Что-то в них было усталое. Не хотели они уже никуда идти. Встали в чужой прихожей, истекли черной лужей. Мать прошептала Диме, что ботинки эти — отцова приятеля. Отец с приятелем сидели очень уж тихо, ни голосов, ни покашливания, никакой жизни.
Мать посмотрела на него тревожно. Дима отвел взгляд. Он понимал, что каждое их движение и шепот матери насчет ботинок они слышали, отец и его приятель. Вообще-то к отцу приятели не заходили, они у него не водились. Это впервые на Диминой памяти к нему кто-то зашел.
— Сынок! — крикнул отец высоким растерянным голосом.
Дима переступил лужу. Мать приняла у него куртку.
Шла за ним с курткой в охапку. И весь долгий разговор простояла у притолоки в кухне, прижимая к себе куртку сына, пропахшую дешевым куревом и чем-то еще, родным и чужим одновременно, близким и далеким, ускользающим, чем-то, что никак невозможно удержать, как ни прижимай, ни притискивай.
Приятель отца сидел у окна, Диме показался он знакомым, да мало ли знакомых лиц в поселке.
— Николай Федорович, — сказал приятель и протянул Диме руку. Пожал узкую Димину ладонь. — Ты садись. Есть, наверно, хочешь с дороги?
— Нет. Я поел.
— Чай выпей. С холоду. Мы с твоим отцом выпили пару чашек. Давно уже сидим.
— Да нет, я не хочу.
Чужой человек распоряжался в их кухне. Почему-то они были в его власти. Чего-то от него ждали. От него зависели.
— Ты в этом году школу заканчиваешь?
— Да.
— Все пятерки?
— Не все.
— Поступать будешь?
— Хочу.
— Отец говорит, на юридический?
— Для начала. Я думаю, два образования получить. Юридическое — это основа. В законах надо разбираться. Второе образование еще не решил какое. У меня склонность к языкам, но это само собой. Вообще, я в любой области могу продвинуться.
— Даже в балете? — усмехнулся Николай Федорович. Но Диму его усмешка не смутила. Он, кажется, вообще был без чувства юмора, смешного. И на вопрос ответил с полной серьезностью.
— Не знаю. Если бы с детства занимался, может быть. В принципе фигура у меня подходящая. И слух есть, и чувство ритма. Я мог бы постановщиком работать. Но это уже упущено, что говорить. Я реалист, я исхожу из возможного.
Речь у него была правильная, практически без неровностей, со странными иногда словами для шестнадцатилетнего мальчика ("реалист", "исхожу из возможного"). Хотя, что странного? — и шестнадцатилетние мальчики разные бывают. Речь Димы напоминала конструктор. Он выстраивал из слов свое будущее, определял его как можно четче. Построение увлекало. Возникающее на глазах будущее (плотное, почти осязаемое — из бесплотных слов) завораживало. Казалось, будущее можно потрогать.
Речь мальчика умиротворила мать и отца. Во всяком случае, они заметно успокоились с течением его речи. И не так нервно смотрели на гостя. Николай же Федорович слушал Диму с большим вниманием. Редко когда посторонний человек будет с таким вниманием слушать про ваше будущее. Кому ваше будущее интересно? (Прошлое и настоящее в том же ряду.)
— Да, — искренне пожалел Николай Федорович. — Меня англичанка как уговаривала дополнительно заниматься, а я, дурак, все упустил.
— Кто вам сейчас мешает догнать?
— Мне пятьдесят скоро.
— И что?
— Устаю очень после работы, не до английского. Телевизор погляжу — и спать. Поживи с мое.
— Английский, разумеется, надо знать. Об этом и речи нет. Но я хочу тюркские языки выучить или иранские, те и другие, думаю. Это будет востребовано. Казахи, таджики к нам приезжают, их никто не понимает. Я буду переговорщиком и законы буду знать, никто не собьет. Меня все уважать будут.
— Чтобы учиться, деньги нужны.
— У нас есть, — вставил слово отец.
— Для учебы мне деньги не нужны, — уверенно сказал Дима, — бесплатные места всегда есть.
— Сложно поступить.
— Я поступлю. Если я ставлю перед собой цель, то я ее достигаю. У меня прекрасная память, я умею сосредоточиться, меня не собьешь. Главное — захотеть.
— Но времени у тебя не так много. Полгода до окончания школы, чуть больше. Ты, наверно, день и ночь занимаешься? Ничего себе не позволяешь, ни с друзьями вечер провести, ни на концерт сходить?
Отец тревожно взглянул на Диму.
— Я вчера был на концерте, — отвечал Дима совершенно спокойно. — Невозможно заниматься день и ночь, с катушек съедешь.
— Любишь музыку?
— Вообще-то не очень. Я пошел за компанию, чтобы отвлечься.
— Хорошие ребята?
— Нормальные.
— Они втроем дружат, с начальной школы, — вмешался отец. От беспокойства голос его утончился. Мать сказала тихо:
— С Андреем — с детского сада.
— Поздно обратно ехали? — спросил Николай Федорович Диму и тут же, не дожидаясь ответа, обратился к матери: — Я на прошлой неделе в девять часов возвращался, и не было последнего автобуса, пришлось такси ловить, сто рублей. Шофер — мой знакомый, всем мне обязан, не хотел деньги брать, но я так не могу, за бесплатно.
— Мы возвращались последней электричкой, — сказал Дима, едва Николай Федорович закончил свое отступление, — автобусы уже не ходят в это время. Но такси было. Там всегда стоит машина к последней электричке.
— Синяя?
— Темно-вишневая. "Жигули". "Восьмерка".
— Опять мой знакомый!
— Этого я не знаю.
— У него очки с толстыми стеклами.
— Не было очков.
— Он вообще без очков не ходит.
— Значит, не ваш знакомый.
— Пожилой?
— Лет тридцать.
У Николая Федоровича взгляд остановился, затуманился, стал будто сонным, так случалось обычно, когда Николай Федорович задумывался.
— Понятно, — произнес Николай Федорович.
— Что? — не понял Дима.
— Нет-нет, ничего. Не важно. — Взгляд его прояснился. — В вагоне много было народу?
— Не особенно.
— Спокойно доехали?
— Да.
— Не обратил внимания, там женщина ехала? С кошкой.
— У окна сидела.
— Моя соседка. Она тоже говорит, что все спокойно было, никаких ссор. Даже разговоров она не слышала. Почему ты вдруг ушел из вагона?
Дима молчал.
— Обычно поселковые едут в этом вагоне, так как от него ближе к автобусу бежать. И ты в нем ехал, вместе со всеми, но вдруг ушел. Почему? Я искренне хочу понять.
Дима не отвечал. Он сидел отрешенно, будто и не слышал вопроса. Николай Федорович вздохнул и перешел к следующему пункту:
— С вами девушка была.
— Пашина сестра, — мгновенно откликнулся Дима. — Мы ее на вокзале встретили, она по каким-то своим делам была в Москве.
Николай Федорович задумался, подыскивая, вероятно, еще вопросы.
Вдруг отец произнес тонким, прозрачным голосом:
— Ты зачем в другой вагон перешел, сынок? — Не хотел оставлять вопрос неразрешенным. Неразрешенный вопрос — вроде бомбы с замедленным, отложенным действием.
— Из-за музыки, — Дима устало взглянул на отца, его, кажется, начал утомлять этот допрос. Под глазами стали заметны тени.
— Тихо же было в вагоне? — удивился Николай Федорович.
— Я уже говорил вам, что не особенно люблю музыку. Она на меня нехорошо действует. Я все преувеличенно начинаю воспринимать. Все становится слишком отчетливым. На яркий свет даже смотреть больно. Я ушел из-за Пашкиной сестры. Она меня не очень любит, я ее раздражение всегда чувствую, после музыки особенно. С чего я должен был терпеть? Встал и ушел.
— Почему она тебя не любит?
— Не знаю.
— То есть конкретной причины нет?
— Она меня не любит как особь. Я ей чужд.
— Тебе она тоже не нравится?
— Я бы ее не замечал, если бы не ее колючки. Все время натыкаешься.
— Есть еще люди, которые тебя не любят?
— Химичка.
— Тоже без причины?
— Я лучше ее знаю предмет.
— Это серьезно. — Николай Федорович обратился к Диминому отцу: — Я знаю случай: один человек лучше другого в шашки играл, из этого вышло убийство.
Мать и отец посмотрели испуганно на Николая Федоровича.
— Не думаю, чтобы химичка убила кого бы то ни было, — хладнокровно заметил Дима. — Она даже оценку боится снизить, чтобы не показать свою злость. Все при себе держит. Дома, наверно, отрывается. Или плачет в подушку.
— А ты разбираешься в людях.
— Я разбираюсь в себе. Ну, и в других приходится.
— В другом вагоне тоже все было тихо?
— Да.
Николай Федорович молчал. Мать переступила с ноги на ногу. Отец смотрел тревожно. Все как будто чего-то ждали от Димы.
— В Строителе вошел один человек. Пустой вагон, но он уселся напротив меня. Я бы предпочел, чтобы он сел где-нибудь в другом месте. Мне хотелось побыть одному. Но лень было вставать, к тому же он почти сразу уснул. У Клязьмы вскочил, схватил свою сумку и рванул к выходу. Поезд тронулся. Все.
— Больше ты его не видел?
— Видел — через окно. Он стоял на платформе, мы проезжали мимо.
— Он тоже тебя видел?
— Возможно.
— Он смотрел на тебя с платформы?
— Похоже на то.
— И каким взглядом?
— Не знаю. Непроснувшимся.
— Да, — сказал задумчиво Николай Федорович, — наверно, ты прав, наверно, ему это спросонья привиделось, помнилось.
— Что? — спросил Дима. Вопрос был неизбежен.
— Освещение в вагоне было достаточно яркое?
— Достаточно для чего?
— Он утверждает, что отчетливо видел с платформы, как ты раскрываешь его бумажник светло-коричневой кожи. Электричка ушла. Он бросился смотреть в сумке. Бумажника не было.
— Странная история, — сказал Дима.
— Не особенно, — сказал Николай Федорович. И замолчал.
Отец и мать хотели бы, чтобы молчание длилось, им страшно было то, что скажет в конце концов Николай Федорович, куда повернет. Дима ждал спокойно.
— Когда отъехали от Мытищ, Паша пошел курить в тамбур. Он удивился, что тебя там нет. Он думал, ты там стоишь, куришь, или просто в окно смотришь. Ты ведь давно из вагона вышел. Паше любопытно стало, куда ты делся, он перешел в другой вагон и увидел тебя уже из тамбура. Открывать двери, входить он не стал. Ты сидел, он смотрел. Закурил. Ты наклонился к сумке пассажира, сумка была расстегнута. Ты осторожно вынул из нее бумажник светло-коричневой кожи. И спрятал себе в карман. Больше ничего не происходило. Паша докурил сигарету и ушел в свой вагон.
Дима устало молчал.
— Во сколько ты вернулся вчера домой?
Дима не отвечал, ответила мать, очень тихо:
— Около двух ночи. Я слышала, как он вошел, посмотрела на часы. Отец спал, а я никогда не усну, пока он не вернется.
— Электричка пришла в 11.40, без опоздания. Через несколько минут ты был с друзьями в машине. У "Сказки" ты попросил остановиться и вышел, сказал ребятам, что у тебя встреча. Твои друзья были дома к полуночи… Хорошо провел время в "Сказке"?
— Все проиграл и поужинал.
— Именно в такой последовательности? Значит, не все проиграл.
— На ужин я сразу отложил.
— Предусмотрительный. Даже слишком для твоего возраста.
— Я всегда такой был.
— Не огорчил тебя проигрыш?
— Да нет. Деньги шальные. На свои я бы не стал играть.
— Бумажник где?
— Забросил в мусорку у "Сказки".
— До или после?
— До.
— Молодец. Ты играл раньше?
— Впервые в жизни.
— Понравилось?
— Я смог остановиться, голову не потерял, да, все неплохо прошло.
Николай Федорович молчал, довольный. И довольство это было мирное, он словно бы поболтал о том о сем, скоротал время, и уже готов поблагодарить за хороший вечер, зевнуть утомленно и уйти, пожелав всем спокойной ночи.
Но он молчал и не уходил. Да никто и не ждал, что он уйдет прямо сейчас.
Зазвонил телефон. Мать взглянула испуганно на отца, отступила от притолоки растерянно, а телефон вдруг смолк. Они ждали, что будет еще звонок, но телефон молчал. Все молчали.
Дима начал говорить — сам себе. Он ни перед кем не оправдывался, он сам с собой разбирался, что случилось. Очевидно, ему было непонятно, зачем он это сделал.
— Уселся напротив меня, хотя его никто не просил, — так начал Дима. — Зачем? Чем его не устроили все остальные сто сидений? Хочешь, у окна, хочешь, в середине, хочешь, на печке. Но он сел напротив меня.
— Может, ему было одиноко? — тихо сказала мать. Но Дима на ее реплику не ответил, возможно, не услышал.
— Из сумки тренькнуло. Он вытащил мобилу, прочитал сообщение, сунул трубку в карман. Долго глядел в окно. Чего он там видел, кроме своего отражения? Уснул. Он спал, а сумка стояла с раскрытой пастью, из нее выглядывал бумажник. Будто ему любопытно было поглядеть, что снаружи… Правда, будто сам высунулся. Сквозняки гуляли, поезд шел быстро, мы были одни в вагоне.
Дима замолчал.
— Не знаю, почему я это сделал. Наклонился и вытащил бумажник. И ничего не произошло. Он спал, поезд шел. Я спрятал бумажник в карман, и… И все. Ничего в мире не переменилось.
— На самом деле, все переменилось.
— Я не заметил.
— А ты думал, будет знамение? Кто-то сорвет стоп-кран? Машинист запоет: "Очи черные"?
Дима молчал.
— Самые главные перемены в нашей жизни происходят так тихо, что жуть берет. — Николай Федорович посмотрел грустно на Диму: — Интересно, — сказал вдруг, — а почему ты не ушел сразу? Чего ты ждал, сидя перед ним?
— Он ноги вытянул во сне, я боялся, что споткнусь или как-то еще задену и он закричит. Не мог я решиться сразу, а когда решился, он проснулся, дальше вы знаете.
— Что же теперь делать? — спросила мать.
— Я думаю, — сказал отец, заметно успокоившись, — мы можем компенсировать тому человеку… потери.
— Не можете.
— Почему? Сколько там было денег? — отец обратился к Диме.
— Сорок три тысячи сто пятьдесят два рубля.
— Мы можем собрать такую сумму. И сверх того — за моральный ущерб.
— Именно что — моральный ущерб, — вздохнул Николай Федорович. — В нем-то все дело. Деньги вернуть можно, а вот фотографию, которая в бумажнике хранилась, никак уже не вернешь. Мы все обшарили, все что возможно.
— Что за фотография? — спросил отец. Как будто мог ее воспроизвести.
— Жена с дочкой. Семья Андрея Ивановича. Так его зовут. Они погибли, сгорели, пять лет назад. От них ничего не осталось у Андрея Ивановича, только эта фотография.
— Какой ужас, — прошептала мать.
— Андрей Иванович не желает денег. Он хочет, чтобы вор понес наказание — по закону. Видишь, Дима, ты так тонко рассчитал всю свою жизнь, но самой малости не учел: пустого вагона, спящего человека напротив, соблазна. Музыки не учел, которая тебя нервирует. У меня был приятель, мы в армии познакомились, он от спиртного, даже от пива, становился таким мрачным, в окошко один раз прыгал, ребята удержали, только порезался. В конце концов перестал пить вообще, ни при каких обстоятельствах себе не позволял, даже кефир. Нормально сейчас живет, всем доволен, внуков к нему возят на выходные. Так что — не слушай музыку. Только все равно всего не учтешь. Потому что себя до конца не знаешь. С течением времени что-то начинает проясняться. И лучше бы не все.
— Я о себе ничего такого не выяснила с течением времени, — сказала мать. — Ничего особенно плохого, ничего особенно хорошего.
— Люди обычно склонны закрывать глаза на такие вещи, — возразил Николай Федорович. — Стараются не замечать.
— Да нечего мне за собой замечать.
— Возможно. Я не спорю. Но ваш сын, как человек рациональный, старается все в себе не упустить, так что ему предстоят еще открытия.
— Ему, кажется, суд предстоит, — остановил доморощенного философа отец. — Неужели нельзя… хоть что-то?..
Николай Федорович подождал, не выразится ли отец Димы определеннее. Но не дождался.
— Наймете хорошего адвоката. Дадут условный срок. В биографии останется пятно. Пятнышко. В будущем эта ерунда никого вообще не заинтересует. Хотя… Будущее полно неожиданностей, — он рассмеялся. — Кино такое было — "Улица полна неожиданностей". Не помните? — спросил он Димину мать.
Она не отвечала.
— У вас такое траурное лицо, как будто жизнь кончилась. Между тем все разрешимо. И не из таких тупиков люди выход находили. Тем более что и тупика особого нет. Если вам хочется, чтобы все совсем было чисто, могу предложить такой вариант: у меня есть паренек, он возьмет на себя кражу, ему это легко, он и так по самые уши, кражей больше, кражей меньше, срок все равно получит. Ему ничего не стоит, а Дима чист.
— Не за бесплатно, конечно? — уточнил отец.
— Адвокат тоже не за бесплатно.
Отец молчал. Мать смотрела на него, ждала решения. У Димы было отстраненное лицо, он понимал, что от него ничего уже не зависит.
— Я не настаиваю, — сказал Николай Федорович, — выбор за вами. Пареньку моему деньги ни к чему, только к беде приведут, я его за так уговорю. Не совсем за так, конечно, закрою глаза на другое его художество, посерьезнее.
— То есть деньги — вам?
— Думаю, насчет суммы мы договоримся. Мое правило — не зарываться.
— Что за паренек? — спросила мать. — Что он натворил? — в голосе ее было сочувствие к неведомому человеку.
— Это вам знать не нужно. И ему о вас знать ни к чему. Зачем нам сложности?
— Как же Андрей Иванович? Он видел Диму.
— Видел он больше свой бумажник в чужих руках. В вагоне он спал. Прежде чем уснуть, в лицо Димино не всматривался. Все, что он может сказать, — напротив него сидел подросток, светловолосый, короткостриженый, в черной куртке. Наш паренек тоже светловолосый, короткостриженый, в черной куртке… Они же все сейчас в черных куртках и в джинсах — как в униформе. К тому же он сознается. И, разумеется, у Андрея Ивановича ни малейших сомнений не возникнет. С чего бы?
— Даже если он с Димой вдруг столкнется?
— Не узнает. Поверьте моему опыту. Он человек не особенно внимательный, пока ехал, больше был занят своими мыслями, чем вашим Димой.
— А Паша? Он-то ведь точно Диму видел из тамбура. Кражу видел.
— С Пашей я говорил, как вы можете догадаться. Паша тоже не без греха, и мне этот грех очень известен. Мы порешили, что он ничего не видел.
Мать вновь посмотрела на отца выжидающе.
— Я уже пятьдесят с лишним лет живу на свете, — сказал Николай Федорович, — в милиции — сорок лет почти и все здесь. Если меня не все знают, то я знаю всех. И хорошо знаю. И до сих пор жив. О чем-то это говорит?
— Я должен подумать, — сказал отец.
— Что ж, — Николай Федорович взглянул на часы. — Минут пятнадцать у меня еще есть. — И пояснил: — Завтра вставать рано, обещал внуку с утра приехать, нельзя проспать, ждать будет.
Андрей Иванович.
Он стал забывать их лица. Прежде в любой момент мог достать бумажник и вспомнить. Теперь не на что было опереться. Их образы становились смутными, выцветали, таяли. В конце концов они меньше стали его мучить. Он стал засыпать без снотворного. Однажды заметил, что Тамара из их отдела сменила прическу…
Паренек, взявший на себя кражу.
Дали три года. В колонии, не по расчету, в драке, убил человека. Вышел по амнистии через семь лет.
Купил на вокзале клубнику. Ехал в тамбуре, ел клубнику. Зимой! Никак не мог понять вкус. Грохотали колеса. Он был жив.
Дима.
Закончил юридический. Выучил фарси, турецкий, казахский. Трудился в строительной фирме. Прекрасно зарабатывал. В электричках не ездил, жил в Москве. Музыку не слушал.
Однажды вошел в подъезд и увидел там спящего. Кошелек выглядывал из кармана куртки. Пахло алкоголем. Дима огляделся. Пустые зрачки дверных глазков. Обморочная тишина. Дима нагнулся и медленно вытянул кошелек. Спрятал в карман. Начал подниматься.
Всего полторы тысячи было в кошельке, Дима выкинул его на другой день в помойку.
Ожидал последствий. Не случились.
Надеется, что больше ничего с ним такого не произойдет.