В воскресенье я проснулась в шесть утра. Не знаю, что меня разбудило. За окном мирно шел дождь, и казалось, даже вещи спят. Я думала, полежу немного и тоже усну, но сон меня оставил. Я встала осторожно, чтобы не толкнуть широко раскинувшегося мужа.
В кухне я подошла к окну. Градусник показывал один градус тепла. Далеко внизу ветер гнал бумажку. В башнях горели редкие окна. Я обрадовалась, что не одна не сплю. Задвинула занавеску, включила свет и поставила чайник. Присела к столу. Все было чисто, все с вечера было чисто убрано. Голова у меня была ясная.
Скучно так просто сидеть четыре часа, пока все проснутся. Телевизор включать я не стала, чтобы не нарушить тишину утра. Тихо, как вор, прокралась в комнату и остановилась перед книжным шкафом. Шкаф был старый, купленный еще в начале шестидесятых моими родителями, полированный, со стеклянными загородками, и книги все в нем были старые, купленные давно. Я уже и не помнила, когда в последний раз перед ними останавливалась, разве что когда пыль протирала.
Я сдвинула стеклянную загородку и стала смотреть в открывшуюся щель. Щель была узкая, потому что загородка застревала в пазах и двигалась с трудом. Я вынула попавшуюся книгу. На ее самодельной бумажной обложке темнело пятно. Оно пахло железом, и запах меня встревожил. Я вернулась с книгой на кухню и рассмотрела уже в свете обложку и пятно на ней. Я подумала: попробую узнать будущее по этой книге. Зажмурилась, открыла наугад, ткнула пальцем... Это была глава о тригонометрических функциях: синусах, косинусах, тангенсах и котангенсах. Вышло так, что книга нагадала мне не будущее, а прошлое.
Стояла ранняя холодная весна. Я выходила из школы часов в семь вечера. Уже смеркалось, тяжелый портфель оттягивал руку, тонким льдом затягивало лужи, и я разбивала их каблуком. Мне исполнилось четырнадцать, но я никак не взрослела, стриглась под мальчика и носила мальчишескую куртку, ресницы и губы не красила, ногти — обгрызала. Училась я слабо, рассеянно, и мать боялась, что в девятый класс меня совсем не возьмут, и в техникум я не поступлю, и придется мне идти в ПТУ, а потом всю жизнь простоять на фабрике за станком. Мать такой участи мне боялась и потому через знакомых в своем НИИ нашла первоклассного репетитора. Это ее слово — «первоклассный».
Я выходила из трамвая на повороте, там, где был угловой магазин со стеклянными дверями, и было этому магазину и этим дверям лет сто. Торговали в нем овощами и фруктами, и фруктовыми соками в стеклянных конусах, установленных над мраморным холодным прилавком. Всегда в магазине этом было зябко, но я любила туда заходить и пить красный томатный сок. Из магазина я бежала по мощенной булыжником мостовой до ларька, в котором покупала два пирожка с повидлом и два с капустой. Они всегда были свежие, только что с ближнего хлебозавода.
С теплыми пирожками в кульке я поворачивала в длинную, как тоннель, подворотню. Пробегала ее и оказывалась в старом московском дворе с качелями, старушками на скамейках и сиренью под окнами. Подъезд был второй, справа от подворотни.
Я помню все, помню деревянную дверь с выцарапанным гвоздем ругательством, силу тугой пружины, запах масляной краски, звук шагов на каменных ступенях и звонок, на чей голос открывалась дверь. Второй этаж, квартира двадцать три.
— А, это ты. Проходи.
Я протягивала ему кулек, бросала на пол портфель, скидывала куртку, стягивала сапоги, гляделась в зеркало, приглаживала короткие вихры и шлепала в кухню, где мы и занимались за покрытым клеенкой столом.
Терпение и мужество моего репетитора были беспредельны. Он как будто вел меня по дебрям Центральной Африки, или сибирской тайги, или казахской степи с солончаками и ветром. Учил распознавать следы, разжигать костер слышать во сне, что происходит наяву. Как будто от знания школьной математики зависела вся моя будущая жизнь.
Он был очень высокий, очень худой и занимался в баскетбольной секции каждую субботу. Лет ему было двадцать с небольшим, но мне он казался опытным, зрелым мужчиной. Я видела на тумбочке возле зеркала патрон губной помады и следы пудры, но с той, которая оставляла эти следы, я не встретилась ни разу.
Чай мы пили только тогда, когда занятие было пройдено. Мой репетитор откидывался на спинку стула, я собирала листочки с записями и шмыгала вечно простуженным носом. Мне нравилось его спокойствие, его худые сильные руки, его почерк и его голос.
— Дома решишь два упражнения из этой книжки на странице пятьдесят шесть... С чем пирожок хочешь?
Как я могла забыть этот голос, эту весну, саму себя?
Где я только не работаю. То в музее, то в личном архиве, то в банке, то в управлении перевозками Московской железной дороги. Иногда стараюсь, сижу день-деньской за компьютером, ввожу в базу данных сведения из картотек и архивных журналов. Платят на таких работах по количеству сделанного. Пашка, мой муж, — специалист по базам данных, он их программирует и устанавливает, а потом устраивает меня лаборантом. Так и живем.
Он зарабатывает много, я еще немного, — хватает. Дочке взяли напрокат пианино, сама захотела. Мы думаем — вдруг талант. Квартира у нас хоть и на краю Москвы, зато две комнаты на троих, большая кухня, коридор с встроенными шкафами для одежды. Есть у нас музыкальный центр, видео, телевизор — отдельно, пылесос «Бош», холодильник «Сименс»... Живем. Ездим по выходным в центр гулять или за город, к знакомым на дачу. Настоящее меня вполне устраивает, вполне.
Сейчас я работаю в архиве. Место тихое. В комнате я и две интеллигентные старушки. Приглашают меня в обед пить чай, угощают домашним печеньем, беседуют о музыке. Денег им платят мало, зато покой. Компьютера они боятся, им кажется, он думает вместо меня. Никто меня не спрашивает, когда я пришла, когда ушла и почему. Только подсчитывают в конце месяца, сколько карточек загнала в базу.
В понедельник я распрощалась со старушками сразу после обеда. Как и вчера, моросил дождь. Я раскрыла зонт и оглянулась на горевшее в черном здании окно, за которым две старушки разбирали бумаги, свидетельства чьих-то жизней, давно или недавно канувших. Здание было большое, населенное многими конторами. На первом этаже были кинозал, пивной бар, ресторан, видеостудия, снимавшая по заказу разные события частной и общественной жизни. В фойе стоял охранник, вооруженный пистолетом в кобуре, и проверял пропуска, внимательно сверяя лица и фотографии. Он был как будто не человек, а внимательный робот.
Все так же от метро ходил трамвай, по тем же рельсам в булыжной мостовой. Я забралась в него и села на жесткое сиденье у окна. Трамвай тронулся, я протерла ладонью запотевшее стекло. «Знаешь, сколько он зарабатывает? — сказали надо мной, — в банке-то...» Я подумала, что разговор вполне может идти о моем репетиторе. Сколько ему сейчас? Лет сорок пять. Хотя вряд ли он и живет там, если в банке деньги зарабатывает. Как бы то ни было, я надеялась его увидеть и поговорить о прошлых временах. В сумке у меня лежал старый учебник с решениями задач на полях.
Я сошла на повороте. Угловой магазин со стеклянными дверями никуда не исчез. Я вошла внутрь. Просторный прежде магазин стеснился многочисленными прилавками и витринами, за которыми торговали и сладостями, и рыбой, и колбасами, и винами. Я взяла бутылку красного.
Прошла длинной, как тоннель, подворотней и очутилась в старом московском дворе. Старушек не было на скамейках — моросил дождь. Трусила мокрая дворняга. Машины стояли блестящие. В одной из них сидел человек и закуривал. «Дворники» стирали воду с ветрового стекла, мотор прогревался, из выхлопной трубы шел дым. Я в каждом встречном мужчине готова была увидеть моего репетитора и потому прошла близко к машине, чтобы заглянуть в лицо шофера.
Дверь второго подъезда стала железной, с кодовым замком.
Мужчина в машине смотрел на меня, а я на него. Дождь то слабел, то усиливался. Мужчина докурил сигарету, открыл дверцу, выбросил окурок и выбрался сам. Он подошел ко мне под навес с осевшими на волосах, мелкими, как пыль, дождевыми каплями и открыл передо мной железную дверь.
Звук шагов по каменным ступеням.
Дверь его квартиры. И голос звонка не переменился. Я услышала шаги за дверью и отступила.
Отворила полная чернявая женщина, красная, жаркая, видно, только что от плиты. Она была в переднике. Из квартиры пахло блинами, жареным луком, слышались голоса и стеклянный звон посуды.
— Вам кого? — спросила женщина.
— Я ищу человека, который здесь жил двадцать лет назад.
— Мы все здесь жили двадцать лет назад. Кого вы хотите видеть?
— Не может быть, — сказала я, — он здесь один жил.
— Кто?
— Мой знакомый.
— Как его звали?
— Не помню.
— Значит, вы что-то перепутали, номер квартиры, номер дома, улицу, подъезд.
— Сколько у вас комнат?
— Две.
— Не может быть.
Она посмотрела на меня блестящими, чуть пьяными глазами и сказала:
— Мне-то лучше знать.
— Верра! — крикнули из квартиры.
— Иду! — крикнула женщина. — ...Мы здесь с пятьдесят пятого года живем.
Когда я вышла из подъезда, мужчина, открывший мне дверь, уже исчез со своей машиной. Сеял мелкий дождь.
С небольшим в сорок лет моя мать вышла замуж за человека на двадцать лет ее старше. Он был врач, ученый, сочинял стихи, которые мать перепечатывала на пишущей машинке. У него было отличное здоровье, тонкий слух, острое зрение, он понимал несколько иностранных языков, хотя ни на одном не говорил. Внешне он казался мне страшным — маленький, щуплый, горбоносый, с лысой желтой головой. Такой желтой, точно это был голый череп без кожи, уже состарившийся череп. Ум этого человека был виден сразу, во взгляде.
Первый раз я познакомилась с ним на свадьбе. Из гостей были мы с Пашкой и две его дочери. Ровесницы моей матери, они держались вместе и отца, видно, побаивались.
Свадьба состоялась в доме у матери, где они стали потом вместе жить. Мы все сидели за столом в комнате и ели очень вкусную еду. Среди закусок были черная и красная икра во льду, белорыбица, не виданные мной большие, как сливы, маслины, крабы, холодная буженина и что-то, чему я не знала названия. Все было заказано женихом в дорогом ресторане. Старик был богат и известен в ученых кругах.
Я не знала, какими проблемами он занимался, но когда Пашка или Оленька заболевали, я не стеснялась ему звонить. И хотя меня удивляло, что советы его просты, как советы соседки тети Лизы, — компресс на ночь, перцовый пластырь, горячая ножная ванна с горчицей, настой крапивы, — исходящие от него, они казались мне последним словом науки.
В конце свадебного застолья, я помню, он закурил маленькую пахучую сигаретку. И Пашка мне сказал после, что это была марихуана.
Виделись мы редко. Некогда было. Мать с этим человеком жила своей жизнью, а я с Пашкой своей.
Но вот из длинной, как жерло тоннеля, подворотни я повернула к угловому магазину, дождалась трамвая и поехала к матери.
К счастью, они оказались дома, хотя дверь не отворяли долго — Константин Андреевич не спешил, а мать мылась под грохочущим душем, пока я стояла под дверью и теряла надежду. Я замерзла и чуть не плакала. Константин Андреевич, увидев мое жалкое лицо, сказал:
— Что с тобой? Все живы?
— Не знаю, — сказала я и вошла. Был уже пятый час, наступал вечер.
Мать мылась долго и ничего не слышала под своим водопадом. Константин Андреевич достал мне толстые шерстяные носки, нарядил в свою теплую английскую кофту. Он сказал, что ее прислала из Англии поклонница его литературного таланта. Затем он налил мне и себе в крохотные граненые стаканчики домашней, собственного изготовления перцовой настойки, которую я залпом ахнула и увидела перед собой на тарелке ломоть постной копченой свинины, горчицу в пузырьке, нож, вилку и ломоть свежего серого хлеба. Константин Андреевич не стал закусывать, сославшись на скорый ужин. Он сидел передо мной, чуть возвышаясь над столом, и глядел умными, хитрыми глазами. Кончик носа у него порозовел после перцовки.
— Так что же произошло?
Я рассказала.
Константин Андреевич не отрывал от меня глаз.
— Знаешь, — сказал он, — в чем странность твоей истории? Ты всегда отлично училась по математике, ты вообще отлично училась. Я своими глазами раз сто видел твои похвальные школьные грамоты. Больше того, мать хранит твои аккуратнейшие тетрадки с пятерками за все задания, и домашние, и классные. Пренеприятнейшая история с тобой случилась, я боюсь. Я боюсь, что не было никакого репетитора.
— Был, — отвечала я. — Я помню.
— Человеческая память — опасная штука, опасные шутки может шутить с человеком.
— Но я помню его.
— Я этого не отрицаю. Я не говорю, что ты его не помнишь, я говорю, что его не было. Это известный феномен. Скажем прямо, малоизвестный и еще меньше изученный, но известный.
— Кому известный?
— Мне. Еще нескольким ученым. А вот авторам телесериалов совсем не известный, они все больше потерей памяти пробавляются. Я смотрю сериалы. Поучительное зрелище для ученого.
— Хорошо, — сказала я, — предположим, но только предположим, что вы правы и ничего не было, хотя я помню. Но ведь трамвай я помню правильно, и угловой магазин, и подворотню, и подъезд, и дверь квартиры, и голос звонка!
— Да мало ли что в твоей жизни было, деточка. Может быть, в этом подъезде твоя одноклассница жила, и ты к ней как-то раз — один только раз! — заходила в гости. Или какой-нибудь прохожей старушке сетку с картошкой помогла донести. Ты девочка добрая.
Я не знала, шутит он или серьезно. Вода в душе грохотала. За окнами смеркалось.
— Вы хотите сказать, что уже встречались с людьми, которые помнили то, чего никогда не было?
— Да и ты с такими встречалась.
— Нет.
— Наверняка.
— Нет.
— Тогда послушай одну историю. Ехал я как-то раз в поезде на свою малую родину. Народу было полно, общий вагон. Одинокий старик рассказывал попутчикам свою жизнь. О том, как слушал в толпе сообщение о начале войны с фашистами, о том, как шел домой к молодой жене и недавно народившемуся сыну, как шел и о чем думал. Между прочим он сказал, что о начале войны сообщил народу Сталин. На что ему, естественно, возразили. То, что о нападении сказал Молотов, известный исторический факт. Но в памяти старика говорил Сталин, и никто, никакие факты не могли его переубедить. «Вас там не было», — говорил он. Да если бы и были.
Хитрый старик усмехнулся.
— Встречала ты таких людей? Встречала. Но твой случай, конечно, не так прост. Махнем еще? — Он раскупорил бутылку.
Махнули. Старик потер кончик носа.
— Твой случай опасен тем, что дает нечто вроде метастазов. Я наблюдал в закрытой клинике одного ничем когда-то не примечательного человека. В клинику он попал следующим образом. Как-то раз после лекции он ответил на вопросы студентов, зашел с одним из них в буфет и оживленно обсудил за чашкой чая проблему существования Вселенной, затем они распрощались, пожав друг другу руки, и разошлись. Далее наш профессор спустился с крыльца в сквер перед институтом и сел на скамейку. День был сентябрьский, тихий, светлый, почему бы и не посидеть на воздухе. Как потом было установлено, просидел он так не более часа. Затем поднялся и отправился из сквера на улицу, а по улице в метро. Он вышел на площадь Ярославского вокзала, взял в кассе билет до Строителя и сел в пушкинскую электричку. Говорили, что в поезде он сидел со своим портфелем на коленях и смотрел в окно, за которым уже смеркалось. Сойдя в Строителе, когда уже зажглись фонари и многие окна, он принялся искать дачу, в которой его ждали жена, теща, внук и фокстерьер. Они поставили в саду самовар к его приходу, напекли оладьи, достали сотовый мед. Наутро он должен был отправиться с внуком и фокстерьером за грибами. Никакой дачи, как ты догадываешься, наш профессор не нашел, потому что никакой дачи не было. Что молчишь?
— Слушаю.
— Кстати, института тоже никакого не было. Он напрасно искал знакомых людей и знакомые места, все они существовали только в его памяти.
— Как же он это перенес?
— Бог его знает. Он вернулся в Москву. Вместо своего института за знакомой оградой нашел типографию. Он понял, конечно, что с ним что-то неладное. Свернул в первый попавшийся переулок. Между тем час уже был ночной. Он зашел в кафе, заказал кофе и принялся изучать содержимое своего портфеля. Там были газета «Спорт», журнал «Семь дней», пачка сигарет «Петр I», ключи, очевидно от квартиры, очки в пластмассовом очечнике, початая шоколадка в хрустящем серебре. Он немедленно отломил кусок и положил в рот. Кроме того, в портфеле был детский пистолет, стреляющий мягкими пульками. Он нашел записную книжку с телефонами и именами, оказавшимися единственной его связью с данной реальностью.
— Кем он был на самом деле?
— Пенсионером. Бывшим инженером-железнодорожником.
Во время рассказа грохот стих, и мать вышла из душа. Распаренная, красная, в полосатом махровом халате до пят, она вошла в кухню, взглянула на меня, зажгла огонь и поставила чайник. Села на табурет возле плиты и дослушала про бедного инженера.
Записано черным по белому, что я, Светлана Николаевна Курганова, год рождения 1963-й, Москва, проживаю в Марьинском парке с мужем и дочерью. Составлен огромный, в пятьсот страниц мелкими буквами, том — точное описание моей жизни. Воспоминания о моем детстве различных людей: матери, подруг, соседей, учителей. Некоторые эпизоды подкреплены фотоснимками, с указанием снятых лиц. Точно указаны даты и места происшествий. Точно настолько, насколько это возможно оказалось восстановить. За детством следует глава «Юность». Молодость моя тоже уже на исходе.
Конечно, я не ношу с собой огромный том. Он хранится в доме, где я живу, в книжном шкафу, за стеклом. Кроме того, его можно найти в большом доме с множеством комнат, с охранником, внимательным, как робот. Нужно войти в здание, предъявить пропуск, подняться на лифте на шестой этаж, пройти по коридору направо до комнаты 613, постучать в дверь и войти. В комнате сидят две интеллигентные старушки. Они укажут шкаф, полку в шкафу и номер папки, в которой лежит почти точное описание моей жизни. Кто угодно может снять с полки папку, сесть в уголке и почитать.
В моей сумочке всегда лежит записная книжка с адресами и телефонами и копия моего паспорта.
Моя болезнь заключается в разнице между тем, что я помню о себе, и тем, что помнят обо мне другие. То, что в моей памяти, — полно звуков, запахов, живой жизни. То, что в их, — мертво для меня.