Вадим ходит тихо, робко, как будто в доме лежит покойник.
Наталья собирает чемодан, аккуратно складывает вещи. Берет из шкафа подаренную им кофточку. И отбрасывает.
Она на него не смотрит. У нее красные пятна на скулах. Губы сжаты.
Наталья закрывает чемодан.
И вдруг говорит:
– Вадик.
Он не отвечает.
– Ты уж прости меня.
Он молчит.
Наталья катит чемодан в прихожую. Ход у него легкий. Хороший чемодан, дорогой.
Слышно, как поворачивается в прихожей замок.
Вадим ждет, когда дверь наконец за ней захлопнется. Наталья всё возится, переступает ногами. Вдруг возвращается в комнату.
– Вадик.
Он молчит.
– Я так не могу. Прости. Обругай. Скажи хоть слово.
– Уходи.
Он теснит ее в прихожую.
– Уходи!
Он наступает, надвигается.
– Ты что?!
Она пятится, опрокидывает чемодан, бросается его поднимать.
Вадим распахивает дверь, выталкивает Наталью, сбивает с ног. Она летит по ступеням и затихает на площадке.
Лежит неподвижно.
Вадим возвращается за чемоданом, на мгновение видит себя в зеркале и не узнает. Чужое, больное лицо.
Сталкивает чемодан. Он скачет по ступенькам. Падает на нее.
Наталья лежит лицом вниз. Под лицом то ли тень, то ли пятно. Грязь? Кровь?
Вадим неслышно спускается. Наклоняется, трогает ее теплую шею. Пульс не прощупывается. Больше она не сможет его мучить.
Он опускается на колени и тихо скулит, как прибитый пес.
– Почему, почему, почему?
***
Вадим поджидал Николая у подъезда.
– Друг, – сказал он Николаю. – Ты мой единственный друг.
Вадим улыбался. Не ему. Как будто думал о чем-то приятном. О чем-то легком. О чем-то давнем. Пока они поднимались в лифте, пока Николай отворял дверь.
Уже в квартире Вадим сообщил Николаю, что заразился вирусом, купил дозу на черном рынке.
Вадим посмотрел на часы и предупредил, что у него есть ровно двадцать и три минуты до того, как вирус начнет действовать. Сказал, что противовирусную инъекцию он тоже купил, и что, кроме Николая, ему обратиться не к кому.
При обычных обстоятельствах Николай вызвал бы скорую и полицию. И спрашивать бы не стал, зачем Вадим его, лучшего друга, впутывает.
Вадим прошел на кухню, уселся в кресло и заявил Николаю, что всё знает. Наталья ему призналась.
– Наталья не соврала, вы встречаетесь с марта? Март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь и, наконец, ноябрь. Что-то он нынче холодный. Как в пору моего очень уже давнего детства. Моего и твоего. Третий наш класс, ноябрь месяц. Помнишь? Ранние морозы. Река встала. Мы отправились по льду на ту сторону. Дул ветер. Казалось, он нас подхватит и унесет вместе с тучами на восток. К японцам.
Вадим помолчал. Огляделся. Сказал:
– Здесь пахнет ее духами.
Николай промолчал. Вадим посмотрел на него и спросил:
– Я тебе не рассказывал, как мы с ней познакомились?
– Рассказывал.
– Мне тогда вновь исполнилось двадцать. Я вновь ничего не понимал, что происходит на этом свете. Штуки вот эти все. Удивительно, как быстро к ним привыкаешь. Удобно. Подумал о кофе, и вот тебе пожалуйста, кофемашина работает.
Вадим взял приготовленный машиной эспрессо. Отпил глоток.
– Чудо. Восторг. Хочешь? Нет? Великолепный кофе. Легкая кислинка. Ненавязчивая.
Отставил недопитую чашку.
– Наталья вот эти читающие мысли кофейные аппараты не любит. Стиральные машины – пожалуйста. А кофе она предпочитает сама варить. Молоть, варить в турке и подавать. И, поверь мне, никакая машина не сравнится. Но ты и без меня знаешь.
Вадим помолчал. Посмотрел на Николая печально. Наталья этот его взгляд называла осенним.
– Прости, что я тебе всё это вываливаю. Я не знаю, как с этим быть. Не знаю. Если ты не сделаешь мне инъекцию, я не буду в обиде. Пусть от меня и следа не останется. Пф.
– Ты можешь и сам себе сделать.
– Могу, конечно. Но очень уж мне хочется, чтобы моя дурацкая жизнь оказалась в твоих сильных руках. Как прежде бывало. Видишь, у нас есть еще общие темы, помимо Натальи.
Вадим улыбнулся. И продолжил:
– В школе мы с тобой как-то раз подрались. Прямо на уроке. Нас разнимала Серафима. Помнишь, Серафиму? Ты заехал ей в глаз. Не нарочно, разумеется. Стоял вопрос о нашем с тобой исключении.
– Тебе следует раздеться и лечь в постель.
– Уже? – Вадим посмотрел на часы. – Да, пожалуй. А то придется тебе стягивать с моего бесчувственного тела пальто, ботинки. Но если хочешь, то можешь оставить меня наедине с моим вирусом.
– Ты уже говорил.
– Да?
Он раздевался неторопливо.
Пальто. Отдал Николаю.
Брюки. Повесил на спинку стула.
Рубашку. Долго ее расстегивал, пуговицу за пуговицей.
– Я как будто в поезде, в том, нашем, из давних времен. У меня полка в купе, нижнее место. Я уступил его молодой женщине. Я только что окончил школу и еду в Москву поступать в институт. Почему-то в пед.
– Я ехал с тобой в этом поезде.
– Ужасно хочу спать.
– Это нормально.
– Вирус уже действует?
– Ложись.
Николай отнес его пальто в прихожую, повесил на крючок.
Вернулся в комнату. Вадим спал. Часы позабыл снять. Николай аккуратно расстегнул ремешок.
Вадим дышал ровно. Николай приготовил инъекцию, подключил таймер и сел наблюдать, как молодеет лицо Вадима, разглаживаются морщины на лбу, исчезают складки в углах рта, седина. Волосы кудрявятся, светлеют.
Таймер показал двадцать пять. Николай ждал двадцати. Двадцать лет – установленная законом точка возврата. Думал:
«Или, в самом деле, дождаться, когда таймер покажет пять? Пять. Три. Младенец, зародыш, две клетки, ничто».
Думал:
«Соблазн велик. Можно сказать, что я уснул, забылся, проворонил. Мы же не в клинике, где процесс автоматизирован, и ошибки исключены. А можно и никому не говорить. Одежду сжечь. Был человек и нету».
Двадцать.
Николай ввел инъекцию. Вадим открыл глаза и посмотрел на него.
***
Он его не знает. Он ничего здесь не знает. Ему двадцать. Он думает, что всё еще живет в 1986 году. Он не понимает, где он находится. Он не помнит прожитых здесь лет. Николай говорит:
– Привет, Вадим. Меня зовут Николай. Мы вместе с тобой учились в школе.
Он не сразу верит его объяснениям. Ходит по квартире, трогает приборы, смотрит в окно.
– Ты прожил множество жизней после двадцати. Тебе было тридцать и сорок, пятьдесят и семьдесят неоднократно.
– Я не помню.
– Конечно.
– Я вспомню?
– Нет.
– Это моя одежда? Она мне велика.
– Пока сойдет. Будешь кофе?
– Я не знаю. Я бы лучше чай. Я не привык.
– Привыкнешь. Ко всему. Держи.
– Что это?
– Твои дневники.
– Я никогда не писал дневники.
– Писал. После двадцати. Здесь все твои жизни.
***
Вадим открыл наугад одну из тетрадей. Прочел вслух, негромко:
– «Человек со временем ветшает, становится прозрачным, пропускает солнечный свет, и в конце концов уже не отбрасывает тени. Исчезает. Но можно, сказать иначе. Человек становится тяжелее со временем. Груз прошлого, воспоминаний, впечатлений, поражений, достижений, болезней давит на плечи. Шаг замедляется, глаза не видят четко. Тяжело вставать и тяжело ложиться. Тяжело улыбаться и тяжело плакать. Тяжело думать. Тяжело быть. Вирус штопает прорехи, пожирает накипь, наросты. Уничтожает прошлое начисто, вместе с воспоминаниями. Главное, вовремя остановить процесс, ввести что-то вроде противоядия».
Несколько минут Вадим читал про себя, перелистывая страницы.
Помедлил и перечел вслух:
– «Ты в который раз помолодел, ты готов начать жизнь с начала. Правда, в незнакомом, чужом и чуждом мире. Далеко, далеко ушел мир в будущее, а ты вновь там же, в своем 1986-м. Тебе двадцать, и ты уверен, что мать дома, смотрит черно-белый «Рекорд», штопает носок. Ты приехал на пару дней из Москвы. Ты знаешь, что возле дома стоят тополя, что черные птицы ходят по траве. "Сорока украла обмылок, я оставила у водопровода", – говорит мать. Ты оглядываешься. Их никого нет. Матери, дома, тополей. И только ты почему-то всё еще здесь, на этом свете, в другом времени и пространстве».
– Кем я был в прошлой жизни?
– Турагентом.
– Серьезно?
– И актером. И водителем. Таких как ты называют у нас растерянными молодыми людьми.
– Сейчас я тоже чувствую себя растерянным. А ты?
– Я? Нет. Скорее, я чувствую себя опустошенным.
– Кто ты здесь?
– Архитектор.
– Точно. Ты всегда мечтал стать архитектором.
– Я архитектор в каждой новой жизни. Бывает, что возвращаюсь к предыдущим проектам. У меня собран архив. А ты, ты всегда мечешься из стороны в сторону.
– Ты поразительно цельный человек, Николай. Ты цельный. Но ты очень изменился за эти… За последние… Сколько тебе сейчас?
***
Николай отворил шкаф и вынул старый, с потертыми углами, альбом для фотографий.
– Помнишь его?
– Да.
– Фотографий в нем прибавилось. Ты ведешь дневники, а я храню фотографии. У каждого свой якорь.
Николай сел рядом с Вадимом и погладил старый альбом. Произнес:
– Было дождливое лето, я простыл, сидел дома с температурой, пил горячее молоко с медом.
– Я удивлялся, что ты способен его пить.
– Ты сказал, что тебя тошнит от его сладкого запаха.
– Точно. Сказал. Это было в прошлом году.
– Это было лет двести назад.
– Не для меня.
Николай открыл альбом и указал на снимок
– Это ты.
– Это я. В седьмом классе. Нас только что приняли в комсомол.
Вадим указал на другой снимок и воскликнул обрадованно:
– О, твоя мама.
– Да.
– Она жива?
– Нет. Ее не стало до открытия вируса. Точнее, до случайного его создания.
– Боже. Боже. Вчерашний снимок! Мы вместе. Мы с тобой.
– Не вчера. Лет двести назад.
– Я не помню этих двухсот.
– Я знаю.
– Как этот снимок пожелтел. Как осенний лист.
– Я храню фотографии чрезвычайно бережно. На свет вынимаю редко.
– Ты тоже не помнишь прежние свои жизни?
– Разумеется.
– Ты не знаешь, у меня есть дети?
– Да. Ты их забыл. Но они тебя не забыли. Мы все помним свои первые двадцать лет. Это наша основа. Ядро.
– Наверное, здесь полно народу.
– Немало. И потому – жесткий отбор. В будущее отправляют не всех. Не всех желающих. Потому и существует черный рынок.
– Эта отправка в будущее больше смахивает на отправку в прошлое – бах, и тебе опять двадцать. О, смотри-ка, совсем новые фотографии.
– Из недавних жизней.
– Я на них есть?
Вадим просматривает снимки. Находит себя. Молодым. Пожилым. Старым.
– Мы с тобой всегда дружим? В каждой новой жизни?
– Да.
– Первые двадцать лет и последующие двести?
– Да.
– И так далее до бесконечности?
– Нет, бесконечности у нас с тобой уже не будет. Помнишь, я говорил о жесткости закона? Ты его нарушил. И я тоже. Мы совершили преступление.
– Я ничего не помню.
– Вирус и противоядие ты добыл на черном рынке. А я, вместо того, чтобы сдать тебя полиции, стал пособником. Твое омоложение произошло незаконно.
– Никто не узнает.
– У тебя нет документов. Как ты собираешься жить? Заключенным в этой комнате? Прятаться от соседей? Не приближаться к окнам?
– И что с нами будет?
– Доживем до старости и умрем.
– Зачем я так поступил?
– Ты полюбил женщину. Вы прожили вместе пять лет. Она ушла от тебя ко мне. Я виноват перед тобой. Я всегда виноват перед тобой.
– Всегда?
– В каждой новой жизни эта история повторяется, так или иначе. Ты влюбляешься в женщину.
– Всегда в одну и ту же?
– Да.
– Удивительное постоянство.
– Вы живете вместе. Некоторое время. До тех пор, пока она не уходит ко мне.
– Удивительное постоянство, – повторяет Вадим. И добавляет:
– Я ничего не помню.
– Конечно.
– Расскажи о ней.
– Она ветеринар.
– Как мы с ней познакомились?
– Ты пришел привить пса.
– У меня был пес?
– Был.
Вадим молчит. Смотрит на Николая растерянно.
– Покажи мне ее фотографию.
Николай открывает последнюю страницу альбома и указывает на снимок.
Вадим смотрит на снимок долго.
– Я думал, она повыше ростом. И. Не знаю. Не понимаю. Она невзрачная. Как мотылек. Что я в ней нашел?
– Ты каждый раз в ней что-то находишь.
– Что?
– Поищи в своем дневнике. Пока еще есть время.
– Она не говорила, отчего меня бросила?
– Устала.
– От меня?
– Со мной ей спокойнее.
– Мне тоже. Мне тоже с тобой спокойнее.
Они смотрят друг на друга.
– Звонят в дверь, – шепчет Вадим.
– Я слышу.
– Это за нами?
– По всей видимости.
– Так скоро?