Она сказала, что даже не знает, как быть. Понятно, что деваться мне некуда, но им тоже все пути отрезаны.
К середине октября я сняла квартиру довольно далеко от Москвы. По средствам. Жизнь моя переменилась. Я вставала около пяти утра по звону будильника. Умывалась, включала радио, ставила чайник, варила яйцо всмятку, завтракала, красилась, глядела в зеркало на стареющее лицо. Убирала зеркало, как будто говорила сама себе "до свиданья", одевалась и выходила.
Седьмой час. Автобус подходил к половине.
Я шла к остановке через двор, мимо детского сада. Дорогу освещал скупой свет из окон домов. Хрустел и посверкивал ледок, гулко лаяли в темноте бродячие псы или бежали молча, стуча когтями.
Темную толпу на остановке озарял лишь бегущий свет фар. Но пробегал он редко. Автобус выходил из-за поворота медленно, как океанский лайнер. Толпа сплачивалась у края тротуара.
До станции ехали минут пятнадцать. Ждали электричку на каменной платформе, рвались в вагоны. До Москвы ехали два часа.
Дело не в том, что дорога стала занимать едва ли не большую часть моей жизни, вернее, моего сознания. Дело в том, что со мной случилось нечто вроде раздвоения пространства. Теперь я существовала практически в двух мирах. Их можно определить как дневной и ночной, ясный и темный, а можно даже — по терминологии психоанализа позапрошлого века — как сознательный и бессознательный. Любое из этих определений приблизительно. Впрочем, как вообще любое определение.
Пространство, в которое я возвращалась в десятом часу вечера… Хотя нет, раньше. Оно начиналось уже с Мытищ, точнее, как только поезд проходил Мытищи, значит, я попадала в него уже с семи. Так вот, это мое второе пространство, как всякое бессознательное, оказалось неизмеримо больше ясного, дневного, московского. Объяснить, почему так, я не могу, не потому, что слов не нахожу, а потому, что не понимаю, почему так.
Как ни крути, в Москве я прожила большую часть своей сознательной жизни (опять это слово, кажется, оно давно вышло из моды, если не из употребления). Двадцать лет не отменишь. Пять лет в общежитии на Огородном проезде, пятнадцать — в теткиной квартире на Таганке, пока дядя Коля был жив. Он служил переводчиком в нашем посольстве в Швейцарии.
Москва была известна мне во всякое время суток и года. Я побывала в каждом московском театре и чуть не в каждом московском кабаке, я водила знакомства с художниками и поэтами, я встречалась с однокурсниками, часами болтала по телефону с приятелями. Москва для меня была хотя и огромным, но постижимым городом. В новом месте моего жительства я не завела ни одного знакомства. Я существовала в новом месте одна, я нигде и ни у кого не бывала, у меня не было телефона. Но и в Москве все мои связи и знакомства постепенно обрывались. Я уже не знала, какие идут спектакли, я вообще не знала, идут ли они, несмотря на то, что видела анонсы на канале "Культура", который всегда включала перед сном.
Я хочу подчеркнуть, что ощущение беспредельности моего ночного пространства возникло до тех событий, о которых я, собственно, хочу рассказать и которые единственные могли бы объяснить мое ощущение. Тем не менее они его лишь передают, правда, лучше определений и аналогий.
Итак, перед сном я включала телевизор. Он принимал всего пять каналов: ОРТ, РТР, ТВЦ, НТВ и "Культуру". Иногда по рассеянности я нажимала не ту кнопку. И как-то раз нажала восьмую.
Появилось изображение, немного размытое, чуть темноватое. Показывали сквозь какое-то замызганное стекло клочок замерзшей земли, по которому бежал парень в военной форме с сумкой на плече, в синем лихом берете. Замызганное стекло дребезжало, и я поняла, что снимают из автобуса. Гул мотора я приняла сначала за помеху. Автобус тихо двинулся. Чей-то голос сказал:
— Погоди, Коля, деньги бегут.
Автобус встал.
— Ой, — сказал голос, — да это Васька Копылов из армии вернулся.
На этом сюжет оборвался, и после секундной полосы помех начали следующий.
На прилавке был разложен съестной товар: коробки со сметаной, ряженкой, молоком, кефиром, пачки дрожжей и сливочного масла, банки с майонезом и горчицей, селедка в лотке. Торговка топталась с ноги на ногу на ветру.
У прилавка появился мальчик.
— Сметана свежая?
— Свежая, — сказала торговка.
— Будет у вас сдача со ста рублей?
— Наскребем. Одну сметану тебе?
— Одну.
Она забрала у него бумажку и стала отсчитывать сдачу. Он цапнул с прилавка глазированный сырок в блестящей фольге и скрыл в кармане.
Торговка отсчитывала мелочь и бумажки, рвущиеся на ветру.
Сюжет оборвался. Сплошной белой шипящей пеленой затянуло экран. Я немного подождала, выключила телевизор и уснула. Наутро меня разбудил будильник.
Ничего своего, кроме, конечно, одежды, нескольких книг и мелочей, я не нажила. И телевизор, и хрипатый будильник, и вилки-ложки, и даже постельное белье — все было хозяйское, точнее — ничье. У этих вещей не было владельца, они напоминали чисто, но бедно одетых сирот, тихих, вежливых, замкнутых и бог знает о чем думающих про себя о тех людях, которые их кормят и поят из милости или из страха.
Темным холодным утром, забившись наконец в теплый автобус, мы покатили на станцию. Кондукторша пробивалась сквозь плотную, покорную толпу. Я слышала звон мелочи. Чей-то голос сказал за моей спиной:
— Васька Копылов вчера из армии вернулся.
— Ну да?
— Нажрался, конечно, вечером с приятелями, Митьку Бирюкова едва не убил насмерть кухонным ножом.
— Да ну?
— Мать сначала от радости плакала, а после с горя.
— Мелочь заранее готовьте, — крикнула кондукторша.
И я узнала ее голос. Это он говорил вчера по телевизору про бегущего на автобус солдата — "деньги бегут".
"Вот оно что, — поняла я, — теперь на восьмой кнопке местные новости показывают. А как же их снимают, интересно? Скрытой камерой? Положим, из автобуса можно было и не скрытой камерой снимать, а на рынке как? Мог пацан камеру не заметить?"
По воскресным дням я вставала при солнечном свете, часов около десяти. Умывалась, включала радио, ставила чайник и долго-долго пила чай, сидя у окна, наблюдая прохожих, собак, кошек, голубей, ворон, воробьев и прочих тварей, а также летучие клочки бумаг, сплетения веток, подвижную границу света и тени, если день был солнечный. Конечно, я могла собраться с силами и поехать в Москву, встретиться с каким-нибудь приятелем, прошвырнуться, скажем, по Тверской и даже успеть вернуться к последнему, девятичасовому автобусу. Но сил не было. Напившись чаю, я обыкновенно собиралась и шла на рынок, который был расположен на единственной поселковой площади. Там я брала, скажем, селедку или мороженую курицу, десяток яиц, еще какие-нибудь продукты. Толкалась среди людей, рассматривала выставленные на продажу башмаки, парфюмерию, посуду, слушала разговоры, в которые никогда не вступала. Промерзнув, возвращалась домой, пила чай, включала телевизор. Кстати, восьмая кнопка работала только вечерами, и если поначалу, видимо, о ней знали немногие, то к середине ноября, пожалуй, только о ней и были разговоры в автобусе, в электричке и на рынке.
В субботу вечером показали двух бабок. Они сидели мирно на лавочке у подъезда, лузгали семечки. Денек был холодный, но бабки оделись тепло: платки, валенки, шубейки.
— Гляди, — сказала бабка, — идет.
— Муж из дому, а она с полюбовником. Молодец.
— Ничего не боится.
— Бояться-то, положим, боится, да что сделаешь. Охота пуще неволи, верно говорят.
Поначалу я воспринимала подобные сюжеты как игровые, постановочные. Но все было всерьез, ничего не подстроено. Именно так сидели бабки, именно то говорили.
Утром люди на рынке решили, что теперь муж, когда вернется из рейса, а он был шофер-дальнобойщик, непременно прибьет и свою распутную жену, и полюбовника ее Санька, владельца углового магазина общей площадью двадцать пять квадратных метров. Многие ходили в угловой магазин, брали грамм сто конфет, или пачку мороженого, или бутылку пива. Думали увидеть Санька, но он никому не показался.
Землю засыпал белый снег, и не так темно стало выходить из дома. Снег скрипел и поскрипывал. Черную толпу на остановке было видно издалека.
Как-то раз я услышала в автобусе:
— Это не может быть, чтобы просто люди делали. Как это возможно? Они стоят в комнате одни, окно занавешено, дверь заперта, никакой щелки, а мы всё видим, что там происходит.
— А что, о чем вы говорите?
— Вчера показывали.
— Я пропустил вчера, поздно очень до дому добрался.
— Показали, как наш с вами поселковый совет взятку берет.
— Вот невидаль.
— Что значит, невидаль? Вы видали, что ли? Говорить-то все об этом говорят, а кто видел?
— Ну теперь все, считай, увидели.
— Но как? Как это возможно технически, объясните?
— Я не специалист, но возможно, раз мы видим.
— А где их студия расположена, вы знаете?
— Нет.
— И никто не знает.
— Послушайте, что я вам скажу. Неделю примерно назад к нам приезжал человек из службы безопасности, чтобы со всем этим разобраться.
— Я слыхал.
— А я точно знаю. Я его видел. Он именно в поссовете обосновался на втором этаже, там ему комнату выделили между парикмахерской и фотостудией. Поставили ему диван, телевизор, он сидел, смотрел, измерял разные магнитные поля, воздух на пробу брал, воду, землю. Всякие показания снимал. Людей опрашивал, чтобы выяснить, когда все началось, с чего, пытался установить, какие в основном темы затрагиваются в новостях и какую это все реакцию производит.
— Ну какую это может реакцию производить, если тебя в любой момент показать могут, даже в собственной ванной за любым занятием. Даже наш разговор могут сегодня вечером показать.
— Бред.
— Но ведь правда.
— Удивительно, что этого человека из безопасности ни разу не показали.
— Показали.
— Показали.
— Он с какой-то антенной по улице ходил.
— Точно. Я еще подумал, что за псих?
— Ну и что же этот человек выяснил? Кто все это дело разыгрывает и зачем?
— Ничего он не выяснил, но совет дал.
— Какой?
— Помните, пару дней назад жуткий был сюжет: мальчик не успел перебежать шоссе, его сбила машина?
— Да, сбил и свалил, гад, даже не тормознул.
— И номер его никто не успел разглядеть.
— Так вот, мать этого мальчика увидела своими глазами, как сбивают ее сына, то есть своими глазами по телевизору. Она тут же рванула на шоссе, и еще несколько человек знакомых туда помчались, но все уже было кончено. Мальчик был сбит.
— Насмерть?
— Да.
— Только что ночь она не ждала его, уже знала, что его нет.
— Кошмар.
— Человек из безопасности, когда к нему стали приставать — мол, прекратите немедленно это безобразие, найдите немедленно этих проходимцев, под суд их, заглушите сигнал хотя бы, а то в другой раз они нам убийство покажут или как старушка в агонии задыхается, а мы ничего не сможем кроме как смотреть. "Не смотрите, — он сказал. — Не смотрите".