Был мексиканский сериал, который совершенно необыкновенно закончился.
Поначалу все шло, как следовало. Шестнадцатилетняя мексиканская девочка искала отца. Она приехала из провинции в Мехико — громадный город. Подруга помогла ей устроиться в богатый дом служанкой. Но дом был только с виду богатый. Все деньги хозяева ухнули в акции, которые лопнули, и скрывали это изо всех сил. Продавали потихоньку обстановку, картины, безделушки, чтобы жалованье слугам выплачивать. Кое-кто замечал пропажи, но молчал.
Хозяева были отец и сын. Походили друг на друга очень сильно. Они все в роду походили друг на друга по мужской линии. И характера были одного: злобные, мстительные, хитрые. Но хорошо воспитанные, вежливые. Голоса никогда не повышали. Бывают такие злые, но вышколенные псы. Все их боялись.
Девочка работала у этих людей и искала своего отца. С первого жалованья она наняла сыщика в дешевом агентстве.
— Так и так, — сказала, — отца своего помню смутно, но очень его люблю. Я знаю, чувствую, что он жив. Я знаю, что он бросил меня (а матушка моя умерла родами) не по доброй воле. Его оболгали, обвинили в преступлении, и он бежал. Я люблю его. Я хочу его видеть. Я от него не откажусь.
В общем, она отдавала каждое свое жалованье этому долговязому сыщику, американцу, прижившемуся в Мехико. Он был слишком ленив для Америки.
Американец ради этой девочки оторвал от стула задницу, навел справки в городском архиве и даже съездил в родную деревню девочки. Там он подслушал разговор в гостинице. Местный алкоголик сказал бармену, у которого собственно и выросла горькой сиротой девочка, что он отлично знает, где ее отец. Но самое главное, знает, где ее мать. И кто ее мать.
На другое утро алкоголика нашли мертвым.
Все, что я тут изложила на одной странице, длилось по меньшей мере полгода. В России настала зима, сумрачные дни, долгие темные вечера. И конечно, приятно было сидеть у горящего экрана и смотреть на солнечную Мексику и знать, что все там у них закончится хорошо — только бы не очень быстро. Хоть бы еще десять лет за ними смотреть. Интересно. Понятно, что не всем.
Американец перехватил письмо бармена очень богатой даме из высшего общества. Бармен писал, что обстоятельства изменились — сумма увеличивается в два раза. Американец явился с этим письмом прямо к даме и высказал предположение, что она и есть мать девочки. Она не сказала ни слова. Сидела и слушала.
Он размышлял вслух о ситуации. Дама слушала о себе, как о посторонней.
Наконец когда американец иссяк, она позвонила в колокольчик, явился слуга, и выяснилось, что она немая.
Поиски отца были безрезультатны, а девочка только о нем и думала. Она была тихая, работящая, покладистая. Даже хозяевам нравилось ее присутствие в доме. Иногда они останавливали на ней свои страшные глаза.
Американец решил найти отца девочке во что бы то ни стало. Он стал присматриваться к старикам, которые собирались в кафе напротив его агентства. Они приходили туда часам к четырем и сидели допоздна. Пили кофе, красное вино, читали газеты, смотрели футбол по телевизору. Играли в бильярд, подолгу выхаживая вокруг стола, прицеливаясь, примериваясь.
Улица была узкая, окна раскрыты, и скоро американец знал всех по именам, знал, как зовут их внуков, и знал, что у старого таксиста нет никого.
Настал день, когда американец зашел в кафе к старикам.
Таксист поначалу отказывался от странного предложения. Наконец согласился просто познакомиться с девочкой. Она запала ему в душу, и скоро он стал ей отцом. Все были счастливы: девочка, таксист, американец, на которого она наконец нашла время.
Бармену в далекой деревне регулярно приходили денежные переводы из Мехико.
Вежливые хозяева наблюдали за завтраком, как девочка пересекает большую солнечную гостиную с подносом в руках. На подносе был белый фарфор — кофейник, сахарница и сливочник.
Хозяева бывали на аукционах, где выставлялись на продажу их драгоценные мелочи: картины, жемчужные ожерелья, старинные индейские статуэтки. Запоминали покупателей.
Немая, очень богатая дама приобрела маленькую брошку, выкованную три века назад в Испании из чистого золота. Она взяла ее в старую сухую ладонь и пристально посмотрела на хозяев. Их взгляды встретились. Через месяц старик таксист пропал.
Лицо девочки подурнело от слез. Американец опасался за ее разум. Хозяева замолкали, когда она входила в гостиную.
Прошел Новый год, настал февраль. То выходило солнце и ударял мороз, то опускались тучи, дул ветер, таял снег, вырастали сосульки и капель наводила тоску.
Канал, по которому показывали захватывающий мексиканский сериал, обанкротился, перешел другим людям и превратился в спортивный. На телевидение и в газеты шли тысячи писем не прерывать, дать досмотреть до конца мексиканскую историю. Увы! Домохозяйки еще недели три обсуждали, кто же в самом деле отец бедной девочки. Может быть, действительно таксист, а может быть, и сам хозяин. Через три недели они забыли их всех.
В конце февраля в одно из местных почтовых отделений Пушкинского района Московской области поступило письмо, адресованное прямо в Мехико на имя девочки из сериала. Надписано оно было старческой рукой.
На почте был обеденный перерыв. Женщины поставили чайник, нарезали бутерброды, вскрыли письмо и зачитали вслух:
ДОРОГАЯ ДОЧКА. Я ЖИВ, МОЯ МИЛАЯ, НЕ ПЛАЧЬ. НЕ ЗНАЮ, КАК НАМ УВИДЕТЬСЯ. ИЛИ ТЫ КО МНЕ ПРИЕДЕШЬ? У МЕНЯ НЕТ ДЕНЕГ НА ДОРОГУ — ПЕНСИЯ МАЛЕНЬКАЯ. ТАК ХОЧЕТСЯ ОБНЯТЬ ТЕБЯ, ЗАГЛЯНУТЬ В ГЛАЗКИ…
— Да, — сказала самая старшая из них. И посмотрела адрес. — Никогда б не подумала, что сумасшедший. Он в дачном поселке живет прямо у шоссе, в собственном доме. Злой старик. Чуть не прибил моего мальчишку, когда он за вишней к нему полез. Ребята даже написали у него на заборе: "Осторожно, злая собака". Громадными буквами — с шоссе видно.
— А мне его немножко жалко, — сказала женщина помоложе, некрасивая, в толстых очках.
Она взяла журнал "Семь дней" и открыла на странице с большими цветными фотографиями из Мехико. Актриса, игравшая роль девочки в сериале, была очень популярна в Латинской Америке, интервью с ней занимало в журнале пять страниц.
Служащая дописала на конверте старика настоящее имя актрисы и адрес ее студии. Заклеила конверт, налепила нужное число марок, ударила штемпелем.
— Не дойдет, — сказала старшая.
Небольшой дачный поселок почти вымирал зимой. Из редкой трубы подымался дым. Поселок был старый, давным-давно обжитой, с узкими уютными улочками, заросшими по обочинам диким шиповником и сиренью. Летом на них играли дети. Зимой улочки заносило снегом, и только звери да птицы оставляли на нем следы.
Из дачников на зиму оставался математик, живший от старика через улицу, на взгорке, у сосны. Ему хорошо работалось в тишине и одиночестве под треск прогорающих поленьев. Ночью иногда находил страх, когда выли собаки. Тогда математик подходил к окну и видел огонь в окне старика. Значит, не один на свете. Бывало, по утрам встречались у колонки. Здоровались.
Как-то раз старик сказал математику, снимавшему уже полное ведро с крючка.
— Может быть, вы знаете, сколько до Мексики лететь?
— Точно не знаю, — сказал математик. — Зачем вам?
— Хотелось бы побывать.
— Это очень дорого стоит.
— Я уже объявление повесил, — сказал старик, — дом продаю. Хватит?
— Вы с ума сошли, — сказал математик. — Далась вам эта Мексика.
— Дочка там у меня, — сказал старик. И заплакал.
— Господи, — математик полез за платком, но платка в старой куртке не оказалось. — Слушайте, пойдемте ко мне. Как вас, кстати, по имени-отчеству?
Выпили по стопочке. Закусили жареной картошкой с соленым огурцом.
— Вы хоть понимаете всю странность своего заявления? — сказал математик, сразу же от водки ослабев.
— Нет, — сказал старик. Слезы его высохли.
— Это ведь не настоящая Мексика и не настоящая девочка. Это — мираж, выдумка.
— Ну и что?
— Вы даете. Да если бы это было и документальное кино… Сейчас, кстати, может вы слыхали, снимают такие документальные сериалы — следят скрытой камерой за какой-нибудь семьей. И те согласны, деньги-то большие. Не слыхали?.. О чем это я?
"Эк его развезло, — подумал старик, отрезав от огурца тонкий ломтик". Так откусить не мог — зубов не было.
— Да… Если и настоящее. Так что? При чем тут вы к этой девочке? Ей всего шестнадцать.
— Ну и что?
— А вам сколько?
— Семьдесят пять.
— Вот.
— Что?
— Ладно. Всякое бывает, действительно. А язык вы знаете?
— Что?
— Испанский язык. Девочка-то ваша по-русски не понимает.
— Это ничего.
Математик уставился на старика.
— Ничего?
— Ничего, конечно. А что это у вас?
— Компьютер портативный… Хотите с моим другом встретиться? Он вам поможет.
— Ему дом нужен?
Математик уговаривал друга. Телеграф и почта были в одном помещении. Так что женщины с почты весь разговор слышали: уговорит — не уговорит?
Друг приехал на следующий день в узкой черной машине. Поздоровался. Спросил:
— Где у тебя моют руки? Полотенце чистое?
Математик побежал за стариком.
Они вошли в темную, с занавешенными окнами комнату. В углу на столе горел светильник.
— Оставь нас, — сказал друг сухо.
Математик вышел. Он потоптался у крыльца. Заглянул в зеркало заднего обзора черной машины и рассмотрел свое лицо с красным замерзшим носом. Подергал дверцы — заперто. Протоптал дорожку до сосны. Ворона взлетела. Упала шишка.
Через час примерно, в сумерках, друг и старик вышли на крыльцо.
— Всего доброго, — сказал друг и протянул белую сухую руку. Старик ее пожал.
От водки друг отказался:
— Я за рулем.
— Ты не останешься?
— Нет.
— Как с дедом быть?
— Не знаю.
— Станет бомжом на старости лет. Или в психушку посадят.
— Ничего пока обещать не могу.
Старик вернулся в сентябре.
Магнитофона у него не было, поэтому смотрел кассету у математика.
Кухня в том самом богатом доме. Девочка в обычной одежде служанки. Открывается дверь. Входит старик. За ним — молодой человек в черных очках. Девочка поворачивается.
— Дочка, — говорит старик и замолкает.
Черные очки переводят.
— Папа! — восклицает девочка и бросается к нему. — Я знала, я знала, что ты придешь! Я верила!
Они садятся за стол.
— Я многое должен тебе рассказать, — говорит старик. — Долго придется слушать.
— Хоть всю жизнь, — улыбается девочка.
— Родился я в 1925 году, в деревне. Но я деревни не помню, потому что в 1929-м мы уехали в город. Это был не очень большой город, с железной дорогой и с заводом, на котором во время войны стали делать танки. Вообще-то, я свое детство мало помню. Дрался много. Я всегда какой-то сердитый был. Меня не очень любили. И взрослые и ребята, и родные родители.
Пока черные очки талдычат, старик смотрит на девочку. Она ласково смотрит на старика.
— Я вот этими самыми руками, — старик показывает девочке руки, — людей убивал. На войну успел, в пехоту. Война кончилась, а я в госпитале лежал, пропавший без вести. Вернулся в город свой как будто вор, ночью, тайком. Пошел со станции домой. Улицу свою вижу, лавку керосиновую. Мимо школы иду — все окна черные. Дальше — дом мой. Только нет дома. Пусто. Яма одна… Немцы бомбы бросали, в завод хотели попасть.
Я к яме подошел, сел на бревно. Закурил. Тихо вокруг. И вдруг — плач. У меня душа сжалась. Ребенок в яме кричит. Я прыг туда. А из-под ног — кошки. Кошки как дети плачут, не слыхала?
Постучал я потом к соседям, узнал, что сирота, и вернулся на станцию. Напился там в ресторане. Дрался с кем-то. Убить не убил, но что-то нехорошо вышло. В милицию забрали. Подался потом в Москву. Чудной я был, никого не мог полюбить. Всегда на людях и всегда один.
Бубнит переводчик. Девочка нежно гладит стариковскую руку.
— Я вообще-то мало что из жизни помню. Спросит кто — и сказать нечего.
Смотрит на девочку:
— Не повезло тебе с отцом?
Девочка качает головой, улыбается.
Иногда, раз примерно в месяц, старик заходил к математику смотреть кассету. Писем в Мексику не писал. Международный эксперимент, поставленный американским, французским и мексиканским институтами психиатрии, удался.