— У вас другой вид из окна, — произнес Николай Сергеич рассеянно.

Парень прицепил микрофон к лацкану его пиджака.

— Простите?

Николай Сергеич смутился.

— Нет, ничего.

— Что вы имели в виду? Что не так с этим видом?

— Все так, что вы.

— Но почему вы это сказали?

— Я, когда шел к вам… Вернее, не к вам. Я ведь случайно здесь.

— Да?

— Я к лифту шел. И вдруг увидел дверь по ходу. Афишку. Я прочитал…

Парень ждал окончания предложения. Но человек на стуле смущенно молчал.

— Николай Сергеевич.

— Да?

— Что с видом? Вы сказали, другой вид из окна. Что с ним не так?

— Нет, все так, нормально.

— Но вы сказали, другой вид из окна. В сравнении с чем?

— Возле лифта есть окно. Вся стена — окно, стеклянная. И там город внизу. Другой. Не Москва.

— Да?

— Будто бы.

— А что? Нью-Йорк? Лондон? Париж? Мытищи?

— Да нет. Просто другой город, чужой. Знаете, как бывает? Чужое лицо в зеркале.

— Я что-то не улавливаю.

— Я имею в виду свое лицо. Иногда. Случайно увидишь свое лицо в зеркале и не узнаешь. Чужое лицо.

— Ах, в этом смысле. Да, бывает, спросонья.

— А здесь — город. Чужой.

— Я понял. Вы бы хотели в нем оказаться?

— Ну нет! И потом. Если бы даже захотел. Каким образом?

— Думаю, просто. Выйти. У нас есть выход на ту сторону.

— При чем тут выход? Это все равно что сказать, будто есть выход в картину.

— Я, кажется, понял.

— Да? — Николай Сергеич поглядел с недоверием.

— Ладно, не важно. Мы сейчас простые вопросы разберем. Где ваша родина, сколько вам лет, когда женились… Биографические данные. Тоже не так просто на самом деле.

Николай Сергеич говорил обстоятельно, замолкал, припоминая подробности, парень ждал. Он объяснил, что подробности важны, что дело не в одних датах и фактах, у них научный метод, так что да здравствуют подробности. Разговор записывался. Парень сказал, что анализируется не только содержательная сторона, но и голос, интонация, словарный запас, стилистические особенности, оговорки. "Это как отпечатки пальцев".

Полностью научный метод. Как и значилось в афишке.

Неужели компьютер все это разберет? Отличит одно слово от другого? Поймет их значение? Увидит за всеми этими словами человека, живого и, кажется, неповторимого?

Парень объяснил, что и он не последнюю роль играет в анализе. Его роль — интерпретация. Машина — оракул. Разберет, различит, ответит. Но кто разберет и различит в ее ответе смысл? Кто его растолкует?

— Машина — оракул, а я — жрец. Как в Древней Греции.

— А если вы неправильно истолкуете?

— Я всегда осторожен, на мне ответственность, я понимаю. Когда смысл кажется особенно темным, я не берусь толковать и возвращаю деньги.

Парень отцепил микрофон и велел Николаю Сергеичу погулять. Ответ будет часа через два.

Николай Сергеич растерянно вышел из маленького кабинета в прохладу торгового центра.

Лифт поднимался. Прозрачная капсула в прозрачной колбе. Внизу, на первом этаже, переливался в разноцветном освещении фонтан. Николай Сергеевич приблизился к стеклянной стене. Город оставался чужим за ней.

Может, стеклянная плоскость была виновата? Вдруг у стекла был какой-то особый оттенок? И всего лишь. И от такой мелочи зависит человек, его состояние, его взгляд на мир. Смысл жизни — в оттенке стекла. Или в цвете обоев. Да, насчет обоев надо будет подумать.

Николай Сергеич спустился на нулевой этаж, к фонтану. Постоял у прохладной воды. Фонтан журчал. Из бутиков неслась музыка, из каждого своя. По середине прохода стояли лавки для отдыха. Девушка примостилась на лавку, сняла туфли, пошевелила босыми пальцами.

Сдобный ванильный запах дошел волной, накрыл. Запах сахарной, тающей в тепле пудры, запах изюма, детский, праздничный. Он не пробудил в Николае Сергеиче воспоминания. Но желание и охоту взять в руки свежеиспеченную булку, разломить и съесть. Николай Сергеич огляделся.

Небольшое, крохотное помещеньице внутри огромного торгового кита, где-то в самом брюхе. Удобные кресла, мягкий свет, покупательский мир отделен стеклянной витриной.

В самом запахе было что-то слегка лекарственное, но не химическое, а травяное, ночное, лунное. Свойство этого лекарства (на Николая Сергеича) было успокоительным, проясняющим.

Он ел вкусную булку, похрустывал корочкой, запивал кофе с молоком (тоже детский вкус), глядел на безумную толпу людей, товары на них охотились, притягивали, привлекали, цветами, формами, ароматами. Так что и Николай Сергеич был один из них, хотя и глядел сейчас со стороны.

Он сидел, абсолютно успокоившись, придя в состояние полного, полнейшего равновесия. И ясно понимал сейчас, в этом состоянии, что решение очевидно. Он сам его принял, без всякой машины с ее медиумом. Вопросы-ответы, комнатушка (прокуренная, кстати), прогноз — все это было не из его жизни, не из жизни вообще, из дурного фильма класса "В" или "С", короче, самого низкого, ничтожного, для мальчишек.

Николай Сергеич достал мобильный.

— Здравствуйте, Анна Васильевна, это вас Николай Сергеич беспокоит. Да, я принял решение.

Анна Васильевна поинтересовалась, что же повлияло в конечном счете. Николай Сергеич ответил честно (как всегда) и смущенно (как весьма часто):

— Булки здесь у вас вкусные пекут, недалеко, в торговом центре.

Помолчал. И Анна Васильевна молчала с той стороны недоуменно. С той стороны чего? Какое стекло их разделяло? Где она была сейчас, что делала? Она ведь ему понравилась. Ему всегда нравились умные женщины, хоть он перед ними и терялся.

— Съел булку, — сказал он (когда она была с той стороны чего-то, он был храбрее), — съел и понял, что надо переезжать.

— Такая вкусная? — усмешка в голосе.

— Вкусная. Но дело не во вкусности, а во вкусе. Или привкусе. Может, они что-то такое в тесто подкладывают, что-то успокаивающее, не знаю. Знаю, что вряд ли когда-нибудь еще куплю эту булку, я с деньгами не очень охотно расстаюсь, а булка, конечно, дороговата, я ее ел и думал, шикуешь, плесень… Нет, они точно туда что-то подкладывают, я так с вами разговорился, так язык распустил, простите.

Николай Сергеич был уже далеко от кондитерской, над кондитерской, шесть высоченных, густо населенных этажей их разделяли, а он все чувствовал в себе этот сдобный запах, он поглотил его вместе с булкой, вместе с успокоительной, раскрепощающей добавкой. Действие ее длилось. Николай Сергеич зашел в детский отдел и взял внуку "Мерседес". Колеса вращались, дверцы открывались, руль поворачивался, сиденья были мягкие, пахли кожей, стоила машина треть пенсии.

Да, состояние (и не только душевное?) человека зависит от мелочей. Оттенок стекла, вкусовая добавка. И вам страшно или легко. Может, Николай Сергеич был особо зависимый (особа зависимая), может, на другого человека не действовали все эти оттенки, не имели влияния? К тому же в этот день он был растерян и встревожен. Беззащитен для вторжения.

Он вышел с покупкой из отдела и направился к лифту.

Парень торопливо затушил папиросу, разогнал дым ладонью. Окно было приоткрыто, оттуда гудел, рокотал город.

Николай Сергеич примостился на край стула, покосился на экран, там как будто дом возводился из кубиков, и рассыпался, и складывался из кубиков человечек, шагал неуверенно и рассыпался, и росло из кубиков угловатое дерево, росло и рассыпалось, разваливалось…

Рука парня дрожала мелкой дрожью, когда он поспешно гасил папиросу.

Николай Сергеич как-то не сразу приметил эту дрожь, но лишь только приметил, уловил, увидел и замызганную пепельницу, и грязный пол, и пыльное стекло (сквозь него, сквозь пыль, город казался таким обыкновенным, таким своим), и серую паутину в углу под потолком. Заметил — наконец! — что компьютер — устаревшей модели, почти инвалид.

Какая программа, какой прогноз! У него и на приличную игру не хватит памяти, у него забвение в железных мозгах. Все туфта. И рука парня дрожит не просто так, а по болезни, по жажде, которую утолил он прямо сейчас, перед приходом Николая Сергеича, так ясно пахло спиртным и курево не заглушало.

— Простите, — сказал парень, откашлявшись в кулак. — Я немного перекусил.

— Да-да, конечно, я могу позже или даже… — Николай Сергеич привстал.

— Нет, что вы, прогноз готов. Одну минутку.

Парень рванулся к компьютеру, дернул мышкой, кубики исчезли, появился word-овский файл в несколько строк.

— Сейчас распечатаю.

Парень оглянулся. Глаза его смотрели виновато.

Запах курева казался киношным.

В фильме нет запахов, понятно, хотя и были эксперименты, когда во время показа давались определенные ароматы; но фильм — это не только фильм, но и прохладное фойе, и буфет, и вот здесь уже пахнет куревом, и в зале пахнет, очень, хотя и нельзя в зале курить и не курят, но запах проникает, прослаивает картину, помогая (да!) замыслу авторов. И это касается не только фильмов группы "В" ("С"). (Впрочем, все это относится ко временам, когда Николай Сергеич еще бегал в кино, и фильмы делились как-то иначе, не по буквам; то есть ко временам, давно прошедшим.)

Денег Николаю Сергеичу было не жалко (в данное случае), бог с ними, а парню все-таки заработок. И даже не обидно, что обманулся, принял иллюзию за реальность. Николаю Сергеичу, видимо, нужно было это представление, для успокоения.

И, конечно, Николай Сергеич не стал говорить парню, что сам все уже решил (спасибо булке), но принял распечатку, поблагодарил, пожал теплую, живую руку (сколько ей еще оставалось быть живой? — брат Николая Сергеича умер в сорок пять, страдал той же жаждой).

В листке было написано, что сделка не состоится, какое бы он ни принял решение.

Удивительно, что Николай Сергеич не отправился сразу из торгового центра. Он уселся на лавку в проходе, широком и долгом, как улица, положил рядом коробку с мерсом. Он стал размышлять (невольно), почему сделка не может состояться? То есть она состоится, конечно. Но если бы не состоялась, то из-за чего? Гипотетически.

Самой ужасной и самой очевидной причиной могла быть только смерть. Его? От этой нелепости никак не удавалось отмахнуться. Как от запаха едкого, дешевого курева; пиджак пропитался, волосы, даже руки.

Какая же смерть может ждать героя (здоровье — твердая четверка) в фильме класса "В-С"? Случайная? Машина, пьяный водила? (В таком вот фильме мерс из коробки мог обернуться вдруг настоящим, вырваться из игры в реальность, убить.) Но смерть должна быть закономерной, законной, заслуженной.

Николай Сергеич буквально увидел внутренним взором убийцу в укромном месте у своего подъезда, за кустами сирени. Только лица его не мог разглядеть, как ни силился. Для начала надо было разглядеть поточнее свою жизнь (чтобы ответить за нее).

Николай Сергеич сидел на лавке, люди шли, останавливались, заглядывали в магазинчики, присаживались отдохнуть. Разговаривали, откашливались, шаркали подошвами… Все это сливалось в какой-то морской гул (раковина на комоде). Николай Сергеич был отрешен от происходящего.

С удивлением он понял, как ничтожно мало помнит собственную жизнь, как она от него уже далеко. Жизнь какого-нибудь киногероя ему ближе, он видит ее яснее, чем собственную. Часа полтора экранного времени, и вся она — на ладони. Его жизнь была как воздух, ладонь не могла ее зачерпнуть, удержать, она рассеивалась.

Воспоминания пришли неожиданно, сами собой. Прошлое вдруг вернулось и обступило — прохладной водой. Он шел уже от метро.

Вода, темная и тихая, под темными и тихими елями. Небо прозрачное, уже вечернее. Он вступает в воду. Темная вода прозрачна, он видит свои босые пальцы, камешки, песчинки, рыбешек. Но где эта вода, почему он совсем один долгим летним вечером? И откуда знает, что вечер долгий?

Он не мог ответить. Да и не хотел. Ему важно было само ощущение вечернего лесного воздуха (брел нога за ногу пыльным московским проспектом, пропускал его мимо сознания).

Вспоминалось одно, другое, какой-то очень тихий разговор, будто кто-то спит в комнате, собака бежит в переулке, хвост набок, витрина в старинной аптеке. Оказывается, жизнь была.

Он стоял, широко раскрытыми глазами уставившись в заросли. Никто его не поджидал.