СЛОВО

Не только что проснулся, а только что родился. Ничто не знакомо, не ведомо, все еще предстоит открыть.

Светится в темноте и звенит.

Светится и звенит.

Светится и звенит.

Светится и з… Мобильник!

Очнулся, схватил трубку.

— Даша заболела, — сказала жена глухо, издалека, — сейчас мы все в больнице, слава богу, персонал понимает по-английски, кажется, отравилась, в кафе было что-то несвежее, пирожные или сыр, не уследили, лежит под капельницей, состояние тяжелое. Врач идет. Перезвоню.

Он аккуратно вернул трубку на тумбочку. Ладонь вспотела и он промокнул ее о простынь. Спустил ноги, нашарил тапки.

С трубкой в руке встал у большого, холодного окна. Свет не включал. Видна была многоэтажка напротив.

Начало четвертого. Ему почудилось, что он не дома, а в гостинице, в далеком, заштатном городишке, чуть ли не на берегу океана, на краю земли. В жалком номере, похожем на тюремную камеру с отсыревшими стенами. Один, в недоступной всем другим людям сумеречной зоне, оторван от своих, от мира. Он не оглядывался, чтобы удостовериться, что не в гостинице, а дома, в уютной квартире. Чувствовал спиной, лопатками холодную ночную одиночную камеру.

Окно в многоэтажке горело оранжевым светом. Он не сводил с него глаз, нисколько не представляя, кто там, под этим светом. Окно было прямо напротив, на том же этаже, в том же подъезде, в доме-близнеце, улица их разделяла, воздушный коридор.

Вдруг тренькнул позабытый в руке телефон.

— Даша без сознания, состояние тяжелое.

Улица была пустынна. Окно в многоэтажке посылало тяжелый оранжевый свет.

— Ваня, не молчи.

Ивану Андреевичу почудилось, что это не он смотрит на окно, а окно на него смотрит. Божество разглядывает его, маленького человека на краю земли, над пропастью. Оранжевый глаз. «Пожалуйста, — сказал он мысленно божеству, — пусть Даша будет здорова. Всю жизнь пешком ходить буду».

Окно горело ровно, не мигая.

Мобильник вновь ожил в закоченевшей руке.

— Ей легче, — выдохнула жена.

Иван Андреевич ушел в кухню, включил свет, радио. В новостях сказали, что сегодня в Москве дожди.

«Проснулась. Улыбается. Говорит», — пришло сообщение.

Утро настало серое, тихое, как будто уже осеннее.

Иван Андреевич поставил чайник. Но обнаружил, что от заварки только пыль на дне чайницы, и сахару осталось пара кусков. Он вспомнил, что есть недалеко круглосуточный магазин, он его проезжал, но никогда не заходил, здесь пролегал маршрут его автобуса, он видел улицу только сверху, с водительского сиденья, через стекло, и уж, конечно, он не разглядывал внимательно, что там на этой улице есть и происходит. Магазин запомнился лишь потому, что стоял близко к перекрестку, и в ожидании «зеленого» Иван Андреевич прочитывал его вывеску: «Колобок. 24 часа». То ли круглое название «Колобок» означало круглые сутки работы, то ли своя пекарня была, пекшая для разнообразия не только булки и лаваши, но и колобки по какому-нибудь старорусскому рецепту.

По радио еще раз предупредили про дожди и сказали, что холодно, лучше одеться потеплее и не обольщаться июнем на календаре.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Иван Андреевич диктора с ясным мальчишеским голосом.

Как-то раз дочка нашла в Интернете его фотографию. Он оказался тучным, усталым. Не соответствовал голосу. Но внешность забылась постепенно. И голос по-прежнему принадлежал худому, азартному, молодому. Несомненно.

Иван Андреевич вышел на балкон проверить погоду. Он посмотрел на окно, которое светило ему ночью оранжевым светом.

Стекло пыльное, давно немытое. И балкон под окном запущенный, как будто даже провисший. На перилах сушится потертый коврик, с него срываются вниз редкие, чистые капли. Балконная дверь приоткрыта. В такой-то холод.

Иван Андреевич вернулся в комнату. Постель убирать поленился. Отворил шкаф, чтобы достать куртку. И увидел что-то серое, сморщенное на полу шкафа. Какой-то комок. Нагнулся и рассмотрел детский носок. И вспомнил, что Дашка, когда была у них последний раз, буквально позавчера, в день отъезда к Средиземному морю, едва не отправилась в аэропорт в одном носке. Вездесущая ее мать, их взрослая дочка, конечно, заметила, отругала, искала и не нашла и выкинула в сердцах оставшийся носок в мусорку, а из упакованного уже плотно баула выдрала чистую пару.

Иван Андреевич нашел в шкафу крошки от печенья, седого пуделя с пуговичными глазами, электрический фонарик и журнал «Семь дней». Видимо, Дашка забралась в шкаф, пока они сидели перед телевизором в большой комнате.

Интересно, что представляла себе Дашка в шкафу? Трюм корабля? Купе скорого поезда? Парижское кафе?

Иван Андреевич снял с плечиков куртку.

Или борт самолета. Или тюремную камеру.

Он надел куртку, взял трубку стационарного телефона, набрал номер и подошел к холодному окну. В пыльным окне-близнеце все было без изменений. Все так же приоткрыта балконная дверь. Он подумал, что весь дом выстужен, что там невозможно находиться, да и наверняка никого нет, хозяева ушли и забыли закрыть беспечно. Или случилось что-нибудь.

— Да? — спросили из телефона недовольно.

— Здравствуйте, Раиса Степановна. Не разбудил?

— Ты же знаешь, во сколько я встаю, когда на дачу собираюсь. Или ты забыл, что я на дачу сегодня? Машина в порядке?

— Машина в порядке.

— И ты уже должен на ней ехать. Ко мне.

— Должен.

— Не пугай меня, милый.

— Я не очень себя чувствую, Раиса Степановна, вы уж такси вызовите.

— Что с тобой?

— Температура.

— Голос у тебя нормальный.

— Я не про голос. Температура.

— Завтра будешь в порядке?

— Не уверен.

— Послезавтра?

— У меня обычно температура долго держится.

— Это ты из-за Дашки перенервничал. Завтра будешь в порядке. Сего-

дня выпей малины. Я вам малину привозила, помнишь? Три банки.

— Да, помню. Но лучше не рисковать, я думаю. И зачем вам ждать? Сегодня хотя бы дождя нету, на завтра обещают, плюс еще похолодает. Вызовите такси.

— Я таксистам не доверяю, ты прекрасно знаешь. Меня укачивает с ними. Ты водишь аккуратно, ровно, с тобой я спокойна. К тому же у меня куча вещей и кошка нервничает с чужими людьми.

Не переживай, до завтра я дотерплю. Пей малину.

Она отключилась.

Перед выходом он, как всегда, проверил, погашен ли свет, газ, закрыты ли форточки. Подергал для верности балконную дверь. В доме напротив ничего не менялось. Но кто-то ведь там был ночью, жег свет?

Он долго ждал лифт, а когда тот подошел и открылись двери, увидел в нем старуху с клюкой. Входя, поздоровался, но старуха не ответила. Она была высокая, заметная. Стояла, опершись на клюку, и глядела в себя. С ней в тесном, темном лифте было непросто ехать, непросто быть рядом; тяжесть, тревога некоторых людей ощущаются, как физическое давление, опасное притяжение. Старуха молчала. Иван Андреевич старался на нее даже не смотреть.

Лифт опустился и отворил двери. Иван Андреевич вежливо подождал, когда старуха выйдет. Но она стояла неподвижно, глаза ее выражали внутреннюю упорную сосредоточенность. Иван Андреевич вышел из лифта, оставив мрачную старуху наедине с ее мыслями. Кто знает, быть может, она ездила вверх-вниз, быть может, это движение в гудящей тусклой коробке ее успокаивало.

Он поспешил узкой улицей между домами-близнецами, в утреннем полусвете они казались белыми кораблями, неподвижно стоящими в тумане. На перекрестке Иван Андреевич свернул направо и тут же увидел вывеску твердыми зелеными буквами: «Колобок. 24 часа». С вершины, с водительского сиденья, эта боковая улица казалась другой, не совсем реальной, пожалуй. Слишком быстро она промелькивала. И даже пока он стоял на перекрестке, не обрастала подробностями, не успевала. Тем более что он ее и не разглядывал. Продавал билеты, следил за сигналом, замечал пассажиров. Сейчас он шел как будто по дну реки, над которой обычно проплывал вместе с облаками.

Двери в «Колобке» оказались заперты. И свет за стеклянными стенами был погашен. Он постучал. Заметил звонок у двери и позвонил. Никто не отзывался. Постучал еще, чертыхнулся. Где можно купить чай и сахар в этот час, он не представлял. Растерянно отправился назад. И, дойдя до перекрестка, увидел старуху. Она шла их узкой улицей между домами-кораблями ему навстречу.

Иван Андреевич приостановился и подождал, когда старуха приблизится.

— Простите.

Она остановилась. И он продолжил, хотя по-прежнему казалось, что она его не слышит и думает о своем и ее остановка просто совпадение с его «простите».

— Я бы хотел. Извините, я плохо наш район знаю, где здесь сахар и чай взять? До последней крошки все кончилось.

— Направо, — сказала мрачно старуха. — Магазин «Колобок».

— Закрыт. Заперт.

— Не может быть, — растерялась старуха, и взгляд ее впервые из себя вынырнул. И показался испуганным.

— Стучал. Звонил. Свет не горит.

— Что делать, — простонала старуха, — придется в «Кристи» идти.

— Это далеко?

— Не так далеко, как дорого.

— Можно, я вам компанию составлю?

— Я медленно передвигаюсь, — замкнулась старуха.

— Тогда объясните дорогу, сделайте милость, я сам дойду.

Старуха помрачнела, посмотрела в землю, подумала.

— Долго объяснять.

На перекрестке старуха свернула направо. Иван Андреевич догадался, что она решила проверить «Колобок» самолично. На Ивана Андреевича она уже внимания не обращала, шла медленно, как бы сама по себе, с пустыми, вовне не глядящими глазами. Он подумал, что пока они тащатся, магазин могут и открыть. Пожалуй, будет неловко. Но «Колобок» оставался закрыт. Стучать и звонить старуха не стала, заглянула в черное стекло витрины, загородившись ладонью.

— Пропал магазин, — сказала старуха. — Всё вывезли, товара нет.

Иван Андреевич припал к стеклу и убедился, что полки сиротливо пусты.

— Когда успели? Три дня я их не навещала.

Старуха обогнула магазинчик и направилась к солидным «сталинским» домам. Вошли через арку в узкий темный двор. Прошли между машинами ко второй арке. За ней оказался еще двор. Сидела в песочнице забытая кукла. Ее маленькая рука была приподнята, как будто в приветствии или прощании. Они обогнули дом, замыкающий двор, и оказались в крохотном скверике. На постаменте стоял маленький бронзовый юноша в пальто с поднятым воротником. Было не так уж холодно, но время от времени поднимался северный ветер и хотелось мгновенно очутиться дома, в кухне, с горячим чаем в кружке.

Вышли из скверика к огромному, ярко освещенному супермаркету.

— Добрались, — сказала старуха. — Идите вперед, меня не ждите.

— Спасибо, — он обогнал ее с радостным облегчением.

Обычно Иван Андреевич в такие супермаркеты даже не заглядывал. Слишком дорого. Ему казалось, что и люди в такие магазины ходят особенные, из другой жизни. Он этих людей стеснялся. Но в столь ранний час, да в выходной день народу во всем громадном торговом зале он не приметил. Выходные ему всегда казались днями пустыми, призрачными, едва существующими. У входа в зал дежурил охранник в парадном костюме и белой рубашке, и в другой обстановке Иван Андреевич принял бы его за начальство. Из семи кассовых аппаратов работал один. Во всяком случае, только за одним сидела кассирша.

Иван Андреевич бродил по залу, полному восхитительных ароматов, цветных баночек и коробочек, бутылок, склянок, свертков. Особенно приятно пах хлебный ряд, и пирожные в нарядной витрине выглядели чудесно. Все это походило на исполнение детского сна, мечты оказаться хозяином города, чтобы все люди исчезли, кроме тебя, и все магазины, и кафе, и кинотеатры, и библиотеки, и дома, и подземные переходы, и подвалы, и крыши — все оказалось бы в полном твоем распоряжении. И хорошо, что это только сон, в котором ты едва успеваешь наесться конфет и захотеть пить — и от этой сухой жажды проснуться, потому что сон этот имеет страшное продолжение, а маленький человек в разрушающемся мире не хотел бы его видеть.

Город не город, но весь магазин был для него в это серое холодное утро. И если бы не черные зрачки камер слежения, Иван Андреевич поддался бы искушению, взял бы самое нарядное пирожное и съел. Иван Андреевич любил сладкое.

Раз уж так случилось, Иван Андреевич решил взять чай дорогой, в красивой фарфоровой чайнице, и к чаю — коробку конфет, которых ни в каких других магазинах не видал. Пересчитал оставшиеся деньги и прихватил упаковку настоящей бакинской пахлавы. И направился к кассе.

В скверике возле бронзового юноши сидела на лавке старуха. Иван Андреевич взглянул на ее лицо и поразился. Взгляд старухи смягчился, потеплел. Смотрел он уже не внутрь себя. И увидел себя Иван Андреевич новым, потеплевшим взглядом старухи. Смотрела она жалостливо. Так что Ивану Андреевичу и самому стало вдруг себя жаль. И себя, и серое это утро, и бронзового юношу, на памятнике было написано его имя — Алексей Контуров. Старуха отхлебнула из жестяной банки, только что, видимо, купленной в шикарном гастрономе. Банка была высокая, темно-синяя, с красными, как молния на детском рисунке, готическими буквами. Иван Андреевич знал такие банки, видел, пробовал их терпкое, крепкое содержимое. Он предпочитал водку.

Он прошел мимо старухи, уловленный ее жалеющим взглядом. Уловленный, но все же оставшийся на воле, сам по себе. Так (или почти так) мы остаемся сами по себе, пойманные объективом фотоаппарата или кинокамеры. Хотя иные люди считают, что фотоснимок убавляет жизнь снимавшегося. И никому не позволяют себя фотографировать или рисовать. Но тогда невозможно, чтобы тебя вообще кто-либо видел, объективом или глазами, невозможно, чтобы тебя запомнили — на пленке или в воображении. Но разве можно прожить жизнь, ни разу никому не попавшись на глаза — человека или хотя бы дворовой собачонки? Уже акушер, принимающий роды, тебя видит. Улавливает и хранит в памяти, пусть и в самом пыльном и затхлом ее углу. Ты жив только потому, что тебя кто-то видит, можно ведь и так сказать и не погрешить против истины.

Раннее воскресное утро было по-прежнему безлюдным, по-прежнему сонным, промозглым и как бы уже переходящим в вечер, в вечность.

Иван Андреевич перешел один двор, через арку вошел во второй. Обнаженная ручка все так же тянулась из песочницы, и макушка кукольная была видна, всклокоченная крохотная голова.

У их подъезда сидела теща. Сидела, видимо, давно, нос посинел от холода, хотя одета была серьезно, в осеннее пальто. Иван Андреевич приближался, она наблюдала спокойно.

Приблизился.

Посмотрела на пакет в его руке. Пакет шелестел на ветру.

— Здравствуйте, Раиса Степановна.

— Здравствуй, дорогой. Как самочувствие?

— Ничего. Спасибо.

— Мобильник твой где?

— Дома забыл.

— Точно. Я звонила. Прямо у твоих дверей стояла и звонила. Он, бедный, старался, отзывался, надрывался, но не мог же перепрыгнуть ко мне через дверь! Ох, думаю, не случилось ли страшное, не помер ли мой бедный зять от высокой температуры, не вызывать ли уже «скорую» и милицию?

Иван Андреевич переложил пакет из одной руки в другую. И произнес обреченно:

— Чего ж не вызвали?

— Я для начала дверь открыла и вошла. Чего удивляешься? Ничего нет удивительного, ключ мне Надя сделала давным-давно, и у нее есть мой ключ, чтобы дверь не ломать, если что. Даже не знаю, зачем я с собой ключ взяла. Вошла, но тебя не нашла, ни живого, ни мертвого, ни спящего.

— Я за чаем ходил.

— А кофе у тебя найдется?

Кофе не нашлось.

Она спокойно, не задавая вопросов, смотрела, как он вскрывает фарфоровую чайницу, нюхает чай — сладкий запах, но не приторный, медовый. Он тоже разговора не начинал. Заварил чай, поставил чашки, сахар. Теща рассмотрела чайницу.

— Английский. Дорогой?

— Дорогой.

— А что за конфеты?

— Попробуйте.

— Я конфеты люблю.

— Я тоже.

— Не пробовала таких. Даже не видела. Так что мне, считай, повезло сегодня. Ты во сколько ее ждешь?

Иван Андреевич взглянул вопросительно.

— Любовницу.

— Я никого не жду.

— Да перестань, я тебя, считай, с поличным поймала: чаи, конфекты, температура возвышенная. Или у тебя другое объяснение есть? Я послушаю.

Иван Андреевич взял трубку стационарного телефона, не глядя на тещу, набрал номер. Она следила со вниманием.

— Здравствуйте, — сказал в трубку Иван Андреевич, — Сергей Николаевич, это Давыдов. У меня такое дело, я увольняюсь. По личным обстоятельствам. Так точно. Да. Очень серьезно. Не могу объяснить. Я сгоряча не умею, Сергей Николаевич, в парке тридцать лет отработал, всегда на хорошем счету. Вот и я говорю, дело серьезное. Заявление я напишу. Но подвезти не смогу. Подойду к нулевому рейсу, как если бы на работу, и передам. Ну, что поделаешь. Документы вы мне так же, я к нулевому подойду забрать. Да, и расчет, конечно. Я помню. Спасибо.

Иван Андреевич отключил телефон и посмотрел на тещу. О чае она позабыла, он остывал, дымок курился над чашкой.

— Я, Раиса Степановна, не могу больше ездить. Ни на машине, ни на автобусе, ни на чем. Потому и на дачу не могу вас доставить. В объяснения не хотел пускаться, думал, вы такси все же возьмете, без лишних разговоров. Насчет работы вы не беспокойтесь, найду что-нибудь возле дома, хоть обувь чинить, раз уж я теперь пешком хожу, в самый раз. Я слово дал — пешком ходить. Понимаете, когда мне насчет Даши Надя позвонила, я слово дал: если Даша выздоровеет, я всю жизнь пешком ходить буду. И тут же Надя позвонила, что Даше легче стало.

Раиса Степановна молчала. Ей было бы спокойнее думать, что зять морочит ей голову, но морочить голову, ждать любовницу было совершенно не в духе Ивана Андреевича, человека надежного, основательного и безусловно положительного.

— Берите еще конфету, Раиса Степановна.

— Спасибо, Ваня, я возьму.

Раисе Степановне показалось, что Иван Андреевич, сидящий с ней за одним столом, на самом деле от нее далеко, в другом каком-то, потустороннем, измерении. Раиса Степановна поняла, что бы она ни предпринимала, как бы ни уговаривала, да хотя бы и психиатра вызвала, ничего уже изменить невозможно. Иван Андреевич был ей недоступен, она могла лишь за ним наблюдать, как за фильмом из темного зала кинотеатра. Это было непреложной истиной. Поэтому Раиса Степановна не стала тратить энергию, уговаривать, доказывать и объяснять, хотя очень любила все держать под контролем, не упускать из маленьких рук. Тихо допила чай с конфетой.

— Изумительно вкусная, — сказала. — Ты подари мне такие ко дню рождения.

— Непременно.

— Помнишь, когда у меня день рождения?

— Шестого ноября.

— Молодец. Дочь родная забудет, а ты нет. Молодец.

Она ушла. Он вымыл неторопливо посуду. Убрал постель. Подошел к окну. Балконная дверь в окне-близнеце была распахнута настежь. У перил стояла женщина и курила. Начал крапать дождь, и воздух потемнел. Зажегся свет в некоторых окнах белого дома. Утро переходило сразу в вечер. Женщина курила на холоде в одной кофточке. Ковер, перекинутый через перила, заново мок под дождем. Женщина стояла отрешенно с белой сигаретой в худых пальцах.

Ивану Андреевичу казалось, что во всем мире существует только она. И он, конечно. Но лишь потому, что ее видит. И старуха. Старуха тоже существовала в их мире, там, на лавочке, с жалеющим взглядом, возле юноши в бронзовом пальто.

Иван Андреевич отошел от окна, включил компьютер. «Алексей Контуров» — ввел в поисковик. Юноша оказался поэтом. Он тоже был в их мире, четвертым. Под оранжевым светом божества, которому Иван Андреевич дал слово.

Дашка верила и не верила, что живет благодаря деду. В любом случае, это был самый таинственный и самый важный ее человек. Ей казалось, что он держит в равновесии ее жизнь, не дает распасться. Хотя она бы, наверное, не смогла так выразить свои чувства.

Не так часто они и виделись. Дашка приезжала хорошо если два раза в год, на дни рождения деда и бабки. Иван Андреевич, понятно, к ним не ездил. Один только раз ходил пешком. Раиса Степановна заболела и очень хотела его видеть. Шел день и полночи, Раису Степановну застал, помолчал с ней, говорить ей уже трудно было. Дашке тогда исполнилось одиннадцать лет.

Она не ложилась, ждала деда. Сначала ждала, когда он придет, потом, когда посидит с Раисой Степановной. Ждала в кухне, она у них была большая. Дашка включила один только светильник над столом.

Сразу в кухню дед не пошел. Поплескался в ванной под душем, и Дашке представлялось, что это не душ шумит, а дождь за окном. Когда дед выключил дождь, она поставила чайник. Он вошел свежий, с влажными волосами, в чистой рубашке, которую захватил с собой из дому, в рюкзаке. Даша налила ему чаю, хотела разогреть картошки, но он отказался, пил чай с печеньем и конфетами. Сладкое он любил по-прежнему.

Дашка смотрела зачарованно, как он ест. Он ей казался необыкновенным, чудесным. И руки у него были устроены как-то особенно изящно. И глаза у него были необыкновенного серого цвета, почти черного в электрическом свете, глубокого.

— Ты когда назад пойдешь? — спросила Дашка.

— Послезавтра. Выспаться надо.

— Я бы так не смогла, всю жизнь пешком ходить. Ни за что.

— Это не сложно.

— Мы во Францию поедем в конце августа. Сколько туда пешком?

Усмехнулся.

— Я не дойду.

Он допил чай. И еще кружку выпил. Сказал Дашке:

— Спасибо, накормила деда. — Помолчал и добавил смущенно: — На самом деле, я не всегда пешком хожу.

Дашка смотрела оторопело.

— Во сне бывает что езжу. Иногда.

Сон его был однообразный.

Он ведет автобус в час пик по очень тяжелой, скользкой дороге. На остановке полно людей, они сбились в кучу, продрогли на снежном, злом ветру. Он подкатывает, и они рвутся к передней двери, которую он одну и открывает, потому что выпускать некого, салон пуст.

Он, видимо, только что выехал на линию, выпил, наверное, чаю с диспетчером Олей, получил отметку в путевке и побежал к загрустившей, брошенной на стоянке машине.

Итак, он подкатывает пустой, и люди рвутся через переднюю дверь, мешают друг другу, толкаются, застопориваются в узком проходе. Он говорит: «Давайте поспокойнее, граждане, все войдете».

Иван Андреевич закрывает дверь, трогается. Обходит снегоуборочную, мерцающую тревожными оранжевыми огнями, и прибавляет скорость.

Крутит поземка. На остановке ни одного человека, всех забрал его автобус в теплое свое нутро.