Сергей возвращается из тюрьмы. Он не был дома четыре года. Отсидел за убийство незнакомца. Мужик цеплялся в баре, оскорблял, наскакивал, здоровенный, злой. Сергей жахнул от души, мужик врезался головой в стеклянную витрину. Осколки, кровь. И ни звука. Сергей оглох на пару минут.
И вот он возвращается.
Поздняя электричка, последний автобус от станции, который еще надо подождать. Сергей заходит в магазин, в «Пятерочку», берет клубнику. Он ест ее на остановке, немытую, ягоду за ягодой. Жадно. Автобус приближается. Медленно разворачивается у переезда. Останавливается. Водитель молодой, Сергей его не знает или не помнит.
Сергей поднимается по ступеням в старый автобус, вынимает из кармана сотенную.
— Наличными не принимаем. Карту прикладывайте.
— Какую?
— Любую. Стрелку, Тройку, банковскую.
Сергей прикладывает банковскую карту к маленькому темному экрану, в котором светится зеленым светом похожий на застывшую рыбку овал.
Сергей занимает место у окна. Автобус трогается.
Они едут узкой дорогой, которая поворачивает то в одну сторону, то в другую. Путь кажется долгим. Водитель и пассажир молчат. Выбираются на Ярославское шоссе. Катят в сторону Москвы. Разворачиваются в обратную сторону. За окном поле. Темнеет вдали лесок.
Автобус тормозит. Остановка. Называется «Кощейково». Пусто на остановке. Автобус зачем-то стоит. Стоит и, наконец, трогается.
Указатель: «поселок Лесной».
Автобус поворачивает, следуя указателю.
Остановка. Называется «Площадь Ленина».
Сергей поднимается. Ему выходить.
Автобус уехал, а Сергей все стоял. Времени было не так уж много, девять часов с минутами. Улицы пустынны, люди сидят по домам. Завтра рабочий день, скоро все лягут спать. Большинство.
Сергей шагал дворами.
Помойка, а возле помойки притулился старый советский газик.
Надо же, никуда не делся, так и стоит. Привет, друг. Держись, смотри свои ржавые сны.
Сергей шагал размеренно, не торопился.
Пятиэтажный дом из серого кирпича. Четвертый подъезд. Третий этаж. Дверь. Сергей вынул ключи.
Он вошел в прихожую, постоял в затхлом воздухе. Слышались мужские голоса, бог его знает откуда они проникали, с какой стороны. Что-то бормотали, бормотали. Не разберешь. Сергей включил свет и увидел в зеркале свое смутное отражение. Сергей провел ладонью по гладкому стеклу, стер пыль. В чистой, прозрачной полосе ясно разглядел свое постаревшее лицо. Четыре года он здесь не появлялся, не отражался, зеркало помнило его молодым. Четыре года. Год за десять. Так он считал.
Отступил от зеркала и увидел свой след, отпечатавшийся на пыльном полу. Когда-то он читал, что пыль, которая собирается в самом обыкновенном русском (или французском, или любом другом) доме, состоит отчасти из частиц человеческой кожи, отчасти из песчаной пыли пустыни Сахара, немного из океанической соли, немного налетает из космического пространства. Из дальних миров.
Надо убраться, — подумал Сергей. — Смыть следы своего отсутствия. Небытия.
Он налил в ведро воды, капнул моющее средство (срок годности истек), взял тряпку, взял вторую, чтобы протирать насухо. Не только мебель вычистил, но и стены, и даже потолок (невысокий в этих старых советских домах, шваброй и ребенок дотянется). Помыл окна. И все это Сергей делал размеренно, спокойно, неутомимо. Как машина. Воду менял несколько раз. Выдраил пол, скинул с себя одежду, встал под душ.
Белье лежало в шкафу. И до сих пор пахло из шкафа бабкиной лавандой. Кажется, и пыль в него не пробилась, в этот старый тяжелый шкаф, с закрывающимися на ключ дверцами. Ни космическая, ни из пустыни Сахара. Не говоря уже о человеческой; не было здесь человека ровно четыре года без малого. Сергей оделся в чистое. И отправился на кухню. Набрал воды в электрический чайник.
Сел за чистый стол. Смотрел на часы (бабкины часы, настенные) и думал: надо бы завести, пусть хотя б они говорят (бормочущие голоса стихли). Думал, но не двигался. Чайник закипел, пошумел и стих, отключился. Сергей очнулся. Поднялся, вынул из шкафчика жестянку с черным чаем (срок годности истек). Снял крышку, понюхал. Чудился все-таки запах, не только черной чайной пыли, но и сладости.
Сергей заварил чай. Поставил на стол кружку; посуду он всю перемыл, благо ее было немного.
Сергей взял пульт и включил телик. Висел на стене, над холодильником. Экран небольшой, но картинка четкая. Цвета неестественные, слишком яркие. Сергей нажимал на кнопку, переходил с одного канала на другой.
Старый советский фильм. Девушка моет окно и говорит: а сейчас мне другие нравятся, они-то мне нравятся, а я им нет.
Бедная. Не буду про тебя смотреть.
Новости. Разрушенный дом.
Нет уж, спасибо.
Стреляют. Бандит убегает дворами.
Не хочу про бандитов. Дальше, дальше.
Вдруг Сергей увидел на экране себя.
Он пожирает клубнику на остановке.
Прекрасная видимость, несмотря на вечернее освещение.
Кто же это снимал, откуда?
Вот автобус подходит и разворачивается у переезда. Последний автобус. Пустой, без пассажиров.
Камера, несомненно, профессиональная.
Сергей поднимается по ступеням. Камера как будто поджидает его внутри.
Но как? Камера-невидимка, оператор-призрак?
Сергей ищет карточку. Прикладывает. Садится у окна. Камера (камера?) приближает его лицо. Лицо во весь экран.
Как я подурнел, — думает сидящий на кухне Сергей. — Смотреть противно. Шрам над верхней губой. Я и не думал, что его так видно. Шрам из раннего детства. Падение на бегу. Шрам — память.
Обрыв изображения. Синий неподвижный квадрат. Как синее неподвижное небо. Неподвижное, непроницаемое. Ненастоящее. Сергей смотрел, смотрел в него.
Переключил на другой канал.
Тетка поет. О любви.
Сергей вернулся на предыдущий канал.
Синий, пустой квадрат. Впрочем, не совсем пустой. Вверху справа число — 355, бледное, едва различимое.
Сергей выключил телек. Налил себе чая (одной заварки). Бросил сахар (ждал его в сахарнице и дождался). И услышал звонок в дверь.
Сергей посмотрел в глазок и увидел за ним своего одноклассника Пашку. Они не дружили, не враждовали, просто знали друг друга, помнили.
— Серега! Открывай. Я знаю, что ты здесь, у тебя свет горит. Серый, я точно знаю, что ты здесь, я тебя в телике видел.
Ну значит, я не сошел еще с ума, — подумал Сергей.
Он отворил дверь. Пашка приподнял пакет со звякнувшими бутылками.
— Пиво будешь?
— Проходи.
— Ты полы мыл? Прямо пахнет чем-то таким. Свежим. Обувь снимать?
— Как хочешь.
Снял.
Пашка вошел на кухню, огляделся.
— Чисто, но бедно. А пожрать у тебя ничего нет?
— Тушенка лежит в холодильнике.
Пашка открыл холодильник.
— Ну ты молодец, прямо до блеска все отмыл.
Взял банку тушенки. Посмотрел выбитые на дне цифры.
— Срок годности истек.
Пашка вернул банку в холодильник. Аккуратно прикрыл дверцу.
Они сидели за столом, молчали. Пашка тянул пиво, Сергей пил чай.
— У тебя не чай, а деготь. Чифирь.
— Нет. Чифирь, это когда грамм пятьдесят на кружку, а у меня три неполных ложки на чайник. Даже не купчик.
— Но ты пил чифирь?
— Пробовал.
Пашка открыл вторую бутылку. Отхлебнул.
— Я, как тебя увидел в телике, ошалел. Серый, собственной персоной, в нашем занюханном автобусе. Фигасе. Кто тебя снимал?
— Не знаю.
— Не гони.
— Не знаю.
— Ну спросил бы. Или тебе пофиг было?
— Пофиг. Но я бы спросил. Если бы видел.
— Так ты не видел, что тебя снимают?
— Нет.
— Как это?
Сергей не отвечал.
Пили пиво (Пашка), чай (Сергей), молчали. Не спрашивали друг друга, как дела, как ты жил эти четыре года.
Сергей думал: наверное, Пашке сейчас одиноко. Может быть, от него ушла девушка (или жена). Может быть, он чем-то болен. Ему одиноко, он торчит у телика, а телик показывает Сергея, и Пашка спешит к нему домой, по дороге берет в магазине холодного пива. Спешит, чтобы побыть не одному, а вместе. И вот они вместе, пьют и молчат.
— У тебя часы стоят, — заметил Пашка.
— Стоят.
— Надо завести.
— Надо.
— Что думаешь делать?
— Ничего.
— Обратно в автоколонну?
— Не знаю.
— Там все другие сейчас. Ну, кроме Смирнова и Матвея. И этих много. Чурок.
— Пашка, я устал.
— А я думал тебе рассказать, как тут жизнь, без тебя.
— И как?
— Нормально.
Пашка допил бутылку и поднялся.
— Отдыхай.
Сергей закрыл за ним дверь. Стоял в полутемной прихожей, стоял.
На другой день Сергей встал засветло, побрился, выпил крепкий свежий чай, почистил зубы, оделся. Постоял в прихожей возле двери, прислушиваясь к звукам в подъезде (голоса, шаги), дождался тишины и шагнул из квартиры.
На улице Сергей растерялся, он, собственно, не знал, куда направиться. Ехать в автоколонну, спрашивать насчет работы, встречаться с прежними знакомыми? Не сейчас. Нет. Может быть, добраться до станции, сесть в электричку, и пусть она его доставит в большой город Москву? Там ты никто, человек без прошлого, без времени. Понимаешь, что жив, потому что мерзнешь, потому что голоден, потому что устал.
От «Трех вокзалов» Сергей дошагал до «Курской». Слева внизу проходила железная дорога, по ней катили время от времени поезда, справа возвышались старые, основательные дома, Сергей бы не отказался в таком жить, на самом вернем этаже, стоять у окна и смотреть на железную дорогу внизу. Или лежать и слышать, как идет, идет поезд.
По небольшому мосту Сергей прошел над путями, тихим переулком выбрался на Садовое кольцо, которое гудело не хуже Ярославки. Сергей постоял, привыкая к шуму, и направился вместе с толпой. Куда? Да не все ли равно.
Обратная электричка, вечер, в вагоне тепло, свободно, народ уже схлынул.
Пассажир напротив пристально посмотрел на Сергея. Встретился с ним взглядом и спросил:
— Простите, вы из Лесного?
— Да.
— Я вас вчера по телевизору видел. Сидел, переключал каналы и вдруг бац, станция Зеленоградская, без всяких прикрас, и наш автобус подкатывает, тридцать восьмой, родимый, и человека забирает, вас то есть. Я подумал, это, наверное, кино снимают в наших декорациях, нет?
— Не знаю.
— Ну как не знаете? Вы там главный герой.
— В котором часу вы это кино видели?
— Ну. Довольно поздно. Точно после одиннадцати. Потому что в одиннадцать я лег. Лежу, а уснуть не могу. Веруня моя вмиг отрубилась, а я никак. И открою глаза, и закрою, и на правый бок повернусь, и на левый. Встал, ушел на кухню, включил телик, без звука, чтобы Веруню не потревожить. Ну а после вашего фильма я сразу лег. Первый час был, а вставать рано. А вы, простите, в поселке давно живете?
— Со вчерашнего дня. А вы?
— Я третий год живу. Снимаем жилплощадь, все-таки дешевле, чем в столице. А вы откуда к нам?
— С зоны. Четыре года отбыл. А до этого жил здесь двадцать шесть лет с копейками, матушка меня недалеко от Лесного на свет произвела, в Пушкинском роддоме, в столице района.
Помолчали. Попутчик смущенно, Сергей отстраненно.
— Простите за вопрос, вы совсем не похожи на уголовника, за что вас свободы лишили? — доброжелательно поинтересовался попутчик.
— За убийство, — доброжелательно ответил Сергей.
Попутчик порозовел и отвел глаза.
355 канал ожил ровно в полночь. Сергей караулил с одиннадцати, боялся пропустить. Терпеливо наблюдал синий прямоугольник. Пил крепкий чай. Перелистывал «Трех мушкетеров». В Москве он купил себе недорогой смартфон, поставил сим-карту, но ни один номер не внес в память. Смартфон был новорожденный, без прошлого, и вдруг засветился, заиграл.
— Да? — откликнулся Сергей.
Звонили из медицинского центра, звали на осмотр (анализы, МРТ, консультация терапевта, тридцатипроцентная скидка). Сергей слушал, смотрел на синий экран, голова от крепчайшего чая была ясная, даже слишком.
— Простите, ради бога, а зачем тащиться куда-то? Вы в курсе, что уже научились по голосу диагноз ставить? По телефону слушают и всё понимают про человека, и сколько ему лет, и как у него сердечный клапан работает. Даже год смерти предсказывают с большой долей вероятности.
— Шутите?
Спросила она неуверенно.
Экран ожил. Сергей увидел самого себя на собственной кухне.
Сергей садится да стол, открывает «Трех мушкетеров». Старая, зачитанная книга.
Картинка четкая, тонюсенький шрам над верхней губой виден ясно.
— Вы здесь? — спросил женский голос в трубке.
— Не знаю, — ответил Сергей.
Никак не мог Сергей заставить себя вернуться к нормальной, обыденной жизни, хотя бы устроиться на работу. Мотался каждый божий день в Москву, бродил, уставал до беспамятства, пил где-нибудь чай, чтобы прийти в себя. Как-то раз очутился в столовой номер 57 на третьем этаже дорогого магазина ГУМ.
Звучала музыка из допотопных времен, в буфете можно было взять пирожное или пирожок. Сергей пил черный чай из белой чашки, есть не хотелось. Он разглядывал публику и сам себе казался туристом, гостем из дальней страны. Он мог бы поговорить на языке своей страны, да не с кем; сам с собой он давно говорил на здешнем наречии, так давно, что вошло в привычку.
Чай выпит.
Сергей поднялся. Музыка звучала под дугой изогнутым хрустальным небом. Возле столовой, за стеклом, стоял на полке старый приемник. Он бы заговорил, он бы запел, он бы зашипел, да кто же его включит, кто настроит, кто выслушает. Стоит, памятник себе самому. Рядом с приемником — железный календарь-перевертыш, 1 февраля, такая на нем дата, и некому ее поправить.
Из ГУМа Сергей отправился по Никольской (слишком много праздного народа, толкотня) к Лубянке, спустился в метро, доехал до «Комсомольской». Заторопился на электричку. Отчего-то показалось важным, успеть именно на эту. Доехал до Зеленоградской. К станции как раз подкатывал автобус. Ура.
Сергей вышел из автобуса на площади Ленина. Шагал дворами. Пятиэтажные дома из серого кирпича, детские площадки, машины припаркованы у каждого бордюра, висит на веревках белье.
Между детским садом и пятиэтажкой стоял одноэтажный кирпичный дом под двускатной крышей. Когда-то в нем организовали туристическую базу, а в новые времена открыли продуктовый магазин. Сергей зашел взять хлеба, колбасы, может быть, яиц, масла, хоть что-то приготовить горячее, поесть. Продавщица таращилась не него.
— Что вы на меня смотрите? — устало спросил Сергей.
— Ничего, — она поспешила отвести глаза.
— По телику тебя видела, наверняка.
Сергей повернул голову на голос, увидел Нину.
— Привет, — сказал.
Из магазина вышли вместе.
— А ты постарел, телик не врет.
Пересекли небольшую дорогу. Слева возвышалась недавно построенная церковь, а сбоку от нее застыл в безветрии пруд, окруженный плакучими ивами.
— Красиво, — сказал Сергей. — Бледная луна, всё такое.
— Да. Если не приближаться, если смотреть отсюда, с этой именно точки, как на картинку, то кажется, что это девятнадцатый век, что за правым краем картинки стоит усадебка, в ней живут барин и барыня, детей у них трое и все мальчики.
По тропинке они спустились к пруду. В тот же миг зажглись фонари.
Сергей и Нина чинно огибали пруд. Подростки на одной из скамеек лузгали семечки, курили, пили пиво. Смолкли при их приближении.
— Чувствую их взгляды, — тихо произнес Сергей, когда миновали скамейку.
— Тоже, наверное, по телику тебя видели. И вдруг наяву. Представляешь?
Возвращались дворами. Молчали.
— А пригласи меня к себе, — вдруг попросила Нина.
Сергей отворил дверь, пропустил Нину вперед.
— Прохладно, — заметила Нина.
— Форточку оставил. А то как в склепе.
В темноте он обнял ее и ткнулся ртом в ее холодные, сомкнутые губы.
Смущенно отстранились друг от друга. Не спеша, сняли куртки, сняли обувь. Друг друга не касались. Направились в комнату. Фонарь светил через окно.
— Чисто у тебя.
Он не отвечал. Она принялась раздеваться. Неторопливо стянула свитер и повесила на спинку стула. Расстегнула джинсы. Тогда и он спохватился, тоже принялся раздеваться. Снял футболку и уронил на пол. Она подняла футболку, расправила и повесила на спинку стула, поверх своей одежды. Он снял джинсы, сложил аккуратно, на спинку громоздить не стал, приткнул на сиденье. Она взяла его за плечи, повернула к себе.
— У меня не получится, — прошептал он.
— И не нужно, — отвечала она, — давай полежим вместе, отдохнем.
Они легли на застеленный диван (постель он не убирал после ночи). Прижались друг к другу под одеялом. Он заметил:
— Дрожишь.
— Озябла.
Он принялся ее гладить, растирать, она бормотала:
— Хорошо, хорошо.
Прижималась к нему тесно, крепко. Обнимала ногами, направляла.
Он мычал (она потом сказала, посмеиваясь: у меня так дед мычал, когда холодец ел). Он мычал, она вскрикивала (он потом сказал: а ты, как чайка кричала, сердито).
Лежали, разгоряченные, взмокшие, ослабевшие.
Он вдруг спросил:
— И почему мы раньше этим не занимались?
— У тебя же была эта, как ее.
— Маринка.
— И у меня тоже был. Как его.
— Не знаю.
— Ну вот, ты и не знаешь. Димка.
Она коснулась губами его плеча. Сергей уже спал.
Проснулся он один в постели. Из кухни слышались шаги, вода полилась из крана. Смолкла. Мирные, домашние звуки. Сергей лежал, слушал, наслаждался. Вот чайник закипел. Надо бы подняться.
Он вошел на кухню. Нина ставила на стол кружки.
— Ты вовремя.
Налила ему и себе чай.
— Я крепче пью.
— Отвыкай. Вредно для сердца. Жалко, что еды у тебя ни крошки.
— У меня тушенка лежит в холодильнике.
— Просроченная.
— Я ведь в магазине хлеба думал взять, колбасы; продавщица спугнула.
— Я тоже думала хлеба взять и колбасы, но ты меня сбил с толку.
— Сбегать что ли в магазин?
— Да ну. Давай откроем твою тушенку, разогреем и съедим; авось выживем, а не выживем, так и пусть, зато вместе.
Он открыл тушенку, дал Нине понюхать. Она кивнула, и Сергей выковырял тушенку на сковороду.
Он вдруг насторожился, оглянулся. Часы на стене стрекотали негромко.
— Я завела. Ничего, что без спросу?
— Нормально. Правильно сделала.
Ели вдвоем из одной сковороды.
— У тебя дом похож на музей. В том смысле, что все старое: шкаф, диван, стулья, посуда, часы. Всё как при твоей бабушке.
— Не всё. Кружки вот эти после ее смерти купил. Потому что чашку последнюю разбил, а надо же из чего-то пить. И телик новый купил. Потому что прежний совсем уже ничего не показывал. Так что нет, когда чего надо, я покупаю. А так, зачем вещи хорошие выбрасывать, они меня устраивают.
— А я люблю новое, люблю менять в доме что-нибудь.
Он убрал опустошенную сковороду в мойку.
— Я тебе в школе завидовала. Тому, что ты с бабушкой живешь, без родителей. Наверное, потому, что мои были слишком строгие.
— С бабушкой было нормально, но по матери я скучал.
— Она тебя звала к себе?
— Звала. Я там даже у нее жил немного, на каникулах.
— Не понравилось?
— Не знаю. Муж ее нормальный мужик, спокойный, и дети его нормальные. Любознательные. Не знаю. Не захотел. Она, кстати, ездила ко мне пару раз в колонию. И за квартиру деньги переводила. Сама вызвалась, я не просил.
Он взглянул на часы. Время приближалось к полуночи.
— Включай, — велела она. — Вдруг нас покажет.
Ровно в двенадцать синий кран ожил и показал столовую 57.
Сергей сидит за чашкой чая. Взгляд у него отсутствующий.
Допивает чай, поднимается.
Приближается к витрине. Смотрит на старый приемник за стеклом. Долго смотрит, долго.
— Знаешь, — сказал Сергей Нине, когда трансляция (трансляция?) прервалась. — Я только сейчас догадался. Он (он?) не меня показывает. То есть меня, но не совсем. Да, я вот так сидел, пил чай, смотрел на старый приемник, все так и было. Но я сидел, пил чай и кое-что думал. А здесь этого нет. Ну сидит какой-то мужик и сидит, ну похож на меня, как две капли воды. А что у него за душой, что он думает или не думает?
Нина спросила Сергея, что же он думал тогда в столовой 57.
— Да ничего особенного, по правде сказать. Ерунду.
Наутро выпили чая и вместе отправились в Пушкино на 35 автобусе, оттуда покатили в «Ашан», набрали всякой всячины для нормальной человеческой жизни. Сосиски, мясо, сыр, конфеты, картошку и всякое прочее. Поели там же, в «Ашане», курицу-гриль, выпили кофе.
— Переезжай ко мне, — предложил Сережа. И добавил: — Если хочешь.
Нина смотрела на него и улыбалась.
Мать спросила по телефону, как дела, и он ответил с легким сердцем, что все путем. Про телетрансляции умолчал. Что о них говорить? Какая-то аномалия. Он не ученый, чтобы понимать.
Вечером тридцатого ноября повалил снег, электрички катили медленно, пожалуй, как-то даже торжественно. Сергей возвращался из Москвы (он нарочно устроился водителем подальше от дома, — в Москве его по телевизору не показывали, слава богу). Поначалу народу в вагоне было битком, после Мытищ стало свободнее. Сергей пересел по ходу поезда и увидел через проход женщину, она смотрела на него с неутолимой тоской.
Женщину эту Сергей мгновенно узнал. Убитый им в баре незнакомец был когда-то ее мужем. Жили они неплохо, пока женщина не полюбила другого. Она бросила своего мужа и ушла к любимому. Звали любимого Алексеем. Сергей никогда его не видел. Разве что в зеркале (потом, после всего) ему казалось, что он видит не себя, а этого Алексея, убитого ошалевшим от ревности бывшим мужем.
Безумец подкараулил беднягу в парке и задушил. Затем пошел куда глаза глядят; пошел — поехал — пошел. Пока не очутился в дымном баре и не увидел убитого им Алексея. Негодяй был живехонек, пил пиво и казался довольным собой. Убийца взвыл и бросился на мерзавца.
Электричка ехала медленно, медленно. Женщина смотрела и смотрела на Сергея. Конечно, не на Сергея, нет. Она смотрела на своего Алексея, только на него. Так оказался ее любимый похож на этого незнакомца, как в фильме про двойника.
Приближалась остановка Сергея. Он поднялся и направился к выходу.
После этой нечаянной встречи трансляции прекратились. Бог его знает, почему.