Тем не менее она как никогда внимательна была к лицам вокруг, к разговорам, ко всяким вообще звукам и вещам. Она видела каждое пятно, каждый блик света на стекле витрины. Крошки от песочных колец с орехами, черные цифры ценников. Чье-то случайное прикосновение, разговор за спиной о купленном недавно холодильнике ("работает — как зверь"), — все ее волновало, тревожило, все в нее проникало. Нервы Настеньки были натянуты.
Она взяла граненый стакан кофе с молоком и пирожное "орешек" с кремом, всего сорок две копейки. Пробралась к тому самому, последнему столу у окна. Поставила на высокую столешницу стакан и блюдце и опустилась на подоконник. Она была на месте Василия Андреевича, вместо Василия Андреевича. Она как будто видела и слышала вместо него.
На том же большом подоконнике разместились старуха с мальчиком. Они и стаканы свои поместили между собой на подоконнике, и сумки — у самого окна. Старуха вынула треугольный молочный пакет, и, когда мальчик отпил свой кофе наполовину, оторвала верхушку пакета и долила мальчику молоко в кофе. И так они пили кофе, в котором все больше и больше становилось молока. Они молчали. Они были приезжие. Наверно, колбасы приехали купить к празднику, конфет, масла сливочного. Наверно, старуха водила мальчика смотреть картины передвижников в Третьяковской галерее. Остановились у какой-нибудь троюродной тетки в Вешняках и спали на полу в большой кухне многоквартирного дома. И поезд у них был сегодня поздно вечером. Общий вагон.
Бог знает почему пришли все эти мысли Настеньке в голову. Настенька даже подумала испуганно, что мысли эти вовсе не ей предназначены. Она сняла со стола к себе на подоконник стакан и блюдце и принялась за еду. На улице темнело, и в темном воздухе изредка сверкали ледяные искры.
Настенька просидела в булочной долго. Вышла в седьмом часу зимнего вечера и отправилась обратно к Пушкинской. Ей еще достался билет в "Россию" на последний сеанс.
На другой день, на лекции по начертательной геометрии Настенька вспомнила о своей однокласснице. Она тоже приехала учиться в Москву, поступила в институт культуры на вечерний, работала в Некрасовской библиотеке и жила в общежитии. В школе они, правда, не дружили, и вообще мало знали друг друга.
В этот же день в кулинарии возле института, в доме, где была типография и пельменная, Настенька купила торт "Марика" и отправилась с ним в Некрасовку.
В служебной комнате поставили чайник. Настенька рассказывала о своем муже, об учебе. Одноклассница курила в старом продавленном кресле у батареи. На вопрос о библиотеке сказала так:
— Понимаешь, мне нужно было спокойное место подальше от родителей, больше ничего. А среди книг очень спокойно существовать, что бы там ни происходило на их страницах.
— Кстати, — сказала Настенька, — я тут недавно, буквально позавчера, попала на встречу в одном литературном клубе возле обувной фабрики на Павелецкой. Объявление у нас висело в институте, у нас там полно всегда объявлений насчет разных культурных мероприятий в городе. И чего-то меня туда занесло вечер провести. Там был писатель… занятный. А какие у него книжки, интересные или нет, я не знаю, не читала, представляешь?
Одноклассница принесла Настеньке две зачитанные, обернутые вощеной бумагой небольшие книжки.
— Только не очень долго держи, на них очередь за три месяца вперед расписана.
Таким образом, последние два вечера перед приездом мужа Настя провела дома, читая через тысячи рук и глаз прошедшие страницы.
Петр вернулся домой утром во вторник, когда Настя уже уехала на лекции. Он знал, что дома никого не будет, потому что не давал телеграмму и не звонил. Он приехал на день раньше условленного.
Солнце уже встало. Но, войдя в дом, он очутился в полумраке. Настя ушла затемно и не раздвинула занавески. Несколько секунд он стоял в темной прихожей не шевелясь. Тепло, запахи квартиры окружили его. Он как будто вернулся из взрослой неуютной гостиничной жизни в детство. Он чувствовал запах Насти, ее духов, ее тела. Собственный запах был как чужой, дорожный, табачный. В гостинице не было горячей воды, и он неделю не мылся. Он был чужой, но все вокруг было родное, свое.
Петр очнулся. Поспешно скинул куртку, башмаки, оставил в прихожей сумку и ушел в ванную. Остановился перед своим похудевшим небритым лицом в зеркале. Включил душ. Вымывшись, и побрившись, и облачившись в халат, он наконец почувствовал себя чистым.
Петр раздвинул занавески в кухне, поставил чайник, включил приемник, вымыл оставленную Настей посуду, открыл полупустой холодильник. Он заварил чай, поджарил себе яичницу, съел с зачерствевшим ломтем хлеба. Потянуло в сон. Петр выключил приемник и пошел в полумрак комнаты.
Постель Настя не заправила, и Петр, скинув халат, забрался под одеяло. Вдруг он почувствовал незнакомый запах, как будто запах старой-старой, почти уже истлевшей бумаги. Петр включил лампу у изголовья и увидел прямо под ней две книги. Они оказались не такими уж старыми. В одной из них была напечатана фотография автора с пририсованными чернильным карандашом усами Сальвадора Дали. Петр взялся было читать, но не успел дочитать страницу, уснул прямо под ярким светом. Так и застала его вернувшаяся из института Настя.
В этот вечер они были счастливы. Они болтали о всякой всячине, о глухих лесах под Москвой. "И не поверишь, что вот оно — шаг только отступи от столицы, и тут тебе лешие, старухи в клюками, избушки на курьих ножках и что хочешь". О том, какой Петр умный, и как видит на два шага вперед всех своих товарищей, и как это все заметили там, на объекте. Сама о себе Настя мало говорила, только выспрашивала Петра и приближала его по-детски гладкое лицо к своему. Они здорово соскучились друг без друга.
Под утро, когда они устали и тихо лежали рядом, почти уже засыпая, Петр сказал:
— А эти две книжки, как они здесь оказались? Ты никогда раньше не читала детективов.
— Это я от одиночества. Завтра отнесу в библиотеку.
Петр получал девяносто рублей в месяц, Настя — сорок рублей и родители присылали ей сто. Итого двести тридцать. Рублей двадцать они отдавали за квартиру и свет, брали льготные проездные в институте. На книжке оставляли пятьдесят рублей. Сто пятьдесят рублей у них оставалось на хозяйство, на книги, кино и театр. И тратили они эти сто пятьдесят рублей до последней копейки.
Хозяйство вела Настя. У нее даже был специальный блокнот для хозяйства, и, прежде чем идти в магазин, она составляла список, чтобы ничего не упустить. Чтобы всегда в доме были стиральный порошок, мыло, туалетная бумага, зубные щетки, зубная паста, хлеб, молоко, яйца, сахар, крупы, макароны и все остальное. Продукты Настя брала недорогие. Знала, когда и в какой магазин нужно идти за мясом, когда и где нет народу за колбасой и сыром. У нее появились знакомые продавщицы и возле института, и возле дома. Она даже расположила к себе институтскую буфетчицу Глашу, так что Глаша оставляла ей время от времени сосиски или конфеты. И в очереди стоять не приходилось. В общем, постепенно у Насти, как у каждого жителя этого города, образовалась своя Москва, в которой и текла ее жизнь. Мощенные булыжником переулки между Новослободкой и МИИТом, грохочущие по ним трамваи, заклеенные крест накрест окна в старом кирпичном угловом доме — их заклеили для фильма о войне. На ближнем Минаевском рынке Настя покупала картошку, морковь, лук и капусту, иногда — черные семечки, а в киоске на Сущевском валу — горячие пончики, обсыпанные сахарной пудрой. И — спешила домой.
Через месяц после возвращения Петра стояла все та же зима. Чернел в центре очищенный от снега асфальт. Рано смеркалось.
Однажды, около шести вечера, Настя вышла из метро "Проспект Маркса" к театру Ермоловой. Она дошла до Центрального телеграфа и повернула на улицу Огарева. Прошла она немного, до бывшей церкви. Только в этой церкви был устроен не клуб, как на Павелецкой, а междугородный переговорный пункт.
Настя прошла внутрь. На месте алтаря кассиры меняли деньги на пятнадцатикопеечные монеты. В центре было пустое чистое пространство, а междугородние автоматы — вдоль толстых стен. Гудели голоса, как море в раковине. Настя оказалась как будто внутри гудящей раковины. Скоро и ее голос влился в этот гул. Но, как только Настя заговорила в трубку, она перестала его слышать.
Когда человек говорит по телефону, повернувшись ко всем спиной, он не представляет себе лица того, с кем говорит. Для него голос становится лицом, заменяет лицо, заменяет всего человека, весь мир. Вы находитесь внутри голоса, когда вот так говорите по телефону.
— Мам, — сказала Настя, — привет! Я вас не разбудила? Сколько у вас времени? Ой, уже ночь. Я просто не из дому звоню. Да нет, ничего не случилось. Хотя, конечно, случилось. Безумие какое-то. Смотри, шесть часов вечера у нас, а я не дома. Нет, иногда я сразу домой еду после института. В магазины зайду — и домой. А иногда вот так, как сегодня. Мотаюсь и мотаюсь по улицам, мерзну. В закусочных кофе пью, греюсь. Да ничего не случилось. Я просто хочу… нет, я не хочу его встретить или хочу — не знаю. Я его путями хожу. Писатель один. Я его места из его книжки узнала. И я по ним хожу. Его воздухом дышу, его глазами смотрю. И боюсь, что вот сейчас обернусь а он рядом стоит. И смотрит на меня. Я с ним знакома. Я даже знаю, где он живет. Примерно. Там конечная остановка. Я туда ездила на прошлой неделе. Вышла со всеми. Прошла немного по асфальту. Темно. Огни в домах. Так много этих огней, просто Галактика. И цвета они разного, некоторые мерцают, некоторые ровно горят. Стояла, стояла на ветру. Все пустело. Автобус подошел, и я уехала. Да нет, не каждый день, конечно. Иногда. Ну может, раз в неделю, я не знаю. Ой, мама, откуда я знаю зачем. Нет, конечно. Ну говорю что-нибудь Петру про подружку. Валька, одноклассница моя. Ты ее помнишь? Да, она здесь. В общежитии живет. Говорю, что с ней заболталась, что она мне тайны какие-то свои поверяет. Вру, в общем. Не знаю. Знаю, что чушь. Не знаю, что делать. Если что? Скажу, наверное: "Здравствуйте, Василий Андреевич!" Он скажет: "Настенька! Здравствуйте, Настенька!" Дальше? "Как холод-но, — скажу. — Пойдемте кофе выпьем в Филипповской булочной". Дальше не представляю. Он что-нибудь мне расскажет такое. Про Москву или про себя. И я домой уеду. Я брошу, брошу мам, я и сама не хочу, я сегодня в последний раз вот так. Хотя я каждый раз слово даю.
Двадцать минут седьмого Настя вышла из церкви на улицу. Стоял тихий зимний вечер. Начался редкий снег. Настенька поправила лисий воротник и пошла тихонько сквозь снег. Цок-цок. Медленно, замечая прохожих, машины, тени, гудки, обрывки фраз. Как всегда, когда шла следом за Василием Андреевичем, когда ей так казалось.
Она вошла в тепло Филипповской булочной. Взяла в буфете кофе и пирожное "орешек". Устроилась на широком подоконнике.
— Можно?
Настенька подняла голову. Петр стоял перед ней.
— Я за тобой давно смотрю.
— Я просто зашла, Петя…
— Ты ждешь кого-то. Это видно.
— Петя, сядь, пожалуйста, я все объясню.
Он не сел, и тогда встала она.
Кофе остыл. Засохло пирожное. Настенька рассказывала. Одиночество, афиша, клуб, Василий Андреевич, автобус, булочная эта, книги, наваждение, бред, безумие.
А в это время, как говорили в старых добрых романах….
Василий Андреевич сидел в кухне. Из окна дуло, он сидел в шарфе и старом теплом свитере, кашлял, пил обжигающий чай с мягкой карамелью "Мечта" вприкуску и заканчивал повесть.
Начиналась она так.
Как будто бы главный герой, имени в повести у него не было, а рассказ велся прямо от его лица, как будто бы этот человек, носивший, как и Василий Андреевич, очки и говоривший так же тихо, пил кофе в Филипповской булочной. Точнее, начиналось повествование с того, как он нес горячий стакан сквозь толпу от буфета к столу у окна.
Через несколько минут к этому же столу подходил парень со своим стаканом. И вот они стояли друг против друга. Герой повести, опустив глаза, а парень, его угрюмо рассматривая.
— Как жизнь? — сказал вдруг парень. Звали его Михаил.
— Спасибо, — поднял глаза Василий Андреевич. Назовем так героя повести.
— Нина здорова?
— Да.
— Слава Богу.
— Да.
— Я нарочно сюда пришел, я знал, что вы здесь будете.
— Я понял.
— Дело в том, что я хочу вам отомстить за Ниночку.
— Как?
— Сейчас объясню.
Далее, впрочем, в повести объяснялось, кто такая Ниночка и почему Михаил хотел за нее мстить Василию Андреевичу. Ниночка ушла от Михаила к Василию Андреевичу. То есть причиной мести были любовь, ревность, ненависть и одиночество.
— Месть моя заключается вот в чем, — говорил тем временем Михаил. — Помните ли вы того человека с длинными волосами, руководителя клуба, в котором вы с Ниночкой познакомились?
— Разумеется.
— Вы убьете его.
— С чего вы взяли?
— Если до завтрашнего вечера, точнее, до двадцати одного часа, этот человек останется жив, я убью Ниночку.
— Вы… — Василий Андреевич хотел сказать "вы с ума сошли". И не сказал.
Перед ним было угрюмое и страстное молодое лицо, похожее на лицо народовольца из революционного фильма.
— Хорошо, — сказал Василий Андреевич, — прямо сейчас я иду в милицию, пересказываю ситуацию, разговор, и вы будете арестованы раньше, чем настанет завтрашний вечер.
— Ничуть не бывало. Я отрекусь. Вы ничем не докажете. Протянете понапрасну время, а Ниночка все-таки будет убита. Вы зароете ее в землю, а в прихожей останется висеть ее черное пальто с рыжей лисой. Вы будете подходить к нему, опускать лицо в рыжий мех и плакать.
— Как вы себе это представляете?
— Что?
— Убийство.
— Ниночки?
— Оставьте Ниночку в покое.
— Другой разговор, Василий Андреевич, другой разговор. Убивайте, как хотите, ножом, камнем, веревкой, из пистолета. В конце концов, вы большой дока по этой части.
— Я придумать могу, а не исполнить.
— На этот раз придется исполнять.
Далее в повести объяснялось, что главный герой сочинил около тридцати детективов и в каждом из них было совершено по крайней мере по одному убийству.
Допив свой кофе, Михаил ушел, а Василий Андреевич еще долго, до самого почти закрытия, до пустых зимних улиц, оставался в булочной. Он думал. Времени оставалось — сутки.
Полстраницы заняло описание того, как ранним утром Василий Андреевич смотрел на спящую рядом с ним Ниночку. Как он надевал очки, чтобы видеть ее как можно лучше, как мерзли его ноги, потому что Ниночка натянула на себя оба одеяла. Топили в эту зиму отвратительно.
Василий Андреевич нашел телефон руководителя клуба в записной книжке. Утро было темное, промозглое.
Молодой человек жил одиноко, читал по многу часов в день, смотрел застенчиво из-за припухлых век. Он не брился, потому что кожа на его лице была по-младенчески гладкой.
Он не был готов к внезапному приходу Василия Андреевича. За десять минут до его прихода он бросился с влажной тряпкой протирать пыль. Книжные стеллажи, списанные из районной библиотеки, стояли вдоль всех стен от пола до потолка. Книги лежали стопками на подоконниках в комнате и в кухне, и прямо на полу. Молодой человек в отчаянии швырнул тряпку и поставил на огонь чайник. Он успел вымыть посуду и вытряхнуть в мусорное ведро пепельницу, когда Василий Андреевич нажал кнопку звонка. Молодой человек с ужасом оглядел свою берлогу и бросился открывать.
Он помог Василию Андреевичу снять пальто и не разрешил разуваться.
— У меня грязь, грязь! Не обращайте внимания, извините, вчера хотел вымыть полы и не успел, зачитался. Вы, наверно, читали, — он показал раскрытую книгу на только что протертом, еще чуть влажном кухонном столе.
— Нет, — сказал Василий Андреевич, — не читал.
Он сел на предложенный стул, вынул из внутреннего кармана завернутые в платок очки, развернул и надел.
— От чая, — сказал молодой человек, — не откажетесь?
— Нет.
— С вареньем, сахаром, медом? Есть еще сливки, совсем свежие, покупал вчера в гастрономе. — И он тряхнул бутылку с желтой крышечкой из фольги.
— С сахаром.
— Чай у меня очень хороший. "Бодрость". Час в очереди отстоял, но с книжкой ничего, незаметно время идет. С книжкой только и можно жить в наше время. То есть спасибо вам огромное, что вы их пишете.
— Не за что, — устало сказал Василий Андреевич, как будто написал все, что было в этой комнате и что могло быть.
— Вам покрепче?
— Да.
— Только мне предложить вам к чаю нечего.
— Ничего.
— Может, яйцо сварить?
— Давайте лучше сядем спокойно и выпьем чаю.
Молодой человек тут же притих, разлил свежезаваренный чай. Поставил на стол сахарницу, ложки, варенье. Сел.
Звякала ложечка, которой он помешивал чай.
— Я к вам, конечно, не так просто в гости напросился, а по делу. Дело важное, оно вам покажется странным, но вы ведь человек книжный, самый настоящий книжный червь, поэтому, я надеюсь, вы все-таки мне поверите. Потому что, если не поверите, умрете.
Молодой человек поперхнулся и закашлялся. Василий Андреевич дождался, когда он успокоится. Отпил чай. Добавил еще сахару, размешал.
— Сначала я не знал, что такое придумать, что вам такое сказать, что сделать, чтобы спасти и вас, и себя, и, главное, еще одного человека. В конце концов, я решил сказать всё как есть. Я должен вас убить до двадцати одного часа сегодняшнего дня, то есть, — Василий Андреевич взглянул на часы, — у нас вами ровно одиннадцать часов времени. Если я вас не убью, один свихнувшийся от несчастной любви парень убьет молодую женщину. Вы ее видели как-то раз в своем клубе. Ей нет и двадцати. Разумеется, я не хочу вас убивать. Я не представляю, как можно реально убить человека — веревкой, ножом или ядом — все равно.
Молодой человек поставил свою чашку, с ужасом в нее глядя.
— Я всего лишь книжный червь, как и вы. В милицию обратиться можно, но уверенности мало, что нас спасут. Лучше полагаться на себя.
Молодой человек взглянул на Василия Андреевича. Василий Андреевич не шутил.
— Вы должны скрыться, ничего не взяв с собой, ни зубной щетки, ни запасных трусов, ни одного документа и даже — ни одной книжки! Все должно остаться здесь, как есть: и эта раскрытая книга на столе, и недопитый наш с вами чай. Сейчас же мы встаем, одеваемся и уходим. Навсегда.
Василий Андреевич встал. Встал молодой человек.
— Вы не шутите?
— Нет.
Василий Андреевич отправился в прихожую и надел пальто. Молодой человек беспомощно огляделся. Его пыльная, прокуренная, заставленная книгами квартира…. Неужели он никогда, никогда в нее не вернется? Молодой человек впервые в жизни почувствовал себя не читателем, а героем книги, действующим лицом. Он взял коробок спичек и початую пачку сигарет. Проверил, завернут ли газ, и пошел в прихожую.
Они молча вышли из подъезда в утреннюю мглу и морось. Зима была мягкой в этом году. У молодого человека лежал в кармане плоский ключ от квартиры.
Они дошли до метро, спустились под землю, и больше никогда не вернулся молодой человек в свою квартиру, не появился в литературном клубе на Павелецкой.
— Хорошо, — сказал Михаил Василию Андреевичу по телефону.
Звонил ему Василий Андреевич из телефона-автомата на Комсомольской площади.
— Хорошо, но вам придется представить мне доказательства.
— Какие?
— Труп.
— Разумеется, — спокойно сказал Василий Андреевич. — Я вас жду у Ленинградского, у пригородных касс.
Был восьмой час зимнего вечера. Василий Андреевич купил в киоске бутерброд с сыром за десять копеек, зашел в кассы и съел бутерброд у батареи. Затем он подошел к окошечку и взял два билета до Крюкова. Сухопарая кассирша его узнала, но не сразу. Уже дома, засыпая, она вдруг поняла, кто брал у нее сегодня два билета до Крюкова.
В поздней электричке народу было немного. Сидевшие рядом Василий Андреевич и Михаил молчали. Бежал поезд. И, хотя билеты Василий Андреевич купил от Ленинградского, сели они на Ярославском на самую дальнюю, Александровскую электричку.
Василий Андреевич встал через час с лишним, когда поезд подходил к Абрамцеву. Абрамцево он любил и часто приезжал туда ранней осенью, бродил по запущенному парку, ельнику, сиживал на черных скамейках под кленами, спускался к речке Воре.
Стояла темная ночь, кругом лежал снег и скрипели большие ели.
Михаил шел следом за Василием Андреевичем, держа правую руку в кармане. Возможно, рука сжимала пистолет или нож.
Василий Андреевич взошел на бревенчатый, обшитый досками, мостик над глубоким, с валунами на дне, оврагом. Рассчитал по шагам за спиной, повернулся вдруг и толкнул Михаила.
Василий Андреевич заглянул в овраг, держась за деревянные сваи. Все было черно. Прошел поезд. Скрипели ели. Василию Андреевичу показалось, что чьи-то глаза глядят на него из бездны.
Настенька и Петр стояли друг перед другом в Филипповской булочной.
Василий Андреевич не знал, как закончить повесть, убежать ли бегом от страшного оврага на станцию или все-таки спуститься ползком вниз, а если спуститься, то как найти Михаила — живым или мертвым? В конце концов решив, что в детективе должно быть убийство, Василий Андреевич, дрожа от страха, начал спускаться, чтобы найти мертвеца.
Он дописывал последнее предложение, когда Петр, чье имя в переводе означает "камень", вдруг взял Настеньку за слабую руку. Настенька заплакала.
Петр целовал ее волосы и рыжий лисий мех. Он шептал ей на ухо:
— Все хорошо, все хорошо, что ты.
Василий же Андреевич поставил точку и отшвырнул простой карандаш.
Приложение
Уважаемый, Сергей Анатольевич!
Постановка выбранного вами рассказа потребует значительных средств, несмотря на камерность действия.
Я прошел бывшую улицу Горького от Пушкинской площади до бывшей булочной Филиппова. Чтобы привести этот участок Москвы в состояние описываемого времени, потребуется не только снять рекламные щиты и переменить вывеску киноконцертного зала "Пушкинский". Потребуется снести "Мак-Дональдс", "Елки-палки", "Русское бистро", убрать многочисленные киоски и — переменить лицо толпы. Значительных усилий будет стоить поток автомашин образца начала восьмидесятых.
Наконец, придется перестраивать саму Филипповскую булочную. Искать соответствующие буфетные витрины, мраморные круглые столы, не говоря уже о граненых стаканах и пирожных "орешек" с кремом.
Таким образом, полноценная постановка, а атмосфера действия играет в рассказе огромную роль, потребует затрат, несравнимых с бюджетом "Титаника".
С уважением,
художник-постановщик Геннадий Калмыков.
14 октября 2001 года.