У старой водокачки зимой вода застывала в лед. Взрослые водокачку обходили. Дети раскатывали длинные дорожки. Катались даже на коньках, хотя лед был неровный, опасный. Коньки его резали, оставляли белые шрамы. Детские крики от старой водокачки слышны были допоздна и казались в морозном воздухе хриплыми, пронзительными криками птиц. Детский плач невозможно было отличить от смеха.
Темнело рано, на водокачке зажигался фонарь. Он горел сильно, как прожектор, и издали казался маяком.
Баба Феня отпускала Лизу на водокачку часа на два, до прихода родителей. За эти два часа она готовила ужин, выносила помойное ведро, разговаривала с соседкой. Одевалась потеплее и шла за Лизой.
Лиза на коньках не каталась. Она бегала вокруг водокачки, разогнавшись, скользила в подшитых валенках по льду. Ей казалось, она заглаживает его белые шрамы. Щебетала со знакомыми девочками (подруг у Лизы не было), перекидывалась снежками, кричала, смеялась, падала. Плакала, когда было больно, забывалась, смеялась, орала, не слыша себя, неслась по льду.
Как-то раз Лизу сбил с ног мальчик. Он был в новых блестящих ботинках. Ботинки скользили, он не сумел справиться, увернуться и врезался в Лизу, медленно катившую перед ним в валенках. Лиза упала, но не больно, в сторону от катка, в снег. Мальчик в ботинках, тоже упавший, но больно, об лед, крикнул ей:
— Корова!
И тоже встал.
Ничего особенного не произошло, и через минуту они бы забыли друг друга, как вдруг откуда-то появился еще один мальчик. Может быть, он стоял на утоптанном снегу у катка, но Лиза его не видела, он появился перед ней, как из воздуха.
Мальчик этот был маленький, щупленький, в старой вязаной шапочке, в сером драповом пальтишке с короткими не по росту рукавами, из которых торчали голые красные руки. Обут он был в большие грубые ботинки, похожие на солдатские, из которых выглядывали толстые шерстяные носки.
Щуплый мальчик появился, как только упавший на лед крикнул Лизе "Корова!".
Не успел тот подняться, как щуплый вдруг бросился на него, стиснув в кулаки голые руки. Большой сильный мальчик отшвырнул его, как щенка.
Мальчишка вскочил и, молча, бросился на большого, прыгнул на него, повалил. У большого слетела с головы серая офицерская ушанка со следом от кокарды. Он завопил:
— Ты что?!
Руки маленького, как красные клещи, вцепились в волосы большого. Большой крикнул и ударил маленького кулаком в живот. Маленький вцепился намертво.
Дети столпились. Мальчишки катались по льду, толпа от них отшатывалась. Лиза смотрела на все это в немом изумлении.
Минут через пять после начала драки подбежала баба Феня в тяжелом крытом мужском полушубке, в теплой шали поверх белой в синюю крапинку косынки на голове.
Баба Феня оглядела детей, горящими глазами смотревших за безумной дракой, и — убежала. Через пару минут она вернулась с двумя мужчинами, они ее обгоняли на ходу.
Маленького поднял за шкирку в воздух грузчик из ближнего молочного. Мальчишка и в воздухе размахивал красными, с содранной на костяшках кожей кулаками и орал. Грузчик, держа его на отлете, нагнулся, зачерпнул снег свободной рукой и снегом заткнул мальчишке рот. Большой мальчик стоял и плакал беззвучно, кривя губы.
— Не плачь, — сказала баба Феня. И спросила толпу: — Кто с ним рядом живет?
— Я, я, — ответили из толпы.
— Проводите. Родителей его знаете? Они дома уже? Идите все. Все по домам марш.
Грузчику она сказала:
— Отпусти этого. Затих — видишь?
Маленький не смог стоять на ногах и сел в снег. Он не плакал.
Большого увели. Дети расходились.
— Ну и ну, — сказал грузчик, сгибая и разгибая руку, державшую в воздухе мальчишку. — Чего ж вы не поделили, психи?
Мальчишка молчал.
— Из-за меня он, — пискнула Лиза.
Мужчины обернулись и поглядели на нее.
— Идите, ребята, идите, — сказала мужчинам баба Феня.
Они поглядели на них еще немного и ушли. Под водокачкой стало тихо и пустынно.
Баба Феня наклонилась к мальчишке, сказала: "Ну-ка", — и помогла ему встать.
— Где ты живешь? — она отряхнула его колени от снега. Подняла за подбородок разбитое лицо. — Дома твои родители?
— Нет, — просипел мальчишка.
— Не врешь?
— У них смена, — и он вытянул за тесемку ключ из-за пазухи.
— Доказательство, — согласилась баба Феня. Взяла его за воротник, а дрожащую Лизу за руку.
— Ну, пошли к нам, рыцарь.
Пока мальчик умывался в ванной теплой водой, — титан, протопленный с утра, еще не остыл, — Лиза шептала бабе Фене на кухне:
— И главное, не с чего было драться, он нечаянно сбил меня. И сам упал. И "корову" крикнул ненарочно. Я б тоже крикнула. А этот наскочил на него, как псих.
— Имени ты его не знаешь?
— Да я вообще его не знаю.
— Вот как? — баба Феня посмотрела на Лизу внимательно. — Давай-ка, помоги мне чай сделать для безымянного мальчика.
Он сказал, что его зовут Колей. Было больно пить чай разбитыми губами, он наливал его в блюдце и ждал, когда остынет. Чай они пили в кухне под часами с деревянной кукушкой на пружине. Кукушка неподвижно выглядывала из своего окошка, будто подслушивала и подглядывала. Механизм ее движения заело.
— Через двадцать минут придет ее отец, — сказала Коле баба Феня, — а через час — мать. Ты знаешь, кто ее родители?
— Ну да, — отвечал мальчик. — Отец на вечернем учится в "педе", а мать в гастрономе конфеты продает.
— Не только конфеты, — сказала Лиза.
— Про родителей ты знаешь, — сказала баба Феня, — а что еще? Сколько ей лет, знаешь?
— Девять, — сказал мальчик. — Она в четвертой школе учится, в бывшей гимназии, там полы паркетные.
— Откуда ты знаешь? — испуганно спросила Лиза.
— Я тоже к ним в школу пойду в будущем году. Я родителей упросил перевести.
— А сейчас ты в какой учишься?
— В двадцатой.
— Ага, — сказала баба Феня, — это я знаю. Оттуда все в ПТУ идут. Или ты больно хорошо учишься?
— Не больно хорошо.
— Как же ты хочешь в четвертую переходить? Они смотрят, кого берут, они лучшие в городе.
— Я подтянусь.
— Когда твои родители со смены придут?
— К утру.
— И ничего ты один?
— А чего?
— Еду поесть.
— На плитке разогрею и поем.
— Самостоятельный.
— А чего, они за меня не боятся.
— Погоди, утром они рожу твою опухшую увидят… Побьет отец?
Мальчик, ничего не ответив, покраснел.
— С родителями ее будешь знакомиться?
— Нет пока.
— Тогда давай, собирайся. Лиза, я его провожу до дому, ты отца сама встреть. Да не приставай к нему сразу с рассказами, дай вздохнуть.
Раз примерно в две или три недели мать Лизы, Нина Сергеевна, притаскивала с работы большую хозяйственную сумку из кожзаменителя, у которой от полноты не закрывалась молния.
Мать выставляла на стол большую стеклянную бутылку с красным сладким крымским вином. Они с отцом пили его в воскресенье и Лизе давали попробовать чайную ложку. Вынимала московские шоколадные конфеты: "Трюфели", "Белочку", "Стратосферу". Лиза не любила дорогие конфеты, ей мать припасала карамель "Мечту" и ирис "Золотой ключик". Приносила она и "советский" сыр и сухую колбасу, и фигурное печенье, и мармелад в коробочках, переложенный белой прозрачной бумагой… В общем, Лиза в далеком от Москвы городе была как бы Москвой вскормлена.
Раз примерно в месяц Нина Сергеевна уезжала с двумя полными сумками в деревню, к своей матери, жившей в семье младшего брата в большом доме с русской печью. Деревня была крохотная, тихая, близко к лесу.
Возвращалась Нина Сергеевна с солеными и сухими грибами, с вареньем, яблоками, картошкой, зеленью. Возвращалась обычно последней воскресной электричкой, в одиннадцать вечера. Электричку подавали минут за двадцать до отправления. Пассажиров бывало мало, и Нина Сергеевна к ним подсаживалась.
Вот и в тот октябрьский, дождливый вечер, за три года до случая у водокачки, Нина Сергеевна подсела к единственному человеку, бывшему в вагоне.
Лицо старухи у ночного окна показалось ей знакомым.
Нина Сергеевна села напротив со своими сумками. Со сложенного черного зонта текла вода. Нина Сергеевна установила зонт под окном, потопала ногами в новеньких ботах на каблучках. Старуха сидела совсем без поклажи, уронив на колени коричневые руки с желтыми плоскими ногтями.
Поезд тронулся. Старуха сняла мокрый платок, белый, в синюю крапинку, и повесила его рядом на спинку сиденья. Мужского покроя пиджак тоже промок на плечах, но старуха его не сняла.
Нина Сергеевна любила ночные поезда. Она вынимала из сумки пакет, из пакета — чистое льняное полотенце. Расстилала его на сиденье, выкладывала белый хлеб, сухую, заранее нарезанную колбасу, соленый бабкин огурец с укропной веточкой.
Она всегда угощала соседей, и никто никогда не отказывался. Завязывался разговор, и два часа проходили хорошо, нетягостно.
Старуха от сухой колбасы и огурца отказалась, а белый хлеб взяла.
— Мне ваше лицо знакомо, — сказала Нина Сергеевна, — вы в котором доме живете?
— У оврага, — сказала старуха. — Большой дом, с флюгером. Почти новый дом. Муж его строил сразу после войны, он целый вернулся, только во сне кричал.
— Вы Кривцовы, — сказала Нина Сергеевна, — а я Нина, вдовы Семеновой дочь.
— Знаю, — сказала старуха.
— Вас баба Феня зовут, точно? И у вас тоже дочь, она на прошлой неделе замуж вышла, мне мать вчера рассказала.
— Нет у меня никакой дочери, — сказала старуха.
— Да как же?
— Уехала я от них, пусть живут, как знают.
Дело было в том, что дочь бабы Фени вышла замуж не просто — со скандалом. Разбила чужую семью, увела отца двоих детей, чья мать пыталась себя убить ножом в сердце.
— Куда ж вы едете?
— Не знаю.
— Страшно в никуда.
— Я теперь сирота, деточка, мне все родные, — не страшно.
Баба Феня появилась в их доме вскоре после одного странного разговора, который нечаянно подслушала Лиза. И Лиза объяснила себе появление бабы Фени этим разговором, и поэтому не удивилась. Не удивилась, что в ее комнату вселяют чужую старуху, что выгораживают угол зеркальным шкафом, покупают кресло-кровать. Одежду старуха купила сама на толкучке, на заработанное.
Лиза не удивилась и не противилась, потому что уже не считала комнату своей.
За несколько дней до появления бабы Фени она проснулась ночью — захотела в туалет. Выбралась из-под теплого одеяла, опустила босые ноги на деревянный пол.
Лиза пробежала смежную комнату родителей и вдруг увидела, что за неплотно прикрытой дверью кухни горит свет. Она остановилась, услышала какой-то разговор, подошла ближе.
— Ты уверена, что мы… Что это хорошо будет? — говорил отец.
— Хорошо, ей-Богу, хорошо, — говорила мать. — Я тебе это докажу.
— Давай-давай, я в доказательствах толк смыслю.
— Далеко и ходить не надо, посмотри, в нашем подъезде на первом этаже живет тетя Дуся, живет одна-одинешенька, болеет, ноги ходят плохо. Кто ей поможет? Если только пионер какой или ты вдруг сумку донесешь. Ей убраться самой тяжело, поясница согнуться не дает, да и пенсию ей выписали маленькую, разве на рынке можно что купить? Картошку осенью, и то помаленьку. А ведь она не одна на свете, у нее сын в Москве живет — мать не помнит. Не помнит, кто его родил, кто вырастил. А был бы у нее еще сын или дочка, они бы за ней присмотрели.
— Может быть, да, а может быть, и нет.
— Но ведь может быть да. А потом, знаешь, как бывает. У нас Филиппов был в деревне, родил двоих ребят, один парень утонул в речке, а другой вырос. Отец с матерью внуков нянчат.
— В общем, Нинка, ты подстраховаться хочешь.
— Ну как знаешь.
— Да я не против. Меня только расчеты твои пугают.
Как ни странно, Лизу материнские расчеты не испугали. Она не подумала, — значит, я могу забыть родителей или даже умереть? Она подумала, что если появится еще ребенок, то на него обратятся надежды отца и матери, он как бы возьмет на себя их внимание, примет на себя ответственность, освободит Лизу. Лиза с раннего детства боялась и ответственности и внимания.
Она думала, что бабу Феню взяли для будущего ребенка, на которого все надежды. Но другой ребенок так и не родился, никто Лизу не освободил.
Школа работала в две смены. Отец Лизы, Степан Георгиевич, задерживался часов до шести. Он проверял тетради и писал планы на завтрашние уроки в маленькой лаборатории при физкабинете. На стене висели портреты великих ученых: Эйнштейна, Ньютона и Джордано Бруно. Окно всегда было плотно зашторено. Приборы стояли в стеклянных шкафах. Пахло мелом.
Обдумывая задачу, Степан Георгиевич ходил по кабинету от окна к шкафу. Шаги у него были тяжелые, половицы скрипели, отзывались легким металлическим звоном приборы в шкафу, дрожала пружина в приборе, демонстрирующем закон Ньютона — действие рождает противодействие.
Иногда заглядывали ученики. Обычно это были мальчишки из седьмого-восьмого классов, начавшие уже изучать электротехнику. Степан Георгиевич охотно отвечал на их вопросы, вынимал из шкафов трансформаторы, катушки, батареи, объяснял, как что с чем связано в обыкновенном приемнике.
Объяснения Степана Георгиевича обладали одним странным свойством. Они как будто были не вполне серьезны. Как будто где-то в них крылся подвох, обман. Мальчишкам казалось, что большой грузный человек с живыми карими глазами посмеивается то ли над ними, то ли над самим предметом физикой. Тем не менее, ученики Степана Георгиевича поступали даже в столичные вузы, а два мальчика в середине семидесятых поступили в Физтех и смогли в нем неплохо учиться.
Лиза понимала физику легко. Коля, затеявший когда-то безумную драку у водокачки, учился с нею в одном классе, учился хорошо, но тяжело, как будто шел в гору. Но он никогда не просил разъяснений ни у отца Лизы, ни у кого. Никогда не списывал домашних заданий и никогда не слышал подсказки.
Однажды на исходе зимы, уже около шести вечера, когда Степан Георгиевич собирался уходить, в дверь лаборатории постучали.
— Да, — сказал Степан Георгиевич.
Дверь немного приоткрылась, и в открывшуюся щель робко прошла маленькая щуплая женщина. Она была в скромном пальто с детским воротником из искусственного меха, в мужской кроличьей шапке. Искры снега таяли на темном пальто. Женщина сжимала в руках толстые, домашней вязки варежки.
— Здравствуйте, — сказал Степан Георгиевич. — Чем обязан?
— Я мать вашего ученика, Николая Савельева.
— Присаживайтесь, — Степан Георгиевич подвинул ей свой стул, а сам сел на вертящийся круглый табурет, на котором любил демонстрировать действие центробежной и центростремительной сил.
Женщина робко, даже, пожалуй, придавленно молчала.
— Итак, — сказал Степан Георгиевич. — Что вас ко мне привело? Простите, не знаю вашего имени-отчества.
— Варвара Алексевна.
— Варвара Алексеевна.
— Сейчас, — вздохнула женщина. — Слова подберу.
— На Колю вашего я пожаловаться не могу, — осторожно начал Степан Георгиевич. — Учится он хорошо, упорно, он превышает свои способности очень сильно. Побольше бы этих способностей, он Бог знает чего бы мог добиться.
— Рвется он изо всех сил, — сказала женщина, — это точно. Почему, вы знаете, да?
— Да, — сказал Степан Георгиевич.
Помолчали.
Женщина оглядела лабораторию.
— Мне это не нравится, — сказала Варвара Алексеевна. — Я понимаю, что ваша дочь тут, собственно, ни при чем. Она не виновата, что он как сумасшедший ради нее. Я ее видела, кстати, ничего особенного, девочка и девочка.
— Дело не в этом.
— Конечно, — согласилась Варвара Алексеевна.
— Но что же плохого в том, что ваш сын ради обыкновенной девочки становится образованным человеком?
— Не знаю, что тут хорошего. Мне он стал чужим, ваша дочь его побаивается, мне кажется. Я слышала один раз, как она с ним говорит. Вежливо, тихо, как с психически опасным. Я в школу зашла, они дежурили вместе по классу. Я еще тогда хотела с вами поговорить, но не решилась. По мне лучше бы он учился в своей двадцатой кое-как, гонял с пацанами и был бы весел.
— Вряд ли я могу вам помочь, Варвара Алексеевна.
— Поставьте ему "двойку" в четверти, его вмиг из этой школы выставят.
— Нет, — сказал Степан Георгиевич. — Во-первых, он всегда знает на "четверку" и, во-вторых, на мой взгляд, конечно, это очень неплохо, что он так строит свою жизнь, пусть даже ради обыкновенной девочки.
— Я боюсь, он сломается в конце концов.
— Мы не можем ему помочь, Варвара Алексеевна. Никакое наше действие не может эту ситуацию разрешить ни в чью пользу. Эта сфера не в нашей с вами компетенции, понимаете?
— Нет.
— Мы не можем заставить его или Лизу чувствовать иначе.
— Я к знахарке пойду.
— Ваша воля.
Степан Георгиевич возвращался минут на тридцать позже обыкновенного, но не торопился. Снег хрустел под его тяжелыми шагами. Степан Георгиевич думал об упущенном физиками виде энергии. Как всякая энергия, она не обладает ни положительными, ни отрицательными качествами, она никогда никуда не исчезает и даже не преобразуется в другие виды энергии, она сама преобразует.
Когда-то Степан Георгиевич работал на заводе, точнее, не работал, а играл в заводской футбольной команде полузащитником.
— Я выходила замуж за футболиста, — говорила впоследствии его жена. Она обожала футбол, не пропускала ни одного мачта, ходила даже на тренировки.
В самую раннюю пору их знакомства они ежедневно встречались за обедом в заводской столовой (столовая была возле гастронома). Это был большой зал, голоса в нем гудели, как на вокзале. Обычно они садились у окна, за которым рос старый тополь. Он рос так близко, что, когда летом отворяли окно, его ветки входили в помещение. Можно было протянуть руку и коснуться.
Они сидели друг против друга, ели жидкий суп, котлету с серым картофельным пюре, пили компот из сухофруктов. Кроме того, они пожирали глазами друг друга.
Степан Георгиевич любил закатывать рукава рубашки или свитера по локоть. На белых сильных руках росли рыжеватые волосы. Они так и притягивали взгляд Нины Сергеевны.
На одной из тренировок Степан Георгиевич прыгнул за мячом, упал и сломал ногу. Нога срослась неправильно. Он не хромал, но бегать разучился.
Они оба растерялись. Степан Георгиевич сидел целыми днями дома, от него пахло вином каждый вечер, но как он пил, Нина Сергеевна не видела. Иногда он ходил с ней на футбольные матчи, но чаще отказывался. Нина Сергеевна как будто надеялась, что все еще как-то образуется.
И вот однажды он встретил вернувшуюся с работы Нину Сергеевну абсолютно трезвый, гладко выбритый, в темной какой-то незнакомой рубашке. Он сказал, что поступил на вечерний в "пед". С тех пор Нина Сергеевна частенько думала, что выходила замуж совсем за другого человека, за простого парня, умевшего быстро бегать и не бояться мяча. Она так стала думать не тогда, когда он сломал ногу, а именно когда поступил в "пед" и стал превращаться в образованного человека, в физика. Он и говорить стал как-то иначе. Да разве я б пошла за интеллигента? — думала про себя Нина Сергеевна. — Я и посмотреть бы на него оробела.
Жили они, в общем, ладно, но как будто не совсем родные друг другу, чуть-чуть чужие. Лиза это чувствовала и, может быть, поэтому ей все оставались чужими, и мать, и отец, и баба Феня (ради нерожденного явившаяся), и кто угодно, на всю жизнь. И она чувствовала себя виноватой перед каждым человеком, что он ей чужой.
Лиза пришла на выпускной вечер в белом платье чуть ниже колен, в белых туфлях на очень высоком каблуке, с замысловатой "взрослой" прической. Ей казалось, что голова у нее тяжелая и покачивается, что вся она покачивается на каблуках едва заметно, а глаза то сияют, то как будто спят.
На выпускном вечере Коля все время оказывался рядом с Лизой. За столом он сел напротив и напоминал о себе неотступным взглядом. Лиза пила шампанское. Родители толпились у входа. Приглашенный из филармонии ансамбль настраивал инструменты.
Лиза увидела, что Коля встает, обходит стол и идет к ней. Она вскочила, побежала к сцене, схватила за руку стоявшего на пути одноклассника, будущего летчика. Ансамбль рванул струны, захрипел в микрофоны, люстра погасла, прожектор со сцены вспыхнул, замигал в такт музыке, и все затопали, закачались в такт.
Коля оказался рядом. Танцевал он плохо, бил башмаками в пол и подступал к Лизе. Он подступал, а она отступала. В дверях никого уже не было. Родители сидели вдоль стен на стульях или стояли с учителями в школьном дворе под мигающими грохочущими окнами актового зала.
В коридоре пахло цветами. Лиза побежала и услышала стук своих каблуков. Она сняла обувь и пошла тихо, босиком. Остановилась на лестничной площадке. Рррр-ааа, — докатилось из зала. Босиком стоять было холодно, и Лиза надела туфли.
— Можно мне с тобой поговорить? — сказал Коля.
Он очутился перед ней внезапно, совсем неслышно. Был он, как и все мальчики сегодня, в темном костюме и белой рубашке, только без галстука. Коля вырос к десятому классу, волосы его потемнели, а кожа лица побелела и стала, как фарфор. Кисти рук были большие, заметные, и Лиза всегда помнила их цепкую безумную силу.
— О чем? — сказала Лиза устало, опершись о перила.
— О будущем.
— В смысле?
— Я бы хотел пригласить тебя в свое будущее. Я думаю, что оно будет для тебя самым-самым лучшим. Уж я постараюсь, знаешь.
— В смысле?
— Ну, я буду очень хорошо работать и зарабатывать, буду доставлять тебе всяческие радости и удовольствия.
Он оказывался все ближе и ближе. Лиза боялась, что он коснется ее большой рукой. Лицо у него было совсем белое в полумраке, а глаза — в тени.
— Коля, — сказала Лиза.
И он как-то сразу остановился.
— Я никогда не выйду за тебя замуж. Я не могу ответить на твою любовь. Я чувствую себя страшно виноватой, правда. Я бы даже хотела ответить, но не могу. Ты как-то очень уже неистово.
Коля стал смотреть мимо Лизы.
— Я уезжаю завтра в Москву, — сказала она. — Поступлю на экономический в МИИТ. Дальше не знаю. Только ты, Коля, не приезжай в Москву, отстань от меня, забудь.
Первым делом, проводив на работу Нину Сергеевну и Степана Георгиевича, баба Феня спускалась в подвал. Набирала в корзинку дров, поднималась и растапливала в кухне титан, и теплая вода была целый день. Пока прогорали дрова, баба Феня стирала с мебели пыль, подметала пол. Затем мыла горячей водой посуду, готовила ужин. Надевала валенки, старый, мужского покроя полушубок, поверх белого в синюю крапинку платка — шаль. Она шла за хлебом, молоком, покупала в киоске газету, на обратном пути заглядывала в почтовый ящик, нет ли писем от Лизы. Лиза писала часто.
Часа в три-четыре, после лекций и до прихода родителей, к бабе Фене заходил в гости Коля. Он учился в строительно-дорожном институте. Он всегда приносил старухе гостинец — очищенные кедровые орехи, мандарин или сдобную булочку.
Они пили чай. Коля читал вслух Лизино письмо. В письме бывали и фотографии. Один раз баба Феня разрешила Коле забрать фотографию. Там Лиза была коротко стриженная и казалась ребенком, накрасившим по-взрослому губы.
Весной Лиза написала, что выходит замуж.
— Значит, и она полюбила, — сказал Коля.
— Вряд ли, — сказала баба Феня. — Нашла подходящего человека, и все. А ты не плачь, ты счастливее.