые вступятся за него. Греха не оберешься.
Но дело разрешилось само собой.
Не вынес Чичиков бесконечного своего бегства. Нигде больше ночи не удавалось задержаться. Устал. Голова кружилась, ноги ослабели. Подхватил лихорадку и помер в дороге. Петрушка крикнул Селифану. Селифан крикнул Чубарому. Встали лошади.
Мертвые приблизились. Петрушка поднял кожаные занавески. Мертвые посмотрели на своего мертвого хозяина и потянулись с дороги в поле. Рыжебородый вел тихую толпу. Долго ли коротко ли, достигли они своих могил и вернулись в землю.
Старухи врут, что в земле они успокоились не сразу. Стучались в рай, спрашивали о Чичикове.
— Слыхом не слыхивали, — отвечали из-за ворот, — видом не видывали.
Пришли в ад. И там о Чичикове ни сном ни духом.
— Да и зачем он вам сдался? — удивились.
— Как же. Хозяин наш. Куда мы без него.
Просили подождать. Мертвые терпеливы, ждали. Деревце, что из плеча росло, скукожилось от близкого жара.
— Жалко деревца, — сказал рыжебородый.
И молодой сказал:
— Жалко.
Меж тем вышел к ним из ада дежурный черт и сказал, что Чичиков к ним не поступал и поступить не мог, так как души у Павла Ивановича не было.
— Да как же? — не поверил рыжебородый.
— Да так, — отвечал черт. — На месте души — дырка.
— Выходит теперь что?
— Выходит теперь, что вы свободны, идите кому куда положено: то ли в рай, то ли в ад, а то ли на вечный покой.
Так-то.