Занято, занято, занято. И вдруг — долгие гудки. Линия свободна. Но трубку никто не берет.
— Черт, черт, черт, — говорит он.
И готов бросить трубку, и боится. Ведь опять поднимать, опять набирать тот же номер, и — занято, занято, занято.
Ждет.
— Але, слушаю. — Запыхавшийся женский голос.
— Здравствуйте, — говорит он раздраженно, — не могли бы вы подсказать, когда...
— Подождите! Секунду!
Он говорит в трубку: черт, черт, черт. Но никто его не слышит.
— О господи, — говорит он, — только бы не сорваться. — И закрывает глаза.
— Але! — звонкий голос.
(Вам бы травести играть, скажет он ей потом, после. Раздраженно, как обычно. Но она его раздражение на свой счет не примет. Как обычно.)
— Извините, — звенит в его ухе. — Суп убежал. Суп бежал, а я за ним. — Она смеется.
— Какой суп?
— Суп? Постный. Пост же. Мы соблюдаем. И для здоровья хорошо.
— А еще для чего?
— В смысле?
Испуг в голосе. Как будто она пятится от него.
— Для чего, кроме здоровья, хорошо есть постный суп? Вы же сказали «и для здоровья». Употребили союз «и». Союз с чем? И вообще — куда я попал?
— В квартиру.
Голосок еле слышно. Совсем от него ушел.
— Говорите громче.
— В квартиру вы попали. Нашу.
— Черт, черт, черт, — говорит он.
— Что?
— Я в больницу звонил. Никак не мог прорваться. Вдруг свободно. А я просто цифру какую- то перепутал.
— Какой номер вы набирали?.. Так. Так. Ой, вы не одну цифру спутали, а целых три.
— Понятно. — Угрюмо. — Извините. Обычно я ничего не путаю.
— Черта поминаете. Вот он вас и попутал.
— Возможно. Я плохо сплю в последнее время. Точнее, совсем не сплю. Вот в чем дело. Потому и в больницу звоню. Но туда невозможно прозвониться.
— Знаете, у меня есть очень хороший рецепт от бессонницы. Несколько трав.
— Это бесполезно. Никакие травы мне не помогают. Проверено. Мне нужен морфилониум.
— Да, я слышала. Это очень сильное лекарство. Но очень опасное. От него провалы в памяти бывают.
— Я принимаю это лекарство уже десять лет, и никаких провалов. Я помню все, что было, и все, что будет. Неделю назад у меня вышел запас. Надо пополнить. Бессонные ночи ужасны.
— Надо же, а я и вино не очень пью, и все равно память плохая. Я даже наш телефон только из- за дочери запомнила. Сначала год ее рождения, потом час, потом месяц. Хороший номер... Может быть, вам не стоит с телефоном заводиться, а прямо пойти в больницу.
— Видите ли. Выпишет мне это лекарство только одна врачиха, которая знает меня уже двадцать лет. Больше никто не выпишет. Оно в самом деле считается наркотиком. Я хочу узнать, когда она принимает. Но там все время занято. Это ужасно.
— Больница далеко от вас?
— Нет.
— Так сходите и узнайте. Чем звонить.
— Мне не хочется. Надо бриться. Надо искать свежую рубашку. Правда, на рынок все равно пора, все закончилось, и чай, и кофе, и сахар, и сухари. Черт, черт, черт.
— Ну вот, — говорит она мягко, жалостливо. — Утро сегодня хорошее, теплое. Побрейтесь, наденьте свежую рубашку и прогуляйтесь. Глядишь, вам повезет, и ваша врачиха как раз вас примет. А гулять обязательно надо для хорошего сна. Я просто обожаю надеть что-нибудь симпатичное и пройтись, хоть бы и до магазина. Давайте, соберитесь с духом и вперед, к людям, а мне еще обед варить. Кроме супа что-то еще надо, котлет, думаю, накрутить успею, пока дочка в школе. Я трубку кладу, ладно? Всего доброго.
— Знаете, это было нетрудно. Сначала год рождения вашей дочери. Так? Она ходит в школу, значит, ей больше семи лет. Так? Значит, она родилась в 1995-м. К примеру. Во всяком случае, это совпадает с первыми четырьмя цифрами больничного номера. Затем, вы сказали, идет час рождения. Значит, до двадцати четырех. И тогда остается один знак на день. Или же — один знак на час и тогда два — на день. До тридцати одного. Для начала я выписал все возможные варианты. Даже специально купил тетрадку. Когда выходил на рынок, завернул в палатку и купил. И ручку шариковую. Пришел домой, выпил кофе и до рассвета почти выписывал все варианты. До больницы я в тот раз не дошел, все равно решил ночью не спать. Потом я тетрадку отложил в долгий ящик. Буквально. У меня есть ящик в письменном столе, он запирается на ключ. Я его называю долгим. Вообще он, как правило, пуст. Это скорее символический ящик. Я просто представляю, что там лежат все дела, которые я отложил до лучших времен. Или до худших. Дела бывают разные. И я их запираю там на ключ крепко-накрепко. Чтоб не выбрались на свет, раз я не хочу. Ну вот. Это было неделю назад. За эту неделю я сходил все- таки в больницу. Так и не дозвонился, пешком сходил. Возненавидел всех старух в очереди, пока сидел к моей врачихе. Вечером принял таблетку и уснул перед телевизором. Я проснулся утром, но мне показалось, я проспал больше трех суток. Проверить было невозможно, я не помнил чисел. До вечера я занимался обычными домашними делами: убирался, готовил пищу. С наступлением темноты я хотел принять таблетку, но потом передумал. Достал из долгого ящика тетрадку. И стал методически звонить. Почему вы молчите?
— Знаете, я очень рада, что вы позвонили.
— В самом деле?
— Я о вас беспокоилась. Вы как-то не шли у меня из головы. Я даже спала плохо, все представляла, что с вами могло случиться что-то нехорошее.
Я даже гнала вас из мыслей, а вы все равно возвращались.
— Что может со мной случиться? Абсолютно ничего. Я веду размереннейший образ жизни. Но мне приятно, что вы обо мне думали.
Валентина Сергеевна любила сладкое. Незнакомец телефонный — тоже. И это оказалось, пожалуй, единственным общим у них. Правда, у незнакомца тоже росла дочь. Впрочем, уже выросла. И не с ним, а с матерью, где-то в другом городе. Прошлым летом приезжала и прожила с отцом почти полгода. Незнакомец за эти полгода возненавидел свою дочь. Он признавался, что мечтал, очень холодно, расчетливо, как можно было бы от нее избавиться раз и навсегда.
Ужасные признания. Но Валентину Сергеевну они ужасали уже после разговора. Положив трубку и занявшись обычными своими домашними делами, переделав которые, она получала высшее в жизни удовлетворение, Валентина Сергеевна вспоминала вдруг прошедший разговор и ужасалась. Или вдруг поздним вечером, на чистой кухне, когда Валентина Сергеевна закрывала шкафчик с перемытой посудой, когда муж объяснял дочке задачку в маленькой комнате, незнакомец сам собой возникал в голове и ужасал.
То есть не его она ужасалась. Его ей было жаль безмерно, тревожно. Ужасало состояние, в котором он находился. Как будто он был в мире призраков. Этот мир ворчал и колебался, как доисторический океан, а Валентина Сергеевна Стояла на прочной, ясно освещенной тверди.
И ужасалась Валентина Сергеевна, даже когда ничего вроде бы ужасного и не рассказывал незнакомец. Даже когда говорил не раздраженно, а печально и твердо. То есть так утвердительно, не вопросительно, без сомнений, что одна эта печальная твердость интонации и суждений ужасала.
— Я попал в капкан.
— Что случилось? — пугалась Валентина Сергеевна.
— Я выходил из метро — я ездил в библиотеку — и почувствовал, что кто-то дотронулся до моей опущенной ладони. Я оглянулся, но никого не увидел. Я поднялся еще на несколько ступеней и опять почувствовал чье-то прикосновение. Я обернулся и огляделся как следует. В первый раз я никого не увидел, потому что смотрел слишком высоко. За мной стояла черная небольшая собака очень злой породы и смотрела на меня. На ней был ошейник. Я покачал головой и пошел дальше. Собака больше не тыкалась мне в руку, но следовала за мной. Я время от времени оглядывался и видел. Я вошел в свой подъезд торопливо и закрыл дверь перед самым ее носом.
Я поставил чайник. Я думал о том, что эта собака потерялась, и если хозяева не найдут ее в ближайшее время, она погибнет. Никто не решится ее взять. Это очень злая порода, бойцовская. На улице она будет задирать всех собак, и бродячая стая ее разорвет в конце концов.
Между тем у меня вскипел чайник, и я выглянул в окно. Собаки не было видно. Я почувствовал облегчение.
Вообще я очень люблю собак. Я их часто пишу. У меня был даже такой случай:
Я писал ночью, хотя обычно я пишу при дневном свете, а ночью читаю, или смотрю телевизор, или сплю. Я написал нечто вроде пустыря, скупо освещенного окнами громадного протяженного дома. Вдали стояли гаражи. Через пустырь к гаражам бежали цепочкой, друг за другом, бездомные собаки. Последняя была светло-рыжая — она как раз попала в квадрат света, — с загнутым в кольцо хвостом.
Я отвернулся от картины к окну. И увидел за окном только что написанную картину: собаки бежали по пустырю к гаражам, и последняя была рыжей в квадрате света. Собаки бежали молча. Скоро они скрылись за гаражами. Я мгновенно обернулся к картине. И разочаровался. На ней все было то же: собаки цепочкой — к цепочке гаражей. Я-то самонадеянно решил, что моя картина — живое зеркало мира за окном и что отныне я буду смотреть в нее, а окно могу зашторить навечно.
Но я слишком отвлекся. Если помните, закипел чайник, я выглянул в окно и не увидел увязавшейся за мной собаки.
Я сварил и съел овсяную кашу. Она показалась мне очень вкусной и полезной. Я прямо ощутил пользу, разлившуюся по всему моему организму. Но собака не шла у меня из головы, как я — из вашей. На улице потемнело. Я оделся и вышел посмотреть. Собака сидела по другую сторону от подъездной двери, потому я ее и не видел из окна.
Так я очутился в капкане. Капкан зовут Мухой. Она еще щенок. Еще не озлилась.
Казалось бы, история с Мухой была даже несколько сентиментальной и говорила о незнакомце как о человеке жалостливом. Но и эта история ужасала Валентину Сергеевну. Будто незнакомец на ее глазах погружался в бездну. И до того пребывая в бездне. Одна бездна смыкалась с другой и становилась еще бездоннее. Так в школе Валентине Сергеевне казалось когда-то, что одно бесконечное множество, сливаясь с другим, становится как будто еще бесконечнее.
Даже история посещения незнакомцем Америки напугала Валентину Сергеевну.
— Да, — ответил он на ее вопрос. — Я был за границей. В самом начале перестройки меня пригласили с другими художниками в Соединенные Штаты. Тогда был интерес. Но я ничего не могу рассказать вам об этой стране. Дело в том, что я остановился у своих родственников. Они — ученые люди, у них богатая библиотека. И я нашел у них фолиант, единственный в своем роде. Описание одним средневековым алхимиком структуры мира. О соотношении сил: добра и зла, света и тени, холода и тепла, подвижности и неподвижности, ума и глупости. Все оппозиции были рассмотрены. Текст сопровождался удивительными иллюстрациями, на которых изображались фантастические страны и существа, как будто художник их видел в реальности, вместе с тем страны и существа реальные изобразил он как фантастические видения. Книга была на латыни. Вооружившись словарем, я просидел над ней все время, пока был в Америке. Я даже пути назад не помню, потому что перебирал в памяти прочитанное.
Обычно он звонил, когда бывал недоволен собой, в разладе. Он говорил, что ее молчание его успокаивает. Но как-то раз, позвонив, он сказал:
— Сегодня я доволен собой. Я справился сам с собой, загнал в угол, нокаутировал.
Дело в том, что я настойчиво хотел работать. Но телевизор отвлекал меня не менее настойчиво. Он просто не отпускал. Я уходил от него и возвращался. В конце концов я поставил его на шкаф, лицом к стене.
Бедный, бедный, бедный, — думала о нем Валентина Сергеевна.
Когда он вдруг перестал звонить, она решила, что он заболел. Если бы она знала его адрес, то обязательно бы пошла навестить, а если он умер — ходила бы на могилу. Если бы знала, где она.