В полудреме Андрюша вспомнил, как пятилетним мальчиком проснулся ночью и увидел свою маленькую руку. Она лежала на одеяле, а он смотрел на нее как на чужую.
Пошевелил пальцами. Рука оказалась послушна.
В окно смотрело темно-коричневое, ночное, светящееся изнутри небо. Казалось, оно опускается все ниже, просачивается через невидимые щели, затапливает комнату, не дает дышать.
Андрюша выбрался из постели и, стараясь не глядеть в окно, побежал. Он выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь. И оказался в темноте. Как будто под землей. Дышать стало еще труднее.
Андрюша передвигался, держась за стену, пока не увидел спасительную полосу света под чуть приоткрытой дверью отцовского кабинета. Андрюша отступил от стены.
Он взялся за ручку, потянул тяжелую дверь, приоткрыл еще чуть-чуть и вступил туда, куда ему строго-настрого было запрещено входить без спроса. Но отца не было, и Андрюша спокойно огляделся. На письменном столе светила лампа под стеклянным зеленым, как летняя трава, абажуром.
Андрюша приблизился к столу. И увидел среди бумаг раскрытую записную книжку. Разглядел запись на странице:
Горлов тупик.
Андрюша открыл глаза. Он лежал в той же комнате, и то же ночное московское небо смотрело в окно. И рука лежала на одеяле. Только уже большая, взрослая. Андрюша пошевелил ее пальцами.
Предположим, — думал Андрюша, — предположим, так оно все и было двадцать лет назад, в точности как мне привиделось в полусне.
В пять лет я уже умел читать и писать. Учил меня отец самолично, сам выводил буквы, а я за ним повторял. Но неужели я, пятилетний, смог разобрать его бисерный и, к слову, неразборчивый почерк? И, значит, я не придумал про адрес в старой записной книжке, а только лишь вспомнил? Хорошо, предположим, Горлов тупик. Не мог не поразить, не запомниться. Но ведь номер дома. Квартира. Не знаю. Не знаю, что и думать.
Андрюша лежал и представлял, как встает, как шагает к двери, как выходит в темный-темный коридор, как стоит ослепший. Вдруг светлая полоса появляется под дверью кабинета. Андрюша подступает к двери. Стоит, прислушивается. Берется за ручку, тянет на себя.
Человек сидит за столом, шуршит по бумаге карандаш. Абажур лампы — как зеленая трава, летняя греза.
Все это было возможно только в мечтах. Отец давно не жил с ними. В кабинете оставалась библиотека. Андрюша заходил, брал книгу с полки или возвращал книгу на место. И тут же покидал кабинет. Как будто это было казенное учреждение, неуютное, чужое. Сам Андрюша писал, где придется: в постели, в метро, за кухонным столом, у подоконника.
Писатель Евгений Залесский зимой и летом (а также весной и осенью) жил на даче в Пушкинском районе Московской области. В Москву выбирался только в крайнем случае. Утром 23 сентября (на другой день после визита в Горлов тупик) Андрюша сел в Загорскую электричку, и она повезла его.
Москва Третья, Маленковская, Яуза, Северянин…
Рано, солнце еще не встало, полупустой вагон. В смежном отделении (через проход) устроилась девушка, глаза ее смотрели строго из-за толстых стекол некрасивых тяжелых очков. Личико маленькое, бледное, плечи узкие, старенькие джинсы обтрепаны. Сидела у окна, горбилась. И все-таки было в ней что-то милое, притягательное для Андрюши. Ему хотелось плюнуть на свои (эфемерные) дела, подсесть к ней на скамейку, вежливо, стараясь не спугнуть, спросить ее имя. Но не подсел и не спросил. Вышел на Зеленоградской (третья остановка после Пушкино), а девушку (он придумал ей имя — Светочка) электричка унесла от Андрюши навсегда.
Электричка отгремела, все стихло, Андрюша перешел пути (на платформе в сторону Москвы толпились люди, у них начинался долгий рабочий день).
Андрюша шел все дальше и дальше от железной дороги. Уже светило неяркое солнце. Листья умирали, падали, шуршали под ногами.
Вот листья, — думал Андрюша, — у березы маленькие, круглые. Вот сосны. Шишки нападали. Белка!
У калитки отцовской дачи Андрюша остановился. Видел он вот что: старый деревянный дом с застекленной террасой. Крыльцо, на котором умывалась серая кошка. Видел свет в затененном яблоней окне. Андрюша знал, что за этим окном не спит отец, пишет или читает. Сейчас Андрюша повернет щеколду и войдет. И отец там, за окном, не услышит, но почувствует, что появился кто-то посторонний, шагает по мощенной красным кирпичом дороже. Отец погасит свет, посмотрит за окно и увидит за переплетением полуобнаженных ветвей идущего к дому Андрюша.
Дверь Андрюше отворит верная отцова жена Катя. Проводит на кухню.
— Ты садись, садись, а я пойду, посмотрю, как он.
Андрюша сидит один на небольшой кухне, чайник стоит на огне. Ах, боже мой, до чего все кажется Андрюше странно: и огонь, и чайник, и сам он. И почти (почти) уже непонятно Андрюше, кто он, — молодой человек, который сидит и смотрит на закипающий чайник, или чайник, стоящий на синем газовом огне. Читать о подобном Андрюше доводилось, но сам он попал в такую западню впервые.
Катя появляется. Говорит:
— Он спать лег, я не стала будить, ты ведь сказал, что дело несрочное.
И обращается к чайнику:
— Раскипятился, отдохни, мы сейчас чаю заварим.
И обращается к Андрюше:
— Мяты добавить?
Нет, не повернул Андрюша щеколду, не вошел, отступил. Вернулся к платформе, дождался электрички на Москву. Места в вагоне не досталось, стоял в тамбуре, смотрел на красные огоньки сигарет, дышал дымом.
Москва. Ярославский вокзал. Толпа валит по платформам к метро. И Андрюша здесь, в толпе, в общем потоке, безымянная частица.
Андрюша дождался открытия библиотеки на Гоголевском бульваре, вошел первый в прохладный читальный зал, устроился в углу, включил настольную лампу. Девушка принесла ему заказанную книгу. Книга была издана в семьдесят шестом году, но казалось, что ей лет сто, углы обложки расслоились, листы пожелтели. Зачитанный чуть не до дыр (страницы истончились от многочисленных любопытных, жадных взглядов) сборник воспоминаний о безвременно ушедшем писателе и сценаристе Егоре Ильине.
Никто из авторов ни единым словом не упоминал о самоубийстве (или несчастном случае) на железнодорожных путях у станции Лосиноостровская. Безвременная смерть, сколько бы еще мог, как жаль, в полном расцвете. Несведущий читатель, вероятно, терялся в догадках: какая мрачная сила забрала от нас талантливого писателя? Болезнь? Убийство? Нет ответа. И все, за одним только исключением, вспоминали Егора молодого, легкого, улыбчивого, открытого. Когда он казался счастливым. Когда он был счастлив. По крайней мере в их воспоминаниях.
Единственным исключением из двадцати семи мемуаристов был отец Андрюши Евгений Залесский. Приведем его рассказ полностью:
«Я вошел на Комсомольской и успел сесть на только что освободившееся место. На противоположном сиденье я увидел мужчину с одутловатым лицом и смертельно усталым взглядам беспросветно темных глаз. Он смотрел прямо на меня. Я не мог не почувствовать его взгляд. Он казался мне пустым и как бы вбирающим меня в себя. Через несколько перегонов я узнал его. Он мгновенно это понял. Поезд подходил к Таганке. Я кивнул Егору, поднялся и повернулся к двери.
Поезд все еще шел в туннеле. Я увидел в черном стекле двери отражение Егора, он стоял за мной. И вновь наши взгляды встретились, на этот раз в черном стекле. Мы не были близко знакомы и, как мне помнится, никогда прежде друг с другом не разговаривали.
На станции Егор последовал за мной. Точнее, со мной. На эскалаторе он меня обогнал, встал на ступеньку выше, повернулся ко мне и сказал:
— Случайная встреча, совпадение в пространстве и времени; меня преследуют совпадения, я думаю: сколько лет, а голос в толпе откликается: тридцать пять. Вопрос был именно об этом, сколько лет я живу на свете. Я забыл, а голос напомнил. Куда ты едешь?
— Домой, обедать.
— И вновь совпадение. Я тоже направляюсь обедать, не домой, но в дом, айда со мной, спустимся вновь в метро и покатим до Новослободки.
Не знаю почему, но я согласился. Дома ждала меня жена, накрывала стол. Я позвонил ей потом. Из автомата.
И вот мы спустились вновь и вновь сели в поезд. Мест не оказалось, мы стояли в толпе и молчали, Егор задумался и в этот миг забыл обо мне. Я коснулся его плеча.
— Новослободская.
— О, да, спасибо, а то бы я вновь проехал, если бы не ты, знаешь, в который раз? — в третий. Говорят, бог троицу любит, но ты уговорил бога отпустить меня, отпустить, хотя бы из этого круга. Ты знаешь, что наша земная жизнь и есть первый круг ада?
Мы шагали от метро по Новослободской.
— Нам нужна улица с чудовищным названием. Горлов тупик. Название чудовищное, а улица самая обыкновенная. Ничем не выдающаяся.
Он разговорился, порозовел на холоде и казался моложе.
Мы подошли к дому, действительно, самому обыкновенному. Егор указал на окно.
— Третий этаж, форточка приоткрыта. Видишь? Там, за этим окном, я спасаюсь.
Более он ничего не объяснял, и мы направились в подъезд. Поднялись на третий этаж по исхоженным ступеням. Дверь как дверь, деревянная, без обивки. Егор положил на дверь ладонь и медленно провел по ней ладонью. Точно погладил. Затем нажал кнопку звонка.
Нам отворила девушка двадцати лет от роду, как я вскоре выяснил. Она сказала Егору:
— Привет, как раз вовремя.
— Я не один, я с товарищем.
— Вижу. Проходи с товарищем. Не стойте в дверях.
В прихожей она протянула мне руку.
— Таня.
— Женя.
— Очень рада, Женя. Разувайтесь. Вот тапочки, берите любые. Руки помойте и проследите, чтобы ваш товарищ Егор помыл, он у нас беспечен.
Егор молчал и улыбался. Я свое пальто повесил на крючок, а у Егорова пальто петелька оказалась оборвана. Он бросил свое пальто на пол.
— Итак, она звалась Татьяна, — нечаянно сказал я. Смутился и попросил прощения за банальность.
Она милостиво меня простила, подала нам селедку под шубой, хлеба.
— Я забыл предупредить, — сказал Егор, — спиртного здесь не наливают.
— И прекрасно.
Кастрюля стояла на плите и в ней, пояснила Татьяна, нас дожидался картофельный суп с яйцом.
— Это очень вкусно, — уверил меня Егор, — в особенности со сметаной.
Мы съели селедку, проглотили суп, получили на второе гречку с тефтелями. Затем принялись за чай. Черный свежезаваренный чай с лимоном. К чаю полагались пирожки с зеленым луком и яйцом, лук произрастал на подоконнике, в узком деревянном ящике с землей. Едва мы принялись за чай, тренькнул дверной звонок, наша кормилица отправилась открывать.
— Это пришли Яша и Сережа, — негромко сообщил мне Егор, — они учатся с Таней на программистов, всегда приходят в это время.
— Обедать?
— Ну да.
Егор почти не ел, видимо, он приходил сюда ради тепла, покоя. Отогревался. Лицо у него становилось детским. Молодежь насыщалась жадно, радостно, они болтали о каком-то их институтском профессоре (позволил смотреть в учебник на экзамене), о спектакле («Антимиры» на Таганке), о книге («Zoo» Шкловского). Нормальные интеллигентные ребята, ни меня, ни Егора (стариков с их точки зрения) они не смущались. Слегка работали на публику, не без этого. Мирные живые ребята, почти как мы когда-то. Или лучше.
И красотка хлопочет у плиты.
Я допил чай, поблагодарил хозяйку и распрощался. Егор спохватился: да, пора. Татьяна проводила нас в прихожую.
Пальто Егора висело на крючке. Егор снял пальто, увидел подшитую петлю.
— Танечка, милая, спасибо, не стоило хлопот.
— Когда вы успели? — удивился я.
— Долго ли.
Мы возвращались к метро молча. Я думал расспросить Егора об этом гостеприимном (и странноприимном) доме, о его хозяйке.
— Где вы познакомились?
Но Егор не отвечал. Слышал или не слышал он мой вопрос, мне неведомо».
Вот и весь рассказ. Его печатная версия. Андрюша прекрасно помнил оригинальный вариант. Вырезанный редактором кусок о тумбочке: она стояла в прихожей, налопавшиеся, подобревшие гости перед уходом клали в ее верхний ящик по рублю (дешевле несъедобного комплексного обеда в кафе). Отец даже начал писать рассказ под названием «Еда», но забросил. В рассказе он описывал московские столовки, пельменные, закусочные, а также рестораны, в которые не пробиться без нужного знакомства (прямо как в модный театр или в Дом кино). Описывал устройство громадного студенческого общежития: долгие коридоры, скрипучий, рыжий от мастики паркет, один жалкий душ на всех обитателей девятиэтажной громады. На каждом этаже одна общая кухня с вечно горящими конфорками (чтобы закурить или поставить здоровенный алюминиевый чайник с красным номером на боку, не затрудняясь поиском спичек). Время действия — начало семидесятых, студенты-первокурсники, еще совсем дети, ничего не умеют по хозяйству, вот разве что чайник взгромоздить на плиту или курить выучиться. Питаются в институтских буфетах-тошниловках. Скучают по домашнему уюту, по мамкиному борщу.
И тут появляется героиня с таинственным именем Татьяна.
Осень. Первый курс. Узкая койка под окном (батареи жарят, из окна дует, клопы жрут). Не выспишься, не отдохнешь, не побудешь в тишине. Впрочем, девочки жили мирно, друг друга не обижали. Татьяна одна умела и любила готовить и баловала их по выходным домашними котлетами, даже тесто ставила и пекла пироги, то сладкие, с повидлом, а то с рисом и яйцом. Как-то раз Татьяна угостила пирогами девочек-москвичек, и одна из них, миниатюрная, энергичная Галя сказала, что это шедевр.
— Дорогая, что ты здесь делаешь, на кой черт тебе математика? Я готова за них платить. Кроме шуток.
Надо сказать, что вопрос о деньгах был животрепещущий.
На этом Залесский свой рассказ бросил.