22 сентября 1937 года
Северное лето коротко. Даже не знаю, что еще написать. Мы с матерью копали картошку. После я умылась, надела синий плащ с пояском, лаковые туфли на каблуке, серый берет, и мои глаза сразу стали и серыми, и голубыми. Я пошла в библиотеку. У булочной стояли две тетки, две сестры, обе незамужние, обе старые, хмурые. Я с ними поздоровалась. Они глядели мне вслед, как тучи, а я шла, как солнечный зайчик, и улыбалась.
Вечером я читала маме стихи по книжке, а ночью я уже помнила их наизусть. Когда я читаю, мама всегда плачет. Но она меня совсем не слышит, она мне только в глаза смотрит и говорит, что у меня в глазах — небесный свет.
У нас в городе все обыкновенно, а где-то ведь, совсем рядом, люди совершают подвиги, а не только картошку роют. Впрочем, теперь, когда я так думаю о людях рядом, я себя обрезаю — вспомни Андрюшу!
Я пишу дневник уже третий день, и пора уже написать об Андрюше. Прошлой зимой мы с мамой ужинали, вдруг дверь задрожала, забилась, мама бросилась отворять, влетела Валька, вся в снегу, в слезах, без шапки.
— Андрюша с моста свалился!
Не свалился, а упал. Он на спор ночью по перилам шел. Мост над рекой для железнодорожных составов наводили. Но после передумали и повернули железную дорогу в обход. Мама говорит, что, когда что-то стоит без дела — дом или мост, — быстро разрушается. Это верное наблюдение. Бетонные опоры моста в трещинах. Осенью ветер набивает в них песок и семена трав, которые весной прорастают.
Река под мостом мелкая, но русло ее глубокое, каменистое.
Раньше я об Андрюше не думала, а в тот раз задумалась: кто он такой?
На другой день я была в больнице. Я надела красивый свитер с оленями, мама его очень любит. В палате — душно, много народу, все, кроме Андрюши, взрослые.
Он лежал на подушке, очень бледный. Из-под подушки выглядывала закрытая книга. Мы молчали и друг друга рассматривали. Мужчины играли в шашки, разговаривали, кто-то курил тайком, пряча дым в рукав. Я уже знала, что Андрюша хочет стать полярным исследователем и воспитывает в себе бесстрашие и ловкость.
Что тогда знал про меня Андрюша? "Что ты странная". Это он после мне признался. "А сейчас? Что ты сейчас обо мне думаешь?" — "Я не знаю". Испугался говорить. А я подумала, что тоже могу пройти по перилам ночью, только не пойду. Я не имею права собой рисковать, я для другого предназначена, другому отдана, как Татьяна.
14 ноября 1937
Нам дали задание, зимой, когда все еще похоронено под снегом, прорастить зерно. Каждому дали по несколько зерен. Я налила в миску немного воды и положила в нее зерна. Миску поставила на табуретку возле печки и накрыла простой косынкой. Через некоторое время из зерен проклюнулись белые червячки ростков. Жизнь зарождается в темноте.
Из-под снега на огороде я накопала земли в деревянный ящик. У печки земля прогрелась. Я ее полила, пальцем продавила лунки и в них ткнула белые червячки. Ящик я поставила ближе к окну, к свету. Через некоторое время из земли выглянули зелененькие росточки. Я все время бегала на них смотреть. Я как с ума сошла, как будто увидела самое настоящее чудо, как будто сам Иисус шел мне навстречу по воде!
Что странно: мы каждую весну видим, как мир пробуждается, и не очень-то удивляемся. Не удивляемся, что картошка всходит, что почки набухают на деревьях.
На уроке мы смотрели в микроскоп на каплю воды. Она кишмя кишела живыми существами. И это тоже повергло меня в какое-то восторженное состояние.
Кто-то спросил, чем живое отличается от неживого. Мы стали выяснять. Оказывается, и движутся, и воспроизводят себе подобных, и умирают не только живые существа. И хотя камень, ясное дело, существо неживое, объяснить, почему это так, нам не удалось. Ведь и драгоценные кристаллы растут под землей!
Учительница сказала, что когда-нибудь ученые найдут точное определение живого и неживого. Определение — отделение.
Но что странно. Дядя Ваня, наш сосед, который играет на гармошке, когда выпьет, ездил летом на Черное море отдыхать. Он мне привез оттуда гладкий полосатый камешек. И я этот камешек полюбила. Сам по себе он не живой, но живой для меня. Я с ним даже разговариваю. Недавно я его уронила и извинилась перед ним, и погладила ударенный бок.
2 декабря 1937
Всю ночь я проплакала, жалея Русалочку. Мне кажется, я сейчас тоже живу под водой, в тишине, в сонном тепле. Гляжу, как горит огонь в печке, как снег падает, швыряю его лопатой, читаю разные книжки по ночам…
Она выплывала на поверхность океана и смотрела на проходящие корабли, а я хожу смотреть на поезд. Ночной скорый, в котором горят окна, а в них люди пьют чай или разговаривают, или читают. Все обыкновенно, но при этом поезд их уносит куда-то, и белые крахмальные занавески качаются. И в следующую секунду люди глянут в окно и увидят, что городок наш уже исчез, если они вообще заметили его огни.
Поезд проходит раз в неделю.
Меня еще нет, но я обязательно буду.
1 января 1938
Мне уже четырнадцать лет.
Недавно у нас был разговор с Андрюшей. Вот что он обо мне думает:
— Мать драит полы в клубе, ведра таскает с этажа на этаж, волочит дрова, топит печи. Это кроме дома и хозяйства. А ты только читаешь ей книги вслух, когда она устанет и сядет отдохнуть. Осенью ты идешь с ней в лес по грибы — она собирает, а ты гуляешь и песни поешь. Принцесса на горошине.
Я ни слова не сказала себе в оправдание. Хотя могла сказать, что и полы дома мою, и за водой хожу, и грибы собираю, и на огороде помогаю. Как будто он не видел ни разу!
Я промолчала, потому что поняла — это не важно, что он меня видел и с ведром у колонки и с дровами у печи в клубе. Я все равно для него принцесса на горошине. Такой кажусь.
— Хочешь, я и тебе спою? — сказала я.
Мы стояли над рекой на том самом мосту, и я, не глядя на Андрюшу, а глядя вдаль, где черной точкой парила птица, запела песню на стихи Лермонтова "Выхожу один я…".
Я не знала, стоит ли Андрюша рядом или ушел, я о нем забыла.
Я все спела, до самого последнего, про могилу. Под моими горячими пальцами лед на перилах растаял. Я повернулась. Андрюша смотрел на меня. Я даже испугалась, так он на меня смотрел.
С этой песни на мосту он уже не говорит, чтобы я стала его женой. Он вообще стал меня чуждаться. А раньше все хотел меня как-то переделать, переиначить под себя. Я даже немного поплакала об этом в подушку. Но потом рассудила, я ведь и не собиралась за ним идти по жизни, моя дорога другая, и я совсем одна на ней.
2 августа
Сегодня я в самом центре мира. Я — в Москве. И у меня раздвоение личности, и даже больше — бессчетное размножение.
Мне кажется, я сижу сейчас дома, на крыльце, и дышу последним летним теплом, и я же еду в поезде, и я же смотрю на него, и я же сижу сейчас в кухне на табуретке, и мне не спится, мне одиноко, мне неуютно, меня пугают клопы в моей новой постели. Перед сном я их жгла свечкой, но так и не выжгла. Меня пугают сырые казематные стены и бесконечные звонки трамваев, а сейчас, ночью, пустой блеск рельс. И мне кажется, что я еще действительно слишком мала, как мне сказала та пожилая девушка, что принимала документы.
Ничего, завтра все решится.
Я не боюсь. Я даже не волнуюсь. Мне только ужасно одиноко.
Сейчас-то я вижу, что меня нет дома и мама одна. Она молится Деве Марии, смотрит на мое фото и плачет.
И в поезде меня нет. Меня нигде нет.
Я думала, что я смогу описать, как было в поезде, но не смогу — все смазывается, все как на темной фотографии, когда недостаточно света. Мне-то все было видно, но чтобы увидели другие…
Сентябрь
Никогда не думала, что стану Скупым рыцарем!
Никогда не думала, что на деньги столько можно купить!
Конфеты. Туфельки. Книжки. Билеты в театр. В цирк!
Но я ничего не покупаю — только чтобы с голоду не умереть. Я так похудела. И мне идет быть худой. Глаза выделяются. Мужчины на меня смотрят, хотя я маленького роста и одета скромнее некуда.
Правда, они думают, что я совсем девочка. И недавно один человек в магазине угостил меня шоколадкой. Странный человек, на него тоже все смотрели.
Он был в плаще, почти до пят, и в шляпе, надвинутой на глаза. Как мушкетер. Только без шпаги. Или он прятал ее под плащом. Но лицо под шляпой было небрито. И черная щетина казалась такой колючей и как будто его самого колола.
Он заставил меня есть шоколад прямо перед ним. Сказал: "Ешьте". И смотрел из-под шляпы, как я разворачиваю серебряную фольгу. Магазин был самый лучший в мире. Елисеевский.
<Не датир.>
Мама пишет мне большие письма. Она тоскует по мне и благословляет. Она присылает мне деньги, всю свою зарплату. И еще посылки с картошкой и салом. Посылки я ем вместе с девочками: у нас все общее. А деньги тратить я не могу себя заставить. Не из жадности. Деньги — волшебные.
<Не датир.>
"У тебя странная особенность. Ничего в тебе нет выдающегося — ни роста, ни безумной красоты. И голосок негромкий. Но тебя сразу видно. В любом окружении. В любой обстановке. Как всегда видишь в темноте свет. Ты улыбаешься. Зубы у тебя неровные. Как тепло от твоей улыбки".
Это цитата. Слова о моей героине.
Сегодня была читка сценария. Все произошло просто. Я так и думала, что все должно произойти просто, само собой, что я не должна беспокоиться.
После последнего занятия — это гимнастические упражнения под музыку, развивающие гибкость и чувство ритма, — мы переоделись за размалеванным задником и пошли в столовую. Нас кормят по талонам, не очень вкусно, но есть так всегда хочется, что я прямо хватаюсь за ложку. И что хорошо, суп всегда горячий. Можно посолить крепче, накрошить туда хлеб. Замечательно. Мы садимся, шесть человек за стол, и мгновенно все сметаем.
Преподаватели тоже ходят в нашу столовую. И кто-то ест, как мы, все, а кто-то берет только чай. Среди них есть известные всему миру люди. Хотя не всегда это знаешь, ведь режиссеров и операторов мало кто знает в лицо.
Один из таких людей — самый главный режиссер в мире — вчера вошел в столовую, когда мы вовсю стучали ложками. Он взял только чай и сел за столик наискосок.
Я видела, что он смотрит на меня. Чай он не пил, а только помешивал ложечкой в стакане. И сидел нога на ногу. Я посмотрела прямо ему в глаза. И он сказал резким, скрипучим, очень слышным голосом:
— Девочка, подойди сюда.
Вся столовая перестала есть.
Я подошла к нему.
— Сядь, — сказал он.
Я села.
— Скажи что-нибудь.
— Что?
— Спроси, сколько времени.
— "Скажите, пожалуйста…"
Я говорила так тихо, что он поднес ладонь к уху.
Вынул из кармана ручку, блокнот. Выдрал из блокнота листок, написал несколько слов и передал мне.
— Не опаздывай.
Вдруг улыбнулся. Встал. И ушел.
Очень неприятный, скрипучий голос. Но глаза властные, я люблю такие глаза.
И вот я оказалась в квартире у самого главного режиссера в мире на читке киносценария.
Полы — как ледяное зеркало. Окно в большом зале сплошное, во всю стену. Этаж высокий, и, если подойти к окну, видна вся Москва, ты — как птица паришь.
Я не опоздала, но автор, который сам хотел читать свой сценарий, опаздывал. Мужчины курили. Их я никого не знала. За роялем сидела актриса, которую я видела в фильмах, когда была маленькой девочкой. Крышка была открыта, но актриса не играла. Она мне показалась совсем старой старухой с прямой, как доска, спиной и крашенными красной краской волосами. Она была как грустный клоун после представления и очень меня напугала. Но мне все время хотелось на нее смотреть. Я встала у окна, но в стороне от мужчин, так, чтобы видеть ее.
Хозяин сидел в просторном кожаном кресле. В комнате беспорядочно стояло множество стульев на тонких гнутых ножках, штук двадцать. Сизый дым курильщиков растворялся в воздухе без следа.
После долгого ожидания, звонка в дверь, каких-то разговоров в прихожей в комнату вошел человек. Все оживились, стали рассаживаться. Я спряталась за черную штору.
Это был тот самый человек, который угостил меня шоколадкой в "Елисеевском". Я его узнала тут же, хотя он вошел без шляпы и плаща, бритый. И я увидела, что он сутулый, кривоногий, лысоватый. И все-таки это был он.
Все время, пока он монотонно читал сценарий, я стояла за шторой. Режиссер сначала посматривал в мою сторону, а после перестал.
По мере чтения, себя не помня, я из-за шторы вышла. И, когда автор закончил и поднял голову, он сразу меня увидел. Ошеломленный, он встал.
— Что? — проскрипел следивший за всеми, как хищная птица, режиссер. — Здорово? Прямо как на нее роль написана.
— Да я ведь на нее и писал, — севшим голосом сказала автор. — Точнее даже — ее.
<Не датир.>
Моя героиня — Катя — работает в больнице медсестрой. У нее все очень ловко получается: и перевязки, и уколы. Один больной, который безумно боится уколов, от одного ее появления успокаивается и перестает бояться. С этого и начинается вся история.
В палате для тяжелобольных лежит старик, и все знают, что он скоро умрет. Он просит Катю принести из его дома старые фотографии. Хочет посмотреть напоследок. Он дает Кате ключ от своей комнаты. Старик живет в коммуналке.
Соседи толпятся и смотрят, как Катя открывает дверь старика. Как она входит, как снимает со стенки фотографии, как заворачивает их в газету и причет в сумочку. Одна из соседок — очень противная тетка — говорит своему мужу, что у них взрослая дочь и все права на стариковскую комнату и что обои они обязательно переклеят. Она льстивым голосом спрашивает Катю, много ли еще старику осталось жить. "Много", — говорит Катя.
Среди соседей мы видим симпатичного парня, который ни о чем Катю не спрашивает. Он вообще появляется только на одну секундочку, привлеченный шумом.
Жадными глазами смотрит на парня дочь противной тетки, статная, красивая, властная. Ольга. Держится она ото всех в стороне, ни во что не вмешивается, но за всем наблюдает.
У Кати очень долгий рабочий день. Во время него она выкраивает минутку побыть со стариком. Старик рассказывает, кто изображен на фотографиях. Он оживляется. Рассказывает что-то смешное, только чтобы увидеть Катину улыбку.
Хотя дежурство закончилось, Катя еще сидит некоторое время у постели больной девочки, которая без Кати никогда не засыпает. Катя рассказывает ей сказку. Смотрит на спящую девочку. Тихо встает и уходит.
Когда она выходит из больницы, со скамейки поднимается человек. Это парень из коммунальной квартиры — сосед старика. Он говорит, что у него два билета на самый последний сеанс и что они еще могут успеть. Зовут его — Сережа.
Успевают в самую последнюю секунду. Пробираются. Усаживаются.
Фильм идет. Сережа видит, что Катя спит. Он будит ее в конце фильма.
Ночью они гуляют по Москве. Сережа рассказывает, о чем фильм. Рассказывает о себе. Он — инженер-конструктор, но что конструирует, не говорит. На рассвете провожает Катю. Она живет в общежитии.
Днем Катя сидит за учебниками. Сережа — наблюдает за испытаниями военных самолетов, которые он конструирует. Вой и грохот.
Сережа заходит в больницу, навещает старика, который из умирающего превращается в выздоравливающего. Старик оживлен расцветающей на его глазах любовью. Как-то раз он говорит Кате, что хочет чего-нибудь вкусненького, вроде соленых огурцов с картошкой. И все очень рады, что он захотел чего-нибудь вкусненького, захотел жить.
В один прекрасный день Катя и Сережа убираются в стариковской комнате, вешают на стенки фотографии. В этот день старика выписывают. Злобная тетка-соседка шипит в ухо своему противному мужу, что все равно долго старик не протянет. Ее шип слышит Катя и говорит, что старик не умрет никогда, потому что скоро советские люди будут бессмертны, будет открыта вакцина против смерти. Но плохим людям эта вакцина не поможет.
Соседкина дочь Ольга в комнату не заглядывает, но она все слышит из кухни, где варит в большой кастрюле суп.
Как-то раз в воскресный день Сережа торопится на свидание с Катей. Встреча — у Большого театра. Он бреется, душится одеколоном, надевает чистую рубашку, чистит башмаки. Дверь в его комнате нараспашку. Сережа носится из комнаты в кухню, из кухни в ванную… Кричит громкоговоритель. Женщины стирают, готовят, дети мешаются под ногами. Несколько ребят у старика в комнате. У них шахматный матч. Старик выигрывает.
Ольга заходит в раскрытую комнату Сережи, видит разбросанные вещи, книги, на стене на гвоздике — ключ.
Наконец Сережа готов. Он еще раз глядится в зеркало.
Он не может найти ключ, гвоздик пуст, и комната остается открытой.
Он выскакивает из подъезда. К подъезду подкатывает черная машина. Из нее выпрыгивает военный в ремнях, берет под козырек, что-то говорит. Сережа идет к машине. Из окна кухни на него смотрит Ольга. В это время по громкоговорителю объявляют о войне с Финляндией.
Катя ждет у Большого театра.
Сережу мчат к полигону, над которым на бреющем ноет самолет…
Прождав часа два, Катя, принаряженная, в белом воротничке, в туфлях на каблуках, медленно уходит от Большого.
Она подходит к подъезду, где живет Сережа, смотрит вверх на его окно. Ольга смотрит на нее из окна своей комнаты. Катя берется за ручку подъездной двери, Ольга выбегает из комнаты. Ее мать в это время гладит, отец — читает газету. Мать кричит: "Оля, ты куда?" — но дверь за Ольгой уже захлопнулась.
Катя входит в квартиру. Женщины вешают в кухне белье. Коридор пуст. Катя подходит к двери парня. Стучит. Сильнее. Дверь приотворяется. Катя входит. В постели парня лежит голая Ольга. Катю она нисколько не пугается. Одеялом закрывается не спеша. И говорит Кате приветливо: "Здравствуй. Ты к Сереже? Он в магазин побежал. Я чего-то мороженого захотела".
Не помня себя, Катя идет по солнечной улице. Лицо ее ужасно.
На другой день она заходит в кабинет к главврачу и подает ему заявление с просьбой послать ее медсестрой в Финляндию, на войну. "Да как же мы без тебя?! — восклицает главный врач. — Меня больные убьют, если я тебя отпущу".
На войне от маленькой хрупкой Кати большая польза. Она вытаскивает раненых из-под обстрела, огромных мужиков, в мороз, по снегу. Перевязывает под вой снарядов. Когда она входит в лазарет, лица светлеют. Она пишет солдатам письма под диктовку, поет им песни, рассказывает истории из книг, как помнит.
"Здравствуй, Катя. Что же такое случилось? Я ничего не понимаю. Где ты? Почему не отвечаешь на письма?.." Карандаш замирает. Карандаш в руке Сережи. Сережа — в землянке, на войне, в Финляндии. Он — лейтенант. "Тревога!" — врывается солдат. Сережа бросает карандаш, хватает со стола летный шлем.
Он бежит за солдатом к самолету. Ревут моторы, крутятся пропеллеры, земля встает дыбом от взрывов. Самолет взлетает.
В небе. Идет на врага. Бьет из пулеметов. Враг отвечает. Сережа ранен. Самолет дымит. Идет на таран. Сосны смягчают падение.
"Сестра, в операционную!" Катя бежит на зов. На стол кладут раненого. Это Сережа.
И вот он сидит на крыльце лазарета с перебинтованными головой и рукой. Все очень мирно. Иногда только проревет самолет. Снег упадет с сосны. Катя идет с ведрами, полными воды. Сережа встает ей навстречу. Он хочет взять у нее одно ведро, но Катя не дает. "Тебе нельзя еще тяжести!" Но он все-таки отбирает ведро. Идет за ней по тропинке к лазарету, поднимается за ней на крыльцо, входит в дом, идет по коридору к печке, на которой — чугунный котел. В него Катя опрокидывает свое ведро, затем — Сережино. Поворачивается. Сережа к ней наклоняется и целует. "Сережа". Катя закрывает глаза.
Грузовик, в который забираются выздоровевшие бойцы.
Катя и Сережа стоят и молчат. Сережа в полной форме, в ремнях, с оружием. Все уже в грузовике, ждут только его. Он — смотрит на Катю. "Напишешь?" — "Напишу". — "Дождешься?" — "Дождусь". — "Не забудешь?" — "Не забуду". — "Если не забудешь, буду жив!" Гудит грузовик. Сережа отступает от Кати. Бежит. Тянутся руки, помогают ему взобраться. "Сережа!" — кричит Катя. Машет ему рукой в варежке.
Все.
Я записала сценарий так, как запомнила. Без подробностей. Самое важное. Так, как вчера рассказала автору. Он вдруг попросил. Он сказал, что хочет понять, как запомнилась мне история. Если я что-то перепутаю или выдумаю, не важно. Он даже может изменить из-за меня сценарий. Мы сидели в углу на студии, на нас никто не обращал внимания, он курил и слушал меня, опустив голову.