В поисках утраченного времени
(рабочее название)

Василий Андреевич поднял воротник поношенного драпового пальто. От холода его нос покраснел. Подслеповатые глаза, не защищенные очками, моргали от летящих снежинок. Он осторожно обходил раскатанные детьми ледяные дорожки.

— Здравствуйте.

Василий Андреевич оглянулся, но разглядел только темную фигуру в усиливающемся снеге.

— Здравствуйте, — сказал он уже исчезнувшей, сгинувшей в снеге фигуре.

Люди на остановке, стоявшие рассеянной толпой, вдруг сплотились у обочины. Из-за поворота выруливал ярко светящийся "икарус". Василий Андреевич бросился бежать, размахивая руками.

Он сошел с автобуса на Павелецкой площади и сразу свернул в глухой переулок, где по одну сторону шла кирпичная стена фабрики, за которой днем и ночью шили обувь, а по другую — темный сквер. Снегу здесь навалило много, и идти было тяжело. Василий Андреевич задыхался от усилий. Он свернул за угол белой церкви без маковки, и пошел по узкой тропинке под высокой, без окон, стеной. В стене оказалась черная дверь, освещенная лампой в железной сетке. Василий Андреевич надавил кнопку звонка. Ему отворил небритый молодой человек с волосами до плеч.

— Простите, — сказал Василий Андреевич, задыхаясь, — опоздал. Автобус….

— Ничего-ничего, все в порядке, заходите, пожалуйста, заходите.

Молодой человек захлопнул тяжелую дверь и повел Василия Андреевича за собой узкими переходами и коридорами. Как будто они попали внутрь огромного корабля с железными перекрытиями, мостками, толстыми горячими трубами, обмотанными чем-то вроде бинтов. Рядом с трубами было жарко бежать, и Василий Андреевич, стянув перчатки, расстегнул на ходу пальто. Казалось, что лабиринты приведут сейчас в какой-то тайный завод или лабораторию по производству оружия. По кирпичной кривой лестнице поднялись на деревянный шаткий помост и дошли чуть ли не до самого края. Молодой человек вынул из щели в кирпичной кладке стены большой ключ и отворил низкую дверь.

Они вошли в квадратную комнату без окон. В ней было совсем тихо и очень тепло.

— Пальто можно повесить сюда, — сказал молодой человек, — вот вешалка. Садитесь, пожалуйста, отдыхайте. Сейчас мы поставим самовар и механику позвоним. И минут тридцать у нас с вами будет, чтобы опомниться. Пока суд да дело, как говорится.

— Много народу пришло? — спросил Василий Андреевич, сев за зеркальный полированный стол.

— Думаю, что все. Все хотели, во всяком случае.

Молодой человек включил самовар, который тут же и загудел, потому что был разогрет заранее. Сигнал механику он дал звонком в стене над дверью.

— Я не буду, пожалуй, чай, — сказал Василий Андреевич и достал из внутреннего кармана пиджака завернутые в носовой платок очки.

— Выпейте обязательно. Заварка свежая. Согреетесь, взбодритесь. Мы тут всегда чаевничаем. Обычно у нас здесь заседания проходят. Сегодня только из-за фильма в зал переместились, а так — атмосфера домашняя. Да и в зале ничего страшного, он маленький, тихий.

— Я не боюсь.

Но молодой человек как будто не поверил.

— Мы немножко как дети — любопытные и ждущие чего-то от взрослых, какого-то чуда, что ли. Есть у нас свои вундеркинды, свои тихони, даже ябеды есть. Ходит одна старушка со слуховым аппаратом. Иногда она засыпает, но вы не пугайтесь. Вундеркинд наш — лет сорока дядечка, действительно очень начитанный и очень строгий в оценках. Для него Борхес идеал, так что будет судить вас по Борхесу.

— Филолог?

— Инженер в НИИ, электроникой занимается. Вообще, хочу вам сказать, филологи в такие клубы не ходят. Может быть, напрасно, иные инженеры много могут филологам преподать или шофера. Но вы ничего не бойтесь, наши женщины встанут на вашу защиту.

— Я не боюсь.

— Еще вот что. Там стоит магнитофон на столе. Я его включу, когда начнем. Вас это не смущает?

— Нет.

— Я для нашего архива собираю коллекцию. Видите шкаф? Здесь все записи за пять лет.

— Хорошо.

— А то знаете, как бывает. Один очень известный человек, не буду называть его имени, прямо запретил мне записывать, сказал, что я на КГБ работаю, чуть совсем не ушел.

— Записывайте на здоровье, я не против. Нам не пора?

— А чай?

— Меня от чая в сон клонит.

Они спустились, прошли под каменной низкой аркой совсем близко к круглой жаркой трубе, поднялись по винтовой лестнице и оказались за кулисами сцены. Шли последние минуты фильма. Стоя сбоку от большого экрана, Василий Андреевич почувствовал себя очень маленьким человеком. Шел, видимо, темный ночной эпизод, потому что совершенно слепая тьма воцарилась на сцене. Слышался отдаленный лай собак, ход машины, разговор — все издалека. И вот все дальше, дальше уходят звуки, и наступает полная тишина. Кто-то кашлянул в зале. Дали свет.

Они прошли краем сцены, молодой человек, а за ним — Василий Андреевич. Спустились по низкому трапу в маленький, всего рядов на десять, зал. Неожиданно для Василия Андреевича люди в зале, всего человек пятнадцать, захлопали. Он растерянно поклонился и сказал "здравствуйте". Прямо у первого ряда стоял круглый стол, за который они с молодым человеком сели. Все стихло. Молодой человек придвинул микрофон поближе к Василию Андреевичу и положил палец на кнопку пуска.

Зал находился, видимо, под самым куполом бывшей церкви. Василий Андреевич вдруг ощутил себя высоко над землей.

Все молчали. Прямо перед Василием Андреевичем сидел, очевидно, тот самый эрудит из НИИ, лысеющий худой мужчина лет сорока. Он держал на колене блокнот с записями и остро отточенный простой карандаш. И смотрел он на палец молодого человека, лежавший на пуске.

— Ну что ж, — сказал молодой человек и нажал пуск.

Кто-то вздохнул, кто-то кашлянул, кто-то сел поудобнее, облокотившись о спинку переднего кресла, потому что не все были на виду.

— Разрешите, Илья Маркович? — спросил эрудит.

— Конечно, Сергей Владимирович, — сказал молодой человек.

Эрудит, прищурившись, взглянул на свои карандашные записи и сказал:

— Раз уж первым был фильм, вернее, фрагмент фильма, значит, и первый вопрос будет о кино. Из всех ваших книг экранизировали только одну. Я слышал, что от всех предложений в этом плане вы отказываетесь. Почему?

— Дело в том, — сказал Василий Андреевич с замечательной интонацией, которой владел превосходно, с интонацией дружеской и доверчивой. К тому же говорил Василий Андреевич всегда тихо, так что старушке со слуховым аппаратом пришлось нагнуться к нему ближе. Впрочем, она прослушивала потом все разговоры заново на магнитофоне, включая его погромче.

— Дело в том, что я написал уже несколько книг, до того как мне предложили сделать фильм по одной из них. У книг этих была особенность, может быть, вы помните. У них было нечто общее. Одни и те же люди переходили из книги в книгу. Я закончил пятую и сдал в издательство, как вдруг мне позвонили и предложили экранизировать третью. Надо сказать, я тут же согласился. Я был очень рад. Мне захотелось увидеть своих героев ожившими на экране, кроме того, заработать денег и, может быть, даже стать известным человеком. Я понимал, что реальность показанная и реальность описанная, мнимая, так сказать, совпасть не могут, и не ждал буквального воплощения книги. Я ни во что не вмешивался и с любопытством ждал, что выйдет. Вышел, разумеется, фильм, герои ожили. Но для меня они — умерли. Они кончились, исчезли из моего воображения. Ни одной сцены с ними я уже не мог придумать. Год, наверное, мучился, пока не догадался придумать других персонажей. Теперь они во мне живут, и я не хочу, чтобы они умерли так же бесславно, как те.

— Но почему же бесславно….

— Бывает, что герои стреляются или женятся, а у меня просто лопнули как пузыри.

— Что вы думаете о жанре ….

— Простите, Сергей Владимирович, — вдруг перебила сухая, с пронзительным и тоже как будто сухим голосом, женщина. Позже Василий Андреевич узнал, что она работает в пригородных кассах Ленинградского вокзала кассиром, узнал он это, покупая два билета до Крюкова.

— Вы забыли наш уговор, — сказала кассирша, — очередность вопросов.

— Простите, — вежливо сказал электронщик, — я по инерции. — И чиркнул что-то в блокноте.

По лицам в зале Василий Андреевич понял, что эти двое — вечные соперники, актеры, разыгрывающие представление, остальные все — зрители, иногда подающие реплики.

— Я бы хотела задать очень простой вопрос. Как так случилось, что вы вообще стали писать эти ужасные детективы?

— Ужасные? — удивился Василий Андреевич. Ему казалось, что он довольно ловко складывает свои истории.

— Ужас в том, что без убийства человека ни одна из ваших книг не обходится.

— Вы как будто меня обвиняете в этих убийствах.

В зале рассмеялись.

— Но разве не вы сочиняете и убиваете своих героев?

— Да нет же…. Детектив — игра все-таки. И началось все, кстати, с игры. Я, чтобы своей будущей жене понравиться, стал их придумывать. Выходил ночью в коридор, я в общаге жил, там у нас большие коридоры тянулись, длиной с улицу, потому что здание занимало целый квартал, одно крыло занимало целую улицу, и другое. И вот на перекрестке этих двух длиннющих коридоров стоял стол дежурного с лампой. По ночам, когда все в конце концов замолкало, я садился за этот стол и сочинял, и убивал своих героев так, чтобы она ни за что, до самой последней страницы не догадалась, кто виноват. Она любила детективы, а я любил ее, вот и все.

— Почему в прошедшем времени?

— Потому что мы разошлись.

Электронщик постукивал карандашом по блокноту, кассирша молчала, все молчали.

— Кто хочет задать следующий вопрос? — спросил молодой человек.

— Значит, вы не из Москвы родом? — спросила мирным домашним голосом пожилая женщина, как будто они ехали в поезде в тесном купе и коротали ночь.

— Из Владимирской области. Из деревни.

— А учились в Москве на кого?

— На математика.

— И жена, выходит, на математика?

— Она и стала математиком, в отличие от меня.

— Могу теперь я? — сказал эрудит, глядя на сухую кассиршу. — Варвара Степановна вопросов пять подряд задала.

— Прости, голубчик, — сказала Варвара Степановна своим мирным, уютным голосом.

— Вопрос следующий, — эрудит махнул карандашом. — Вы работаете в жанре детектива. Почему, мы уже выяснили. Меня же интересует, что вы вообще думаете об этом жанре, в чем его особенность, на ваш взгляд?

— Мне легче ответить, в чем его прелесть. — Но ответил Василий Андреевич не сразу. Он задумался. Посмотрел, как бежит пленка в кассете. Снял и надел очки.

— Лично для меня, конечно, — сказал он. — Дело не в интриге, не в тайне, не в материальном мире, не в вещах и предметах, которые так важны становятся в этого рода повествованиях. Для меня дело в том, что вокруг какого-то самого обыкновенного человека так складываются обстоятельства, что он перестает быть самим собой. Война — это испытание для всего народа, и весь народ перестает быть самим собой, открывает в себе какие-то стороны, до сих пор скрытые. В детективе весь мир живет обыкновенной жизнью, кроме одного человека. Этот контраст меня привлекает. И открытие человеком в себе другой, может быть, темной стороны, которая никогда бы в нормальных обстоятельствах не проявилась. Он вдруг понимает, что у него есть тень. У него одного.

Беседа длилась еще минут сорок. Спрашивали о любимых книгах, фильмах, песнях. О творческих планах. Кто-то поинтересовался, не играет ли Василий Андреевич на гитаре и сколько у него детей.

Закончили поздно, в одиннадцать вечера. Женщина с мирным мягким голосом подошла с книжкой для автографа. Василий Андреевич раскрыл уже зачитанную, как будто сто лет назад изданную книжку. Ручку он с собой не захватил, и электронщик передал ему свой острый карандаш. Василий Андреевич занес над листом острие, помедлил секунду и быстро написал: "Спасибо". Поставил число и свою аккуратную, разборчивую подпись.

— Судя по вашему почерку, — сказал электронщик, принимая назад карандаш, — вы не очень-то деятельный человек.

— Лентяй, скорее, — усмехнулся Василий Андреевич.

В толпе заулыбались.

— Берите ваше холодное оружие.

— А мне? а мне? — раздались голоса. Были еще люди с книжками.

Минут через двадцать Василий Андреевич и длинноволосый молодой человек последними вышли из церковной двери. Снег падал с темного неба, скрипел под подошвами. Если бы Василий Андреевич был один, он бы высунул язык, чтобы снежинки на нем таяли, слепил бы снежок и зашвырнул за стену обувной фабрики, такое у него было легкое настроение, как после сложного экзамена по теории функций комплексного переменного, закончившегося отметкой "хор" в зачетке. Именно после этого экзамена он решил когда-то сделать предложение Людочке.

Молодой человек говорил по дороге о литературе, о низких и высоких жанрах, снег путался в его длинных волосах. Выйдя из переулка на площадь, они попрощались. Молодой человек жил недалеко. Он даже показал свое светящееся окно в высокой мрачной башне.

— Кто же там не спит? — спросил Василий Андреевич.

— Никто, — сказал молодой человек, — это я свет забыл погасить.

И этот забытый свет почему-то изменил настроение Василия Андреевича, точнее, прибавил к этому настроению что-то, углубил.

На остановке он, спрятавшись от людей в тень дерева, представлял, что стоит так час, другой, третий, совершенно неподвижно, засыпаемый снегом, из ног его прорастают в землю корни, и он остается здесь, на этом месте, навсегда, даже мертвый, как, бывает, стоит мертвое дерево. Но подошел автобус, и Василий Андреевич забыл свою фантазию.

Народу было довольно много, несмотря на поздний час. В черных окнах мелькали огни, в салоне было тепло и светло, и пассажиры качались плечом к плечу. Возле Василия Андреевича оказалась совсем молоденькая девушка, лет восемнадцати. Она посматривала на него смущенно из-под светлых детских ресниц. От его дыхания трепетал легкий завиток ее волос. И Василий Андреевич видел, как выступает тоненькая жилка на ее виске. Автобус качнуло на повороте, девушка ткнулась в плечо Василия Андреевича и сказала испуганно:

— Простите, Василий Андреевич.

— Откуда вы меня знаете?

— Я была в клубе. Я в третьем ряду сидела.

— Как же я вас мог не заметить?

— Я за Матвеевым сидела. Лысый большой дядечка, он таксист.

В молчании проехали секунд десять. Ее лицо было близко, Василий Андреевич дышал его теплом.

— Интересно, — сказал от тихо со своей доверительной интонацией. — Вот едем мы вместе. Вы все обо мне знаете: и семейное положение, и привычки, и мечты — все что ни на есть, а я о вас — ничего. Странно как-то. Даже нехорошо, нечестно.

Она подняла ресницы, взглянула.

— А что вам про меня знать?

— Как зовут, сколько лет, чем занимаетесь. Всю правду говорите.

— А вы всю правду говорили?

— Всю.

— Нисколько не соврали?

— Самую малость.

Она улыбнулась. Она редко смеялась. Улыбалась — часто.

— Зовут меня Настя. Лет мне восемнадцать. Учусь на экономическом.

— С родителями живете или в общежитии?

— С мужем.

— Бог мой, уже и замуж успела.

— Три дня назад.

— Ей-богу?

— Честное слово.

— Честное пионерское, надо было сказать.

— Я комсомолка.

— Как же это вас муж одну отпускает, Настенька?

— Так уж. Работы у него много.

— Он, наверно, старик.

— Глупости какие. Ему двадцать пять, он диссертацию защищает по системам управления базами данных.

— Вот чего бы я никогда не смог, так это защитить диссертацию по системам управления базами данных.

— Почему?

— Потому что я ленивый. Знаете, что я больше всего на свете люблю? Глазеть и слушать. Я, например, по Москве иногда целый день брожу. Устану, как собака, зайду куда-нибудь, в Филипповскую булочную например. Устроюсь за стол у окна, потому что там подоконник и сесть можно, а столы в этой булочной круглые, высокие, под мрамор, за ними только стоят. А я сижу, кофе попиваю с молоком, ржаную лепешку ем душистую, народ толчется, то один встанет рядом со мной, то другой. Я на лица смотрю, разговоры слушаю. Благодать.

— А книжки легко писать?

— Не так чтобы легко, но просто.

— Как это?

— В другой раз скажу, Настенька.

— Когда — в другой? Мне выходить скоро.

— А мне до конца до самого.

На другой день, после лекций, Настенька спустилась в гардероб и долго стояла за своим пальто. Это пальто она сшила в мастерской и очень любила. Оно было из черного гладкого драпа на шелковой темно-темно синей подкладке с рыжим лисьим воротником и с большими круглыми пуговицами. Под него Настя связала себе черную маленькую шапочку. Из-за пальто она стала ходить медленно, чтобы подольше идти в нем. В сильный сырой ветер она поднимала воротник и дышала сквозь теплый мех. Под пальто, отстояв громадную очередь, как отстаивали раньше службу в церкви, она взяла в ГУМе финские сапоги на высокой шпильке. Поначалу было непривычно, что каждый шаг ее слышен — цок-цок-цок, но скоро Настя привыкла и перестала замечать.

Одевшись, она вышла из теплого подвала, где располагался гардероб их немыслимо большого, многолюдного института, а во время войны — бомбоубежище. Настя училась на первом курсе и ни с кем не успела сблизиться, может быть, потому, что была уже замужем и спешила после лекций домой. Она с удовольствием чувствовала обручальное кольцо на своем пальце, которое как бы отделяло и ограждало ее ото всех золотым магическим кругом. Настенька была спокойна в этом круге.

Вчера в автобусе она обманула Василия Андреевича. Муж не ждал ее дома. Его вообще не было в Москве всю эту неделю, он уехал в Калужскую область на военный объект в командировку, отлаживать ту самую базу данных, по которой готовил диссертацию. И, несмотря на волшебный круг, Настеньке было пусто одной дома и с включенным телевизором так же страшно, как в тишине.

Все эти дни Настенька возвращалась домой поздно-поздно. Только чтобы умыться, лечь с головой под одеяло и уснуть. Она оставляла свет в прихожей, чтобы, если проснуться, то не совсем в темноте, вслепую. Именно поэтому Настя оказалась на вечере в литературном клубе, членом которого не состояла, именно поэтому на другой день после лекций не поехала сразу домой.

День стоял почти теплый. Чернел влажный асфальт с матово блестящими ледяными дорожками, посыпанными песком и солью. Снега не было, но иногда в воздухе мерцало что-то, какая-то снежная случайная пылинка. Настя не спеша дошла до метро, иногда чувствуя на себе взгляды, в которых было если не восхищение, то удовольствие от того, что Настенька так хороша в этот серый зимний день в своем пальто с рыжей лисой. В метро Настя спустилась вниз, где горел свет за витражами. Доехала до Белорусской, затем перешла на радиальную и доехала до Горьковской.

Она вышла на Пушкинскую площадь. Небо над головой стояло темно-серое, неподвижное. Пушкин на пьедестале был одинок. В "России" давали премьеру, и в кассы стояли очереди.

Настенька перешла с площади на улицу Горького и пошла вниз. В Елисей текла черная толпа. Мерзла очередь в ресторан "Москва". У ярко освещенных окон бывшей Филипповской булочной Настенька остановилась.

Народу в магазине толклось очень много. Какие-то лица оказывались к стеклу близко. Женщина в мужской кроличьей ушанке за столом у самой витрины только что принесла горячий стакан, поставила и расстегивала пальто. Настенька посмотрела, как она отпивает кофе, и как лицо ее успокаивается.

Она ступила на каменный затоптанный пол. Стоял гул, и свои каблучки Настя перестала слышать. Справа продавали хлеб, слева был кафетерий. Настя заняла очередь. Она шла медленно, и Настя имела время разглядеть каждого человека в зале. Василия Андреевича не было. И Настенька, которая и ждала, и боялась его увидеть, немного успокоилась.

Тем не менее она как никогда внимательна была к лицам вокруг, к разговорам, ко всяким вообще звукам и вещам. Она видела каждое пятно, каждый блик света на стекле витрины. Крошки от песочных колец с орехами, черные цифры ценников. Чье-то случайное прикосновение, разговор за спиной о купленном недавно холодильнике ("работает — как зверь"), — все ее волновало, тревожило, все в нее проникало. Нервы Настеньки были натянуты.

Она взяла граненый стакан кофе с молоком и пирожное "орешек" с кремом, всего сорок две копейки. Пробралась к тому самому, последнему столу у окна. Поставила на высокую столешницу стакан и блюдце и опустилась на подоконник. Она была на месте Василия Андреевича, вместо Василия Андреевича. Она как будто видела и слышала вместо него.

На том же большом подоконнике разместились старуха с мальчиком. Они и стаканы свои поместили между собой на подоконнике, и сумки — у самого окна. Старуха вынула треугольный молочный пакет, и, когда мальчик отпил свой кофе наполовину, оторвала верхушку пакета и долила мальчику молоко в кофе. И так они пили кофе, в котором все больше и больше становилось молока. Они молчали. Они были приезжие. Наверно, колбасы приехали купить к празднику, конфет, масла сливочного. Наверно, старуха водила мальчика смотреть картины передвижников в Третьяковской галерее. Остановились у какой-нибудь троюродной тетки в Вешняках и спали на полу в большой кухне многоквартирного дома. И поезд у них был сегодня поздно вечером. Общий вагон.

Бог знает почему пришли все эти мысли Настеньке в голову. Настенька даже подумала испуганно, что мысли эти вовсе не ей предназначены. Она сняла со стола к себе на подоконник стакан и блюдце и принялась за еду. На улице темнело, и в темном воздухе изредка сверкали ледяные искры.

Настенька просидела в булочной долго. Вышла в седьмом часу зимнего вечера и отправилась обратно к Пушкинской. Ей еще достался билет в "Россию" на последний сеанс.

На другой день, на лекции по начертательной геометрии Настенька вспомнила о своей однокласснице. Она тоже приехала учиться в Москву, поступила в институт культуры на вечерний, работала в Некрасовской библиотеке и жила в общежитии. В школе они, правда, не дружили, и вообще мало знали друг друга.

В этот же день в кулинарии возле института, в доме, где была типография и пельменная, Настенька купила торт "Марика" и отправилась с ним в Некрасовку.

В служебной комнате поставили чайник. Настенька рассказывала о своем муже, об учебе. Одноклассница курила в старом продавленном кресле у батареи. На вопрос о библиотеке сказала так:

— Понимаешь, мне нужно было спокойное место подальше от родителей, больше ничего. А среди книг очень спокойно существовать, что бы там ни происходило на их страницах.

— Кстати, — сказала Настенька, — я тут недавно, буквально позавчера, попала на встречу в одном литературном клубе возле обувной фабрики на Павелецкой. Объявление у нас висело в институте, у нас там полно всегда объявлений насчет разных культурных мероприятий в городе. И чего-то меня туда занесло вечер провести. Там был писатель… занятный. А какие у него книжки, интересные или нет, я не знаю, не читала, представляешь?

Одноклассница принесла Настеньке две зачитанные, обернутые вощеной бумагой небольшие книжки.

— Только не очень долго держи, на них очередь за три месяца вперед расписана.

Таким образом, последние два вечера перед приездом мужа Настя провела дома, читая через тысячи рук и глаз прошедшие страницы.

Петр вернулся домой утром во вторник, когда Настя уже уехала на лекции. Он знал, что дома никого не будет, потому что не давал телеграмму и не звонил. Он приехал на день раньше условленного.

Солнце уже встало. Но, войдя в дом, он очутился в полумраке. Настя ушла затемно и не раздвинула занавески. Несколько секунд он стоял в темной прихожей не шевелясь. Тепло, запахи квартиры окружили его. Он как будто вернулся из взрослой неуютной гостиничной жизни в детство. Он чувствовал запах Насти, ее духов, ее тела. Собственный запах был как чужой, дорожный, табачный. В гостинице не было горячей воды, и он неделю не мылся. Он был чужой, но все вокруг было родное, свое.

Петр очнулся. Поспешно скинул куртку, башмаки, оставил в прихожей сумку и ушел в ванную. Остановился перед своим похудевшим небритым лицом в зеркале. Включил душ. Вымывшись, и побрившись, и облачившись в халат, он наконец почувствовал себя чистым.

Петр раздвинул занавески в кухне, поставил чайник, включил приемник, вымыл оставленную Настей посуду, открыл полупустой холодильник. Он заварил чай, поджарил себе яичницу, съел с зачерствевшим ломтем хлеба. Потянуло в сон. Петр выключил приемник и пошел в полумрак комнаты.

Постель Настя не заправила, и Петр, скинув халат, забрался под одеяло. Вдруг он почувствовал незнакомый запах, как будто запах старой-старой, почти уже истлевшей бумаги. Петр включил лампу у изголовья и увидел прямо под ней две книги. Они оказались не такими уж старыми. В одной из них была напечатана фотография автора с пририсованными чернильным карандашом усами Сальвадора Дали. Петр взялся было читать, но не успел дочитать страницу, уснул прямо под ярким светом. Так и застала его вернувшаяся из института Настя.

В этот вечер они были счастливы. Они болтали о всякой всячине, о глухих лесах под Москвой. "И не поверишь, что вот оно — шаг только отступи от столицы, и тут тебе лешие, старухи в клюками, избушки на курьих ножках и что хочешь". О том, какой Петр умный, и как видит на два шага вперед всех своих товарищей, и как это все заметили там, на объекте. Сама о себе Настя мало говорила, только выспрашивала Петра и приближала его по-детски гладкое лицо к своему. Они здорово соскучились друг без друга.

Под утро, когда они устали и тихо лежали рядом, почти уже засыпая, Петр сказал:

— А эти две книжки, как они здесь оказались? Ты никогда раньше не читала детективов.

— Это я от одиночества. Завтра отнесу в библиотеку.

Петр получал девяносто рублей в месяц, Настя — сорок рублей и родители присылали ей сто. Итого двести тридцать. Рублей двадцать они отдавали за квартиру и свет, брали льготные проездные в институте. На книжке оставляли пятьдесят рублей. Сто пятьдесят рублей у них оставалось на хозяйство, на книги, кино и театр. И тратили они эти сто пятьдесят рублей до последней копейки.

Хозяйство вела Настя. У нее даже был специальный блокнот для хозяйства, и, прежде чем идти в магазин, она составляла список, чтобы ничего не упустить. Чтобы всегда в доме были стиральный порошок, мыло, туалетная бумага, зубные щетки, зубная паста, хлеб, молоко, яйца, сахар, крупы, макароны и все остальное. Продукты Настя брала недорогие. Знала, когда и в какой магазин нужно идти за мясом, когда и где нет народу за колбасой и сыром. У нее появились знакомые продавщицы и возле института, и возле дома. Она даже расположила к себе институтскую буфетчицу Глашу, так что Глаша оставляла ей время от времени сосиски или конфеты. И в очереди стоять не приходилось. В общем, постепенно у Насти, как у каждого жителя этого города, образовалась своя Москва, в которой и текла ее жизнь. Мощенные булыжником переулки между Новослободкой и МИИТом, грохочущие по ним трамваи, заклеенные крест накрест окна в старом кирпичном угловом доме — их заклеили для фильма о войне. На ближнем Минаевском рынке Настя покупала картошку, морковь, лук и капусту, иногда — черные семечки, а в киоске на Сущевском валу — горячие пончики, обсыпанные сахарной пудрой. И — спешила домой.

Через месяц после возвращения Петра стояла все та же зима. Чернел в центре очищенный от снега асфальт. Рано смеркалось.

Однажды, около шести вечера, Настя вышла из метро "Проспект Маркса" к театру Ермоловой. Она дошла до Центрального телеграфа и повернула на улицу Огарева. Прошла она немного, до бывшей церкви. Только в этой церкви был устроен не клуб, как на Павелецкой, а междугородный переговорный пункт.

Настя прошла внутрь. На месте алтаря кассиры меняли деньги на пятнадцатикопеечные монеты. В центре было пустое чистое пространство, а междугородние автоматы — вдоль толстых стен. Гудели голоса, как море в раковине. Настя оказалась как будто внутри гудящей раковины. Скоро и ее голос влился в этот гул. Но, как только Настя заговорила в трубку, она перестала его слышать.

Когда человек говорит по телефону, повернувшись ко всем спиной, он не представляет себе лица того, с кем говорит. Для него голос становится лицом, заменяет лицо, заменяет всего человека, весь мир. Вы находитесь внутри голоса, когда вот так говорите по телефону.

— Мам, — сказала Настя, — привет! Я вас не разбудила? Сколько у вас времени? Ой, уже ночь. Я просто не из дому звоню. Да нет, ничего не случилось. Хотя, конечно, случилось. Безумие какое-то. Смотри, шесть часов вечера у нас, а я не дома. Нет, иногда я сразу домой еду после института. В магазины зайду — и домой. А иногда вот так, как сегодня. Мотаюсь и мотаюсь по улицам, мерзну. В закусочных кофе пью, греюсь. Да ничего не случилось. Я просто хочу… нет, я не хочу его встретить или хочу — не знаю. Я его путями хожу. Писатель один. Я его места из его книжки узнала. И я по ним хожу. Его воздухом дышу, его глазами смотрю. И боюсь, что вот сейчас обернусь а он рядом стоит. И смотрит на меня. Я с ним знакома. Я даже знаю, где он живет. Примерно. Там конечная остановка. Я туда ездила на прошлой неделе. Вышла со всеми. Прошла немного по асфальту. Темно. Огни в домах. Так много этих огней, просто Галактика. И цвета они разного, некоторые мерцают, некоторые ровно горят. Стояла, стояла на ветру. Все пустело. Автобус подошел, и я уехала. Да нет, не каждый день, конечно. Иногда. Ну может, раз в неделю, я не знаю. Ой, мама, откуда я знаю зачем. Нет, конечно. Ну говорю что-нибудь Петру про подружку. Валька, одноклассница моя. Ты ее помнишь? Да, она здесь. В общежитии живет. Говорю, что с ней заболталась, что она мне тайны какие-то свои поверяет. Вру, в общем. Не знаю. Знаю, что чушь. Не знаю, что делать. Если что? Скажу, наверное: "Здравствуйте, Василий Андреевич!" Он скажет: "Настенька! Здравствуйте, Настенька!" Дальше? "Как холод-но, — скажу. — Пойдемте кофе выпьем в Филипповской булочной". Дальше не представляю. Он что-нибудь мне расскажет такое. Про Москву или про себя. И я домой уеду. Я брошу, брошу мам, я и сама не хочу, я сегодня в последний раз вот так. Хотя я каждый раз слово даю.

Двадцать минут седьмого Настя вышла из церкви на улицу. Стоял тихий зимний вечер. Начался редкий снег. Настенька поправила лисий воротник и пошла тихонько сквозь снег. Цок-цок. Медленно, замечая прохожих, машины, тени, гудки, обрывки фраз. Как всегда, когда шла следом за Василием Андреевичем, когда ей так казалось.

Она вошла в тепло Филипповской булочной. Взяла в буфете кофе и пирожное "орешек". Устроилась на широком подоконнике.

— Можно?

Настенька подняла голову. Петр стоял перед ней.

— Я за тобой давно смотрю.

— Я просто зашла, Петя…

— Ты ждешь кого-то. Это видно.

— Петя, сядь, пожалуйста, я все объясню.

Он не сел, и тогда встала она.

Кофе остыл. Засохло пирожное. Настенька рассказывала. Одиночество, афиша, клуб, Василий Андреевич, автобус, булочная эта, книги, наваждение, бред, безумие.

А в это время, как говорили в старых добрых романах….

Василий Андреевич сидел в кухне. Из окна дуло, он сидел в шарфе и старом теплом свитере, кашлял, пил обжигающий чай с мягкой карамелью "Мечта" вприкуску и заканчивал повесть.

Начиналась она так.

Как будто бы главный герой, имени в повести у него не было, а рассказ велся прямо от его лица, как будто бы этот человек, носивший, как и Василий Андреевич, очки и говоривший так же тихо, пил кофе в Филипповской булочной. Точнее, начиналось повествование с того, как он нес горячий стакан сквозь толпу от буфета к столу у окна.

Через несколько минут к этому же столу подходил парень со своим стаканом. И вот они стояли друг против друга. Герой повести, опустив глаза, а парень, его угрюмо рассматривая.

— Как жизнь? — сказал вдруг парень. Звали его Михаил.

— Спасибо, — поднял глаза Василий Андреевич. Назовем так героя повести.

— Нина здорова?

— Да.

— Слава Богу.

— Да.

— Я нарочно сюда пришел, я знал, что вы здесь будете.

— Я понял.

— Дело в том, что я хочу вам отомстить за Ниночку.

— Как?

— Сейчас объясню.

Далее, впрочем, в повести объяснялось, кто такая Ниночка и почему Михаил хотел за нее мстить Василию Андреевичу. Ниночка ушла от Михаила к Василию Андреевичу. То есть причиной мести были любовь, ревность, ненависть и одиночество.

— Месть моя заключается вот в чем, — говорил тем временем Михаил. — Помните ли вы того человека с длинными волосами, руководителя клуба, в котором вы с Ниночкой познакомились?

— Разумеется.

— Вы убьете его.

— С чего вы взяли?

— Если до завтрашнего вечера, точнее, до двадцати одного часа, этот человек останется жив, я убью Ниночку.

— Вы… — Василий Андреевич хотел сказать "вы с ума сошли". И не сказал.

Перед ним было угрюмое и страстное молодое лицо, похожее на лицо народовольца из революционного фильма.

— Хорошо, — сказал Василий Андреевич, — прямо сейчас я иду в милицию, пересказываю ситуацию, разговор, и вы будете арестованы раньше, чем настанет завтрашний вечер.

— Ничуть не бывало. Я отрекусь. Вы ничем не докажете. Протянете понапрасну время, а Ниночка все-таки будет убита. Вы зароете ее в землю, а в прихожей останется висеть ее черное пальто с рыжей лисой. Вы будете подходить к нему, опускать лицо в рыжий мех и плакать.

— Как вы себе это представляете?

— Что?

— Убийство.

— Ниночки?

— Оставьте Ниночку в покое.

— Другой разговор, Василий Андреевич, другой разговор. Убивайте, как хотите, ножом, камнем, веревкой, из пистолета. В конце концов, вы большой дока по этой части.

— Я придумать могу, а не исполнить.

— На этот раз придется исполнять.

Далее в повести объяснялось, что главный герой сочинил около тридцати детективов и в каждом из них было совершено по крайней мере по одному убийству.

Допив свой кофе, Михаил ушел, а Василий Андреевич еще долго, до самого почти закрытия, до пустых зимних улиц, оставался в булочной. Он думал. Времени оставалось — сутки.

Полстраницы заняло описание того, как ранним утром Василий Андреевич смотрел на спящую рядом с ним Ниночку. Как он надевал очки, чтобы видеть ее как можно лучше, как мерзли его ноги, потому что Ниночка натянула на себя оба одеяла. Топили в эту зиму отвратительно.

Василий Андреевич нашел телефон руководителя клуба в записной книжке. Утро было темное, промозглое.

Молодой человек жил одиноко, читал по многу часов в день, смотрел застенчиво из-за припухлых век. Он не брился, потому что кожа на его лице была по-младенчески гладкой.

Он не был готов к внезапному приходу Василия Андреевича. За десять минут до его прихода он бросился с влажной тряпкой протирать пыль. Книжные стеллажи, списанные из районной библиотеки, стояли вдоль всех стен от пола до потолка. Книги лежали стопками на подоконниках в комнате и в кухне, и прямо на полу. Молодой человек в отчаянии швырнул тряпку и поставил на огонь чайник. Он успел вымыть посуду и вытряхнуть в мусорное ведро пепельницу, когда Василий Андреевич нажал кнопку звонка. Молодой человек с ужасом оглядел свою берлогу и бросился открывать.

Он помог Василию Андреевичу снять пальто и не разрешил разуваться.

— У меня грязь, грязь! Не обращайте внимания, извините, вчера хотел вымыть полы и не успел, зачитался. Вы, наверно, читали, — он показал раскрытую книгу на только что протертом, еще чуть влажном кухонном столе.

— Нет, — сказал Василий Андреевич, — не читал.

Он сел на предложенный стул, вынул из внутреннего кармана завернутые в платок очки, развернул и надел.

— От чая, — сказал молодой человек, — не откажетесь?

— Нет.

— С вареньем, сахаром, медом? Есть еще сливки, совсем свежие, покупал вчера в гастрономе. — И он тряхнул бутылку с желтой крышечкой из фольги.

— С сахаром.

— Чай у меня очень хороший. "Бодрость". Час в очереди отстоял, но с книжкой ничего, незаметно время идет. С книжкой только и можно жить в наше время. То есть спасибо вам огромное, что вы их пишете.

— Не за что, — устало сказал Василий Андреевич, как будто написал все, что было в этой комнате и что могло быть.

— Вам покрепче?

— Да.

— Только мне предложить вам к чаю нечего.

— Ничего.

— Может, яйцо сварить?

— Давайте лучше сядем спокойно и выпьем чаю.

Молодой человек тут же притих, разлил свежезаваренный чай. Поставил на стол сахарницу, ложки, варенье. Сел.

Звякала ложечка, которой он помешивал чай.

— Я к вам, конечно, не так просто в гости напросился, а по делу. Дело важное, оно вам покажется странным, но вы ведь человек книжный, самый настоящий книжный червь, поэтому, я надеюсь, вы все-таки мне поверите. Потому что, если не поверите, умрете.

Молодой человек поперхнулся и закашлялся. Василий Андреевич дождался, когда он успокоится. Отпил чай. Добавил еще сахару, размешал.

— Сначала я не знал, что такое придумать, что вам такое сказать, что сделать, чтобы спасти и вас, и себя, и, главное, еще одного человека. В конце концов, я решил сказать всё как есть. Я должен вас убить до двадцати одного часа сегодняшнего дня, то есть, — Василий Андреевич взглянул на часы, — у нас вами ровно одиннадцать часов времени. Если я вас не убью, один свихнувшийся от несчастной любви парень убьет молодую женщину. Вы ее видели как-то раз в своем клубе. Ей нет и двадцати. Разумеется, я не хочу вас убивать. Я не представляю, как можно реально убить человека — веревкой, ножом или ядом — все равно.

Молодой человек поставил свою чашку, с ужасом в нее глядя.

— Я всего лишь книжный червь, как и вы. В милицию обратиться можно, но уверенности мало, что нас спасут. Лучше полагаться на себя.

Молодой человек взглянул на Василия Андреевича. Василий Андреевич не шутил.

— Вы должны скрыться, ничего не взяв с собой, ни зубной щетки, ни запасных трусов, ни одного документа и даже — ни одной книжки! Все должно остаться здесь, как есть: и эта раскрытая книга на столе, и недопитый наш с вами чай. Сейчас же мы встаем, одеваемся и уходим. Навсегда.

Василий Андреевич встал. Встал молодой человек.

— Вы не шутите?

— Нет.

Василий Андреевич отправился в прихожую и надел пальто. Молодой человек беспомощно огляделся. Его пыльная, прокуренная, заставленная книгами квартира…. Неужели он никогда, никогда в нее не вернется? Молодой человек впервые в жизни почувствовал себя не читателем, а героем книги, действующим лицом. Он взял коробок спичек и початую пачку сигарет. Проверил, завернут ли газ, и пошел в прихожую.

Они молча вышли из подъезда в утреннюю мглу и морось. Зима была мягкой в этом году. У молодого человека лежал в кармане плоский ключ от квартиры.

Они дошли до метро, спустились под землю, и больше никогда не вернулся молодой человек в свою квартиру, не появился в литературном клубе на Павелецкой.

— Хорошо, — сказал Михаил Василию Андреевичу по телефону.

Звонил ему Василий Андреевич из телефона-автомата на Комсомольской площади.

— Хорошо, но вам придется представить мне доказательства.

— Какие?

— Труп.

— Разумеется, — спокойно сказал Василий Андреевич. — Я вас жду у Ленинградского, у пригородных касс.

Был восьмой час зимнего вечера. Василий Андреевич купил в киоске бутерброд с сыром за десять копеек, зашел в кассы и съел бутерброд у батареи. Затем он подошел к окошечку и взял два билета до Крюкова. Сухопарая кассирша его узнала, но не сразу. Уже дома, засыпая, она вдруг поняла, кто брал у нее сегодня два билета до Крюкова.

В поздней электричке народу было немного. Сидевшие рядом Василий Андреевич и Михаил молчали. Бежал поезд. И, хотя билеты Василий Андреевич купил от Ленинградского, сели они на Ярославском на самую дальнюю, Александровскую электричку.

Василий Андреевич встал через час с лишним, когда поезд подходил к Абрамцеву. Абрамцево он любил и часто приезжал туда ранней осенью, бродил по запущенному парку, ельнику, сиживал на черных скамейках под кленами, спускался к речке Воре.

Стояла темная ночь, кругом лежал снег и скрипели большие ели.

Михаил шел следом за Василием Андреевичем, держа правую руку в кармане. Возможно, рука сжимала пистолет или нож.

Василий Андреевич взошел на бревенчатый, обшитый досками, мостик над глубоким, с валунами на дне, оврагом. Рассчитал по шагам за спиной, повернулся вдруг и толкнул Михаила.

Василий Андреевич заглянул в овраг, держась за деревянные сваи. Все было черно. Прошел поезд. Скрипели ели. Василию Андреевичу показалось, что чьи-то глаза глядят на него из бездны.

Настенька и Петр стояли друг перед другом в Филипповской булочной.

Василий Андреевич не знал, как закончить повесть, убежать ли бегом от страшного оврага на станцию или все-таки спуститься ползком вниз, а если спуститься, то как найти Михаила — живым или мертвым? В конце концов решив, что в детективе должно быть убийство, Василий Андреевич, дрожа от страха, начал спускаться, чтобы найти мертвеца.

Он дописывал последнее предложение, когда Петр, чье имя в переводе означает "камень", вдруг взял Настеньку за слабую руку. Настенька заплакала.

Петр целовал ее волосы и рыжий лисий мех. Он шептал ей на ухо:

— Все хорошо, все хорошо, что ты.

Василий же Андреевич поставил точку и отшвырнул простой карандаш.



Приложение

Уважаемый, Сергей Анатольевич!

Постановка выбранного вами рассказа потребует значительных средств, несмотря на камерность действия.

Я прошел бывшую улицу Горького от Пушкинской площади до бывшей булочной Филиппова. Чтобы привести этот участок Москвы в состояние описываемого времени, потребуется не только снять рекламные щиты и переменить вывеску киноконцертного зала "Пушкинский". Потребуется снести "Мак-Дональдс", "Елки-палки", "Русское бистро", убрать многочисленные киоски и — переменить лицо толпы. Значительных усилий будет стоить поток автомашин образца начала восьмидесятых.

Наконец, придется перестраивать саму Филипповскую булочную. Искать соответствующие буфетные витрины, мраморные круглые столы, не говоря уже о граненых стаканах и пирожных "орешек" с кремом.

Таким образом, полноценная постановка, а атмосфера действия играет в рассказе огромную роль, потребует затрат, несравнимых с бюджетом "Титаника".

С уважением,

художник-постановщик Геннадий Калмыков.

14 октября 2001 года.