Елена Долгопят началась для меня с рассказа "Литература"*. Неразвязанный пока узел русской культуры — уже не священный, но все еще брак жизни и литературы — ныл как старая рана и в образе одинокой, бесприютной учительницы литературы на пенсии, путающей литературу и жизнь, и в неправдоподобном сюжете: проводник поезда дальнего следования, делающего среди ночи остановку в его родном городе, наталкивается в пристанционном ресторане на свою школьную учительницу и тут же забирает ее с собой, привозит в служебном купе в Москву, с тем чтобы культурная старушка хотя бы день (вечером ему в обратный путь) "подышала московским воздухом", развлеклась. Как они едут, как проходит этот день в Москве, как старушка возвращается к прежней жизни — в этом уже никакого неправдоподобия нет, есть одна голая правда жизни. А правду сюжета здесь надо понимать по Тредиаковскому буквально: "…поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь могла и долженствовала быть". Курсив не мой, но я его подчеркиваю, поскольку в художественном космосе Елены Долгопят ярче всего для меня сияют те события, которые маловероятны, но все же могут произойти. Иначе их долженствование для меня не абсолютно.

В "Искусстве при свете совести" Цветаева говорила о данных строках, отсутствие которых в стихах — примета лжепоэзии. Целиком данные стихотворения вообще наперечет, тут и разброс суждений невелик. Казалось бы, целиком данная проза должна встречаться реже поэзии из-за своего относительного многословия, но это не так: в прозе фразы могут и не быть данными, но таковыми должны быть сюжеты (если исключить из рассмотрения вырожденный случай бессюжетной прозы) и, в результате, персонажи. То, что порядок именно таков, подтверждается в сопоставлении повестей "Фармацевт" и "Гардеробщик"; еще выпуклее — в сравнении двух частей, из которых состоит "Гардеробщик".

В "Фармацевте" подросток Васенька, с детства одержимый непонятным желанием смешивать лекарства и пробовать непредсказуемые смеси, попадает в лапы наркоманов, избитый ими до полусмерти, бежит без копейки из своего убогого поселка в Москву, там его подбирает на улице прохожий… работник Музея кино. В музее Васенька приживается на должности уборщика, боясь выйти за порог, дабы не потерять приюта. То есть находится 24 часа в сутки. В этой маловероятной, но возможной ситуации Васенька выживает. Васенька, не понимающий ни языка кино музейного уровня, ни тем более рафинированной культуры сотрудников музея, — еще один Каспар Хаузер, выросший среди зверей (на дне провинции) и внезапно очутившийся среди людей (культуры). Если читатель знает, что Елена Долгопят работает в московском Музее кино, и если он знаком со знаменитой немецкой легендой по фильму Вернера Герцога, то такой читатель, возможно, задастся вопросом: не совершенное ли это произведение киноискусства вдохновило писательницу на меряние силами с великим кинопоэтом в создании собственной версии бродячего сюжета? Больно уж "Фармацевт" жгуч и легок, "по-герцогски". Вдохновлялась Герцогом Елена Долгопят или нет, в "Фармацевте" метафоры кино/киномузея работают с полной отдачей на архетипическую ситуацию "без языка" в пограничном варианте: человек — подкидыш во Вселенной, будь он Васенькой из богом забытого селенья или французской кинознаменитостью. Тема ненова еще со времен Экклезиаста, вариация же в "Фармацевте" незабываема.

"Гардеробщик" поначалу не хуже. Оторваться нельзя еще на стадии экспозиции. Молодая, одинокая студентка живет в Подмосковье и на электричке ездит в московский вуз. "Я вошла в институт, когда уже началась первая лекция. В фойе было пусто. Гардеробщик по обыкновению читал книгу в газетной обертке. Я сняла пальто, отряхнула от снега, забросила на барьер. Гардеробщик, не взглянув на меня, закрыл книгу, спрятал на полочку за барьером. Встал, принял пальто… Только-только открылся буфет. Я взяла чай, свежий, в сахарной пудре, изюмный кекс, яйцо под майонезом, кусок черного хлеба. Дома я не завтракала".

Загадки этого рудиментарного реализма создают "саспенс" для критика. Дальше — не только для него: старик-гардеробщик между вешалками с пальто испускает дух, а через несколько дней студентку оповещают, что этот совершенно чужой человек ей завещал свое имущество. Женский детектив? Ничуть. Не женская проза.

Почему гардеробщик оставляет наследство студентке, которую видит только в очередях к своим вешалкам? Секрет выдан в вопросе: гардеробщик видит. И слышит — по обрывкам разговоров, доходящих до него из очереди, ему не так уж трудно выбрать того, кто с вниманием примет его скромный подарок. Совсем бедный, окажется: домашняя рухлядь, какие-то дешевые фарфоровые фигурки. Золота в них не окажется, только… кино. Обрывки кинолент неизвестного содержания.

Самые сильные страницы повести не те, где показываются странные кинокадры (похожие на сны не случайно), а те, где рассказчица посещает квартиру умершего, завораживается чужой жизнью только потому, что она чужая (гардеробщик правильно прочел студентку), собирает крупицы сведений об одиноком старике. Несентиментально, но и не на нулевом градусе, столь нами ценимом, а на совершенно естественном дыхании описаны такие же сирые, как и гардеробщик, уборщица, буфетчица, жэковский юрист, участковый, соседка, два-три еще как-то связанных с гардеробщиком человека. И не связанных. И не человека — кошка, к примеру. Обыденность при этом не поэтизируется, просто есть как есть. Не оттого ли, что она соседствует со своей непостижимостью, так нетривиальна, жива эта проза? Не оттого. Краткость и точность слова, эти сестры таланта тоже не проговариваются, в чем секрет притягательности голоса Елены Долгопят. Голос плавный и негромкий словно опасается разбить хрупкие, как и ее герои, сюжеты — "тонкие стекла"**, сквозь которые она наблюдает человека и его непрочный мир.

Нужно ли тогда такому писательскому дару ступать на территорию сверхъестественного? Можно, если не глохнет музыка вымыслов, без которой невозможен выход на уровень музыки смыслов. И те вкрапления "мистики", которыми отмечен "Гардеробщик", хотя и не принадлежат к его взлетам, музыку вымыслов не глушат. Расправляется с музыкой как первого, так и второго уровня разворот сюжета в сторону повышенной занимательности, вернее, развлекательности — занимательность и так была на высоте (занимательная математика — тут очевидный аналог).

К студентке попадает рукопись гардеробщика. Вторая часть повести — это его воспоминания о деревенском детстве, о переезде в 1930-х годах в Москву, о работе киномехаником. Старая песня. Но добротная, как говорится, литература, а местами и оставляющая занозы в уже размягченном читателе. В целом же никакого сравнения с первой частью. И эта несравнимость нарастает с обострением сюжета. НКВД забирает киномеханика на секретную кинофабрику, где снимаются… сновидения, в буквальном смысле реальные сны. Одни люди, опутанные проводами, спят, другие ухитряются извлечь из них сны на кинопленку, а наш киномеханик показывает отснятый материал собирателям "в жестяные банки снов советских граждан". Неожиданно читателя перекинули в жанр научной фантастики, и хотя ненадолго, тем больше в нарушение законов художественного пространства. Читатель ощутимо осквернен. Это не его снобизм, а его боль.

Старая песня: 1937 год, аресты, киномеханик бежит, исчезает, в 1955 году возвращается, работает дворником, на пенсии нанимается гардеробщиком. Повествование сделало круг, и, если бы не первая часть, не перейти нам на тот виток спирали, где человек человеку мир. Хотя жизнь киномеханика показана много подробнее жизни гардеробщика, мертвого на большей части сюжетного пространства, персонаж-гардеробщик (как и "фармацевт") неимоверно живее киномеханика. Такая вот зависимость персонажа от сюжета.

Повесть "Гардеробщик" радует ростом дара прозаика, но и огорчает подменой дара расчетом или поисками выхода из "литературной резервации". В начале было нешумное, достойное признание таланта Елены Долгопят критиками (Агеев, Губайловский, Каспэ), а об успехе у читателей сужу по переизданию через год сборника рассказов и повестей "Тонкие стекла", вышедшего в екатеринбургской "У-Фактории" в 2001-м. Исчезновение в переиздании толкового предисловия Олега Аронсона, видимо, идущего вразрез с аннотацией на обложке: "Эта книга — Хичкок, навзничь прошитый Достоевским" (аннотацией не менее масскультурной, чем известные усы над улыбкой Моны Лизы), выдает ставку издателя на читателя не столько широкого, сколько задуренного. Писатель за издателя не в ответе, но Елена Долгопят и сама делает ненужные жесты. Вдруг кладет свой магический смычок и пририсовывает усы к музыке.

*"Знамя" № 6, 2003
**Название повести, с которой Е. Долгопят дебютировала в "Знамени" № 11, 2000.

Лет пять назад я поймала себя на том, что мое нынешнее чтение — это только non-fiction. Fiction неизменно приносит разочарование. Когда-то в "Знамени" не известный мне Олег Ермаков напечатал поразительный по нежности рассказ — там еще был кролик в траве, до сих пор его вижу… И давным-давно я прочитала (тоже в "Знамени") "Урок каллиграфии" Михаила Шишкина — это было здорово. Позже оба эти автора стали знамениты, написали немало — боюсь, что для других читателей…

Все-таки "своего" автора — Елену Долгопят — я нашла. Это началось с повести "Тонкие стекла" ("Знамя", 2000, № 11). С тех пор я жду ее тексты, ищу их в Интернете и не перестаю удивляться: каким образом повествования, где происходят события не просто маловероятные, но совершенно фантастические, могут с такой пронзительностью передавать обыденность жизни?

На первый взгляд в прозе Елены Долгопят не просматривается никаких ухищрений. Места действия — пригородные электрички и автобусы, "поселки городского типа" и поселки дачные; дома с холодными террасками, на которых хранят 250 грамм сливочного масла и соленые огурцы; комната с остывающей печкой и кошкой на краю половика; чахлый скверик у вокзала; институтский буфет, где героиня ест яйцо под майонезом; двор с бельем на веревках; полутьма общего вагона, где единственное цветное пятно — апельсины в сетке; чисто прибранная кухня в деревянном доме…

А действия примерно такие: героиня (или герой) берут в магазине кефир и вафельный торт (именно берут, а не покупают), курят, ставят чайник, моют чашки, отпирают и запирают двери и калитки, "вертят" котлеты, прибирают в доме, топят печку, нечасто звонят по телефону, ходят на службу, обедают в столовой или в служебном буфете, моют пол, стирают и гладят…

В общем, жизнь скорее бедная, хоть и не нищая; скорее тихая — герои не спорят, не дерутся, не скандалят (а впрочем — всякое случается); они и высказываются преимущественно по необходимости и немногословно.

То же впечатление немногословности и негромкости оставляют и тексты Елены Долгопят, если попытаться рассмотреть их как целое. Это якобы безыскусная, "голая" проза, мы не найдем там обнажения приема — просто сколько надо, столько и сказано. Если героиня, вернувшись домой, налила воды в чайник, поставила его на газ, вытерла дочиста стол, открыла форточку и закурила, то ровно это автор и имел в виду. Секрет же — в том, почему мне как читателю этого как раз хватает: я вижу, как героиня или герой делают все это каждый день и именно в упомянутой последовательности; их жизни ткутся у меня на глазах.

И все же я не могу объяснить, почему об этом интересно читать.

Быть может, потому, что в какой-то момент в этой обыденности возникает разрыв? И в самом деле: человек приезжает или забредает в обычное место, а оно оборачивается необычным: то загородное кафе на самом деле — временное местопребывание умерших, а они и не подозревают, что умерли; то неожиданным оказывается весь уклад жизни в семье, приютившей художника Ваню (мой любимый рассказ — "Машинист"; в книге "Гардеробщик" его нет). Или вот это: приехала пригородной электричкой студентка в свой институт, на первую лекцию опоздала, решила позавтракать (дома не успела): "взяла чай, свежий, в сахарной пудре изюмный кекс, яйцо под майонезом, кусок черного хлеба".

Доесть она не успела, потому что умер гардеробщик, который только что взял у нее пальто. Перевернув четыре страницы, мы узнаем, что незнакомый гардеробщик сделал героиню своей единственной наследницей — и это запустит действие, в котором повествование о том, что и в самом деле бывает, будет причудливо сочетаться с историей гардеробщика, который в далеком прошлом был молодым киномехаником, работавшим на сверхсекретном объекте, где пытались записывать человеческие сны — то есть с небывальщиной.

А о том, почему героиня оказалась его наследницей, мы вообще не узнаем, как, впрочем, и она сама — так разве в этом дело?

Создается любопытный эффект: фантастичность фабулы, необъяснимость (или, по меньшей мере, необъясненность) поступков героев как бы существует над сюжетом, разворачивающимся во вполне реальных обстоятельствах. Герои ходят на службу, нянчат детей, моют посуду, стараются по мере возможности обустроить свой быт — большей частью скудный; а "там, в блаженствах безответных", уже составлен сценарий их жизни.

Так, в рассказе "Роль" герой, типичный "маленький человек", после долгой безработицы устраивается на хорошую работу, где единственное тяготившее его условие — это dress code, необходимость одеваться, то есть носить хороший строгий костюм. Мы так и не поймем, почему невинная ложь — попытка оправдаться перед начальством за свое нищенское старое пальто, которое герой надел из-за холода, — приводит его не только к увольнению, но к смерти от неслучайной пули. Ради того, чтобы лишить читателя возможности объяснения гибели героя в рамках логики сюжета, автор даже написал заключительный абзац, оправдывающий заглавие этого рассказа — "Роль", но отрезающий любые возможности интерпретации.

Елена Долгопят — слишком опытный автор, чтобы ненамеренно не свести концы с концами: это один из ее приемов, иногда лобовой, иногда несколько замаскированный. Я воспринимаю эти исчезновения, переходы в иные миры и как бы запланированные смерти как знаки, оттеняющие не столько бренность, сколько непреложность существования мира, где негромкие люди как лакомство "берут" печенье "Юбилейное" и вафельный торт; пьют иногда самогонку, подкрашенную жженым сахаром, а чаще — чай; разогревают тушенку и щи, носят заштопанные, но чистые рубашки, живут в стандартных пятиэтажках или в бедных деревенских домах.

"Гардеробщик" — вторая книга Елены Долгопят. Как и первая ("Тонкие стекла", Екатеринбург, 2001), она включает повести и рассказы, большая часть которых ранее публиковалась в толстых журналах. Не все они мне кажутся в равной мере удачными — "Физики", например, наводят на мысль о переходном для автора периоде, когда нащупывается новая манера, но и прежняя еще не отброшена за ненадобностью.

В критических отзывах о прозе Елены Долгопят делаются попытки причислить ее способ повествования к какому-либо из известных жанров. Называют обычно три — фантастика, детектив и мелодрама. С моей точки зрения, все эти упоминания требуют слова якобы, а уж кто здесь и вовсе ни при чем — так это Борхес и Кортасар, с которыми Долгопят с известной лихостью сравнили в крайне неудачной аннотации к книге "Гардеробщик", обложка которой также имеет с книгой мало общего.

Елена Долгопят дебютировала в 1993 году и с тех пор практически ежегодно печатала свои повести и рассказы в "толстых" журналах, так что не стоило в аннотации представлять ее как "молодую московскую писательницу". Проницательный критик А. Агеев особо отметил ее еще в 2001 году, написав в "Русском журнале": "Тексты богатые, соблазнительно многослойные, в них есть что анализировать".

Там же он задал шутливый вопрос самому себе: что еще я могу сделать для прославления Елены Долгопят? И сам на него ответил: прочитай и посоветуй товарищу.

Вот и я советую.

Признаться, уже и не вспомню, где и когда попалась на глаза рецензия на прозу Елены Долгопят, в которой критик сетовал на то, что не обнаруживает в ее манере повествования ярких образов и метафор, чего-то еще в том же роде. Что читательский вкус портится, уже и сетований не вызывает — подавай примитивную прилавочную прозу, иного и не требуется. Порой, правда, вслед за критиками, требующими этой самой "яркости" и убежденными в том, что они прививают вкус элитному читателю, эти самые "элитные" читатели неординарным воспринимают только автора, который и слова-то в простоте не скажет, пусть все его выверты отсутствие серьезной мысли прикрывают, но все равно хорошо, что он, подобный читатель, существует, а то и вовсе бы тоскливо стало.

Вот только хочется, чтобы не исчез окончательно и совсем иной — читатель, умеющий читать. Видеть, слышать. И качество это совсем не лишним представляется и для человека, берущегося за критическое перо.

Елена Долгопят умеет писать экспрессивно, умеет передать динамику движения быстрыми мазками: "Шлема на нем не было, ветер рвал волосы. От ревущего, как снаряд, мотоцикла шарахались к обочинам автомобили, пешеходы жались к стенам домов, кошки взлетали на деревья".

Главное, чтобы за всей этой экспрессией не таилась пустота. Пустота, в которую летит герой рассказа "Лекарство" Васенька, как раз и страшна тем бессмысленным порывом и бессмысленным "даром", которыми снабдила его природа. Смешивая все и вся — продукты, ничуть не совместимые, в своем бессознательном кулинарстве, лекарственные препараты в бездумной своей "фармакологии" — он не знает ни цели, ни смысла этих занятий. Так же без смысла теряет Васенька и дар жизни. Вот, возможно, о чем и написан совсем не пустой, лихо закрученный рассказ писательницы.

Не увидеть, не услышать искусственную "монотонность" повествования Долгопят невозможно. Но ставить в вину автору прием можно только в том случае, когда он не достигает цели. А Елена Долгопят, в отличие от Васеньки, знает, чего добивается. За неспешно, монотонно развивающимися сюжетами, за повседневными бытовыми деталями, за будто бы вяло текущими событиями открывается ужас и парадокс жизни. А вместе с ними и само время раскрывается в своей неприкрашенной, неромантичной реальности.

Вроде бы в абсолютной обыденности протекают дни героини повести "Гардеробщик". "В доме ждала меня кошка, с ней я обычно разговаривала". И сам гардеробщик видится фигурой абсолютно обыденной, да и каким иным он может быть. И вдруг размеренный ход жизни со смертью гардеробщика начинает закручиваться в детективно-фантастический сюжет.

Кинопленки, обнаруженные героиней в фарфоровых фигурках, демонстрируют обрывки каких-то ирреальных сюжетов с мелькающими лицами, а позднее, когда вернется из редакции рукопись, которую гардеробщик от имени героини отправил в журнал, вся эта фантасмагория разъяснится неожиданным образом. Оказывается, гардеробщик в 1937 году крутил эти пленки в неком закрытом научном учреждении, где проводились эксперименты по воспроизведению увиденных снов. Надо полагать, что всесильная контора, которой принадлежало учреждение, сначала увлеклась идеей возможного воплощения подсознательного в реальное киноповествование, а потом, разочаровавшись в идее и обнаружив некий идеализм в самой попытке подобного воплощения, лавочку прикрыла, а заодно и вредных носителей идеи экспериментаторов ликвидировала. Наверно, киномеханик все же представал мелкой и неспособной понять происходящее личностью, отчего судьба прочих участников проекта его не постигла.

И вот он, несущий в своей душе, страшный образ событий, попытался найти способ сохранить не пленки, а саму реальную жизнь погибших людей, память об этой жизни.

Героиня будет задаваться вопросом, почему именно ее он сделал наследницей не только своей квартиры, но и своего архива, душеприказчицей своего автобиографического повествования.

Разгадка этого кроется в самом начале повести, когда автор только вводит нас в повествование, только знакомит с характером героини и ее образом жизни: "Я даже не стараюсь успеть вовремя. Я прихожу раньше или позже. Я человек без времени… И даже если еду в электричке вместе со всеми и не могу опоздать, потому что электричка идет по расписанию, я все-таки опоздаю, потому что задумаюсь или засмотрюсь. На свет в квадратных окнах вагона, на крупный медленный снег…"

В этих "задумаюсь" и "засмотрюсь" и таится секрет, почему именно ее, Соню, избирает гардеробщик. Но, мне представляется, что в них таится и секрет творческого мировидения самой Елены Долгопят. За светом в вагонных окнах, за снежной завесой она обязательно разглядит нечто, раскрывающее время в ином ракурсе. Самое-то удивительное, что фантазии Долгопят какие-то очень до обыденности реальные. Ничего "фантастического" в этом научном учреждении нет. Вполне можно допустить, что так оно и было. Что абсурд, фантасмагория времени ничего небывалого в том, о чем рассказывает автор, не обнаруживает. Да вспомните же абсурдизм борьбы против науки генетики, которую вели люди, сами готовые скрещивать вилы с топором!

Так что не детектив, не фантастика возникают под пером писательницы, а именно, что страшный и абсолютно реальный образ времени.

Об этом же рассказ "Знакомство", в котором героиня его, Валентина Сергеевна с сопереживанием ужасается своему телефонному знакомцу: "Ужасало состояние, в котором он находился. Как будто он был в мире призраков. Этот мир ворчал и колебался, как доисторический океан, а Валентина Сергеевна стояла на прочной, ясно освещенной тверди". Не о своей ли прозе размышляет вместе с героиней и писательница: "Все оппозиции были рассмотрены. Текст сопровождался удивительными иллюстрациями, на которых изображались фантастические страны и существа, как будто художник их видел в реальности, вместе с тем страны и существа реальные изобразил он как фантастические видения".

У Долгопят интонации, как правило, приглушенные. Она словно бы намерена усыпить "бдительность" читателя. Но ее доверие к читателю абсолютно. К тому самому, который видит. Который слышит. "Стеклянный куб аэропорта стоял в поле за лесопосадками. И в снежный ураган в нем горело исправно электричество, толпились батареи, работал кафетерий на втором этаже, на который поднимали бесшумные эскалаторы. Дикторша объявляла об отмене рейсов на неопределенное время".

И вроде бы все так банально, так узнаваемо, так фотографически точно описывает автор, пока не прорвется нотка тревоги, которую следует расслышать.

"Народу в стеклянном плоде новейшей конструкторской мысли скопилось по зиме немного. Люди дожидались железных птиц, защищенные прочнейшим в мире стеклом от всех бурь и непогод. Ах, если бы и от невзгод придумали стекло!"

Вот и Ганя, один из героев повести "Физики", ведущий почти беспредметный скучноватый диалог с коммунальным соседом, в котором "общество" подозревало агента КГБ (а Гане как бы даже лень было соглашаться с этим подозрением — слишком уж странен был сосед), вяло переспрашивает, уточняет что-то в сентенциях соседа, занимаясь обыденным делом, а настоящая его мысль не дремлет на этом сонном фоне: "— В смысле? — Ганя разбил яйцо над раскаленной сковородкой, оно шлепнулось, заскворчало, закричало, скорчилось, чуть не вспыхнуло адским пламенем. Вот так и мы, грешники, — подумал Ганя".

Долгопят хорошо чувствует своих героев, каждое движение души улавливает, они — реальность, которой невозможно диктовать ход событий, они подчиняют себе автора, внимательно следящего за внутренним состоянием их: "Ганя рассказы матери об отце любил, хотя знал — по замечаниям, репликам, случайным обмолвкам соседей и знакомых, — что отец его был не так хорош, как хотелось бы его матери. И тем не менее ложь ее рассказов любил. И правду знать хотел, собирал по крупицам, и ложь берег".

Похоже, как это ни банально, но знаменитая и уж чересчур задерганная цитата — "Когда б вы знали из какого сора…" — здесь-то как раз уместна. Впрочем, по-своему Долгопят об этом тоже сказала: "В карманах я, как мальчишка, таскала гаечки, болтики, стеклышки, проволоку, пробки — мусор, как говорили взрослые. Драгоценности всегда с чьей-то точки зрения — мусор".

Гардеробщику Елены Долгопят суждено было крутить ленты с чужими снами, память о "носителях" этих снов не давала ему покоя всю оставшуюся жизнь, и он искал способ передать эту память, доверить эти жизни кому-то еще, чтобы не ушли они бесследно в прошлое. Именно этим занимается и сам автор, воплощающий в реальности сны, мысли, переживания, внутренние монологи своих героев.

Отсылка к Кортасару и Борхесу в аннотации не лишена смысла, но звучит несколько провоцирующе: "Под пером молодой московской писательницы весь этот сор расцветает роскошными притчевыми сюжетами, которыми могли бы гордиться Борхес и Кортасар. Если бы не умерли". Отошлем это к издержкам жанра — покупатель, который будет вертеть книжку в руках, размышляя о том, следует ли потратиться на ее приобретение, прочитав такое, клюнет. И правильно сделает. Пусть Борхес и Кортасар спят спокойно — у Долгопят сложился свой художественный мир, своя манера повествования, своя интонация. Тот самый читатель, на существование которого по-прежнему уповает рецензент, все это увидит и расслышит.