Это произошло непроизвольно, без какого-либо усилия.
Очередь не двигалась, мать не отпускала Лешу от себя, держала за воротник, как маленького. Люди подходили, спрашивали, что дают.
Сосиски.
Сказали не занимать.
Килограмм в руки.
Стояли терпеливо, плотно друг к другу. Кто-то пытался пробиться без очереди, на него кричали матом.
Очередь то стояла намертво, то продвигалась на шажок, и сколько еще таких шажков до продавщицы в белом колпаке, тысячу? Сто тысяч? Леша бы сходил, измерил, но мать держала крепко.
— Мне жарко, — пожаловался Леша.
И мать отпустила воротник, наклонилась. И в этот момент, в то самое мгновение, когда лицо матери приблизилось к Лешиному лицу, время остановилось. Мать и все люди, все существа и все предметы застыли, как в сказке про заколдованный замок. Леша множество раз читал ее в тонкой детской книжке. В книжке имелась картинка с замершими в танце обитателями замка. Впрочем, на любой картинке мир со всеми его обитателями замирает.
Леша пошевелился и понял, что время остановилось не для него. Все застыли, Леша оставался свободен. Он не особенно удивился. Он воспринял происшедшее спокойно. Отступил от очереди. Прошел вдоль нее. Отметил, что не слышно звуков и даже его собственные шаги не слышны. Не чавкает черная жижа на полу. Идешь как будто в пустоте.
Леша ступал осторожно, боялся спугнуть уснувшее время. Боялся пробудить. Наверное, так нужно красться мимо задремавшего льва.
В воздухе застыла новенькая блестящая монетка. Пятачок. Леша разглядел год, 1972. Только что начавшийся. Дверь была приоткрыта, видимо, не успела захлопнуться багровым от холода дядькой. Для Леши проход оказался достаточным.
Мальчик вышел на зимнюю улицу. В воздухе сверкала ледяная пыль. Ребенок катился по ледяной дорожке, растопырив руки. Леша заглянул ему в лицо, в светлые прозрачные глаза и отправился дальше. Леша знал, что улица должна привести его к реке, ему хотелось посмотреть на лед и, может быть, даже пройти по нему на тот берег. Ребята говорили, что посреди реки гудит страшный ветер и может снести пешехода, уволочь аж до самого фанерного завода. Там всегда пахло распиленным деревом. Впрочем, в остановленном мире Леша не чувствовал запахов.
Идти оказалось легко, невесомо. Леша наблюдал облачка пара и дым сигарет, как будто запечатленные на фотографических снимках. Вдоль спускавшейся к реке улицы стояли небольшие одноэтажные дома. Над печными трубами замер дым. Из колонки била в ведро ледяная алмазная струя. Тетка поддерживала на крючке ведро. Она стояла прочно. В валенках с черными гладкими калошами, в сером ватнике, из-под которого выглядывала длинная, темная юбка. Леша обошел тетку, рассмотрел со всех сторон, как статую в музее. Подивился на обширный зад, на крепкие, как бетонные сваи, ноги, на черную волосатую родинку над верхней губой.
Лицо у тетки сморщено; похоже, она собиралась чихнуть, да не успела.
Леша подумал: надо же, я гуляю и нисколько не мерзну; и есть не хочется. А в очереди очень хотелось есть, тем более что пахло в магазине не только холодом и людьми, но и свежим хлебом, и сосисками пахло, которые привезли к ним продавать из Москвы.
Ничего уже не хотелось, только смотреть.
Леша оставил тетку и отправился дальше, задерживаясь то перед вспорхнувшим воробьем, то перед каким-нибудь прохожим. Леша переходил на проезжую часть и шагал, не опасаясь машин; не было слышно их ворчания и звериного бензинового запаха, который Леша обожал.
У реки, за сараями, открылся проулок, и Леша увидел в нем маленькую, скрюченную фигурку. Мальчик лежал на снегу, поджав ноги, прикрыв руками голову, на которую летела уже нога в тяжелом, точно камень, ботинке. Летела, да не долетела, остановилась в воздухе. Лицо у нападавшего перекосилось, серая армейская шапка с вмятиной от кокарды свалилась и зависла у самой земли.
Леша знал обоих ребят. Лежащего звали Валькой, и он учился вместе с Лешей в четвертом классе «А»; его палач, по прозвищу Бык, учился в восьмом «Г». Не учился, а тянул срок, как мать в таких случаях говорила. Валька обращал на себя внимание лишь тихим прозрачным голосом. Учительница всегда подходила к нему поближе, чтобы расслышать. Рядом с ними застыл наблюдателем еще один знакомец и Лешин одноклассник — Петя. И не просто знакомец и одноклассник, а лучший Лешин друг. Он стоял, засунув руки в карманы короткого пальто, и наблюдал избиение с улыбкой.
С ужасом смотрел Леша на лицо друга. И это Петя! Веселый, умный, ловкий, обожаемый Петя! Тот, кому Леша рассказал свой сон о смерти (а больше не рассказал никому), тот, кто научил его плавать этим летом. Петя, который умел заговорить кровь. Лучший человек на земле хладнокровно и с видимым удовольствием наблюдал избиение.
Леша опустился на колени и заглянул в лицо бедного Вальки.
Глаза зажмурены, нос разбит в кровь.
Леша подумал: схвачусь за каменный ботинок и дерну на себя, Бык грохнется об лед затылком, и мы с Валькой рванем. До Фанерного, по льду.
Леша схватился за ботинок и в ту же самую секунду очутился в очереди и оглох от обрушившихся звуков. Голоса, шаги, кашель, хлопанье двери. Мать сказала:
— Потерпи, сынок, мы уж рядом.
Она выпрямилась, отвлеклась, и Леша сиганул к двери.
В переулке за сараями никого уже не было. Леша разглядел пятна крови на утоптанном снегу. Огляделся, подождал невесть чего. И побрел к магазину. Дыхание постепенно восстанавливалось.
Дома мать сказала, что сосисок он не получит.
— Я за своей долей отстояла, дотерпела, а ты, видать, не пожелал.
И более она с ним в этот вечер не разговаривала. И не смотрела в его сторону, как будто Леша — пустое место. Сварила сосиску и съела. Леша пожевал картошку с квашеной капустой и сел за уроки. Назавтра Любаша, так они звали учительницу, обещала контрольную. Леша чувствовал себя старым, много пережившим.
На другой день Валька в школе не появился, а Петя пришел с заплывшим глазом и рассказал Леше, как шел вчера по переулку у реки, думал о своем и вдруг увидел, как Бык молотит Вальку.
— Я, конечно, бросился отбивать и получил... хорошо, что дядька проходил военный. Он Быка рубанул по шее, и все, Бык сдох. Дядька обещал научить боевым приемам. Пойдешь?
Леша понял примерно следующее: по мгновению, по тонкому срезу нельзя судить о событии. Нельзя судить с абсолютной точностью. С уверенностью. Ты не знаешь, отчего на лице человека застыла улыбка. Он смотрит на тебя, но, быть может, он тебя не видит и улыбается собственной, неведомой тебе мысли.
После боя Петя проводил Вальку до дома, и по дороге Валька рассказал, что гулял себе спокойно за хлебом и вдруг увидел — у сарая стоит Бык и плачет. Валька прибавил шаг и вдруг услышал, что Бык его нагоняет. Нагнал, двинул в спину, Валька упал.
Звонок прозвенел, вошла Любаша, классная.
Ребята стояли тихо. Любаша посмотрела на всех них с такой грустью, с какой мать иногда смотрела на Лешу, как будто заранее, на всю оставшуюся жизнь его жалея.
Любаша опустилась на стул возле своего учительского стола, закрыла маленькими ладошками круглое, молодое лицо и застыла.
И класс застыл. Никто не шевелился. Рукав платья у Любаши был испачкан мелом, очень хотелось, чтобы эта белая полоса исчезла, не беспокоила взгляд. Все это походило на вчерашнее, вдруг остановленное время. Правда, на этот раз и Леша был в нем остановлен.
Никто не мог пошевелиться, никто, пока Любаша не отняла рук от покрасневшего лица и не вздохнула. И тогда все вздохнули.
Девчонки закудахтали:
— Любовь Николавна, Любовь Николавна, что такое, что?
Любаша махнула рукой, остановила квохтанье. Платочек вынула из кармашка в кофте, белый, тоненький, промокнула глаза, промокнула нос.
— Вы все равно узнаете. Бориса Евдокимова нашли убитым сегодня утром. Да вы садитесь уже.
Борис Евдокимов и был Бык. Был.
Через день Петя перехватил Лешу до начала уроков возле школы. Он сказал, что сегодня восьмой «Г» едет хоронить Быка. У крыльца уже стоял ПАЗик.
— Пока они собираются, мы пешком дойдем.
Леша не спросил, зачем. Он (вероятно, как и Петя) чувствовал, что должен идти. То ли попрощаться, то ли разрешить какой-то вопрос.
Бык жил (был) на окраине, в прилепившейся к городу деревне. Ребята прошли через заглохший парк у завода Дзержинского, прошли по обочине узкой, обледенелой дороги, перебрались через пути, через маленькую, замерзшую речушку, оттуда уже видна была деревня. Шли они всю дорогу молча.
Белое поле лежало под фиолетовым небом. Любаша приводила их сюда в декабре. Лопатой разрезали снег и смотрели слои. Светлые, темные, впитавшие копоть, и жесткий ледяной наст, это значит, подморозило после оттепели. Увидели желтый след мочи, похихикали. Любаша сказала, что к весне вся эта снежная книга, которую она их учит читать, растает без следа.
Белое, чистое поле под сумрачным небом слепило глаза, мальчики приближались к деревне по пробитой тропинке, и все казалось таким давним, и снег, и тропинка, и деревянные дома, и печной дым, и сами они, маленькие люди.
— У нас из Александровки братья Крысенковы учатся.
— Да, точно.
У дома Быка топтались люди. Красная крышка гроба стояла у забора возле настежь распахнутой калитки. Мальчики прошли. Тропинка была широко и гладко расчищена. Снег светился. Мужчины курили на крыльце.
В комнате оказалось холодно, не топлено.
Скудный свет из небольшого окна. Зеркало занавешено черным платком. На голом столе посреди комнаты — открытый, обитый красным гроб. На стуле возле него — женщина, вся в черном. Губы сжаты, глаза сухие.
Мальчики робко приблизились с другой стороны стола к гробу. Лежащий в нем не походил на себя живого. Одели его в черный парадный костюм и белую отглаженную рубашку. Блестели и пахли гуталином черные тяжелые ботинки. Часы на буфете стояли. От холода стыло лицо. Петя коснулся Лешиной руки, и мальчики тихо отступили от гроба.
Они вышли на волю, постояли с мужчинами на крыльце, вдохнули горький дым.
Подъехал ПАЗик, отворил дверь. Восьмиклассники выбирались молча.
— Айда домой, — решил Петя.
— Я останусь еще, — сказал Леша.
Петя взглянул на него удивленно, но ничего не спросил. Пожал руку на прощанье.
Леша сошел с крыльца, топтался рядом. Бог его знает, для чего он оставался, что еще хотел увидеть. Может быть, понять.
Леша дождался, когда гроб вынесли из дома, и отправился вслед за черной тихой толпой.
На кладбище мужчины долбили землю и пели неслыханные Лешей стихи:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас.
Не было на кладбище священников, несколько старушек крестились и плакали (мать Быка не плакала и не крестилась), а мужчины долбили землю и пели, и пели:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас.
И это казалось Леше страшным и нужным.
Остался он и на поминки в уже натопленном доме, послушал разговоры, поел и даже глотнул водки.
Убили Быка ножом в грудь на путях, за депо. За ночь занесло его снегом.
Мать Быка все молчала, а потом вдруг сказала, негромко, но все услышали:
— Ушел он вовремя, без греха, его убили, не он, это милость божия.
— Откуда ты знаешь, — кто-то из женщин спросил молодым голосом, — есть у него на душе такой грех или нет?
Мать Быка помолчала, подумала.
— Не знаю. Но и обратного не знаю.
И выпила целую, до краев, стопку.
Вернулся Леша домой уже к ночи. Мать его не попрекала. Предложила поесть, но Леша сказал, что сыт. Зубы почистил, умылся, поглядел в зеркало на свое мокрое лицо и подумал, что совсем не хочет умирать, никогда.