Написала, что утро было холодное, что вчера принесли пенсию, что телевизор Артур починил, но смотреть все равно нечего. Написала, что нашла железный рубль в огороде, когда копала в мае под картошку. Что была в бане и встретила Валентину. Что в бане мылись старухи из дома престарелых. Держались друг за дружку, чтоб не поскользнуться, смотреть на них было жутко, ушла в другое отделение, хотя там душно возле парилки. Валентина уже домывалась. Просила передавать привет. Сказала, что Игорь умер.
Больше она о смерти Игоря ничего не написала, только одну фразу, скрытую ворохом житейских мелочей. В конце аккуратно поставила число: 2 июня 1983 года. Опустила письмо в конверте с буквами АВИА в почтовый ящик возле гастронома. АВИА стоил дороже, а шел так же, как и простой, но ей казалось, что дочке приятнее будет получить АВИА.
Опустила письмо, а после подумала, когда шла домой краем заброшенного парка, что нельзя так было отделаться, одной фразой.
Отсутствующий взгляд у дочки заметила осенью, в самом начале седьмого класса. Завтракала с таким взглядом, ужинала, сидела за уроками, перед телевизором, долго могла так сидеть, не чувствуя времени. Она спрашивала дочку: о чем мечтаешь? И встречала испуганный, застигнутый врасплох взгляд. И дальше не расспрашивала, а говорила: доедай или заканчивай уже свет жечь, у вас что, контрольная завтра? Учиться дочка стала хуже, на родительском собрании учительница попросила остаться, и, когда все остальные вышли из класса, сказала, что девочка влюбилась в мальчика из их класса, Игоря, влюбилась и растерялась, не знает, что с этой своей любовью делать, потому что, кажется, Игорю она не нужна. Мальчик он неплохой, деликатный, но интереса у него к ее дочке нет, это ясно.
Игоря она знала, жил недалеко, помнила маленьким, помнила, как упал с дерева, помнила, но как будто в тумане, неотчетливо, и после разговора с учительницей стала присматриваться при встрече. Он был ничего, высокий, здоровался вежливо, но что такого в нем было особенного, что привлекло дочь до такой степени, до тоски, потому что и плакала уже по ночам, она слышала в тишине из-за стенки. Часы тикают. Ветер шумит. Идет маневровый. И не то чтобы плач, а всхлип.
После восьмого класса уехала дочка сразу в другой город, поступила в техникум, потом в институт, вышла замуж. Каждое лето приезжала с детьми на каникулы. Все у нее было хорошо с мужем, но к Игорю что-то осталось, он в ней так и остался, навсегда, как мечта. Не любовь уже, но часть жизни. Не могла его не увидеть, хотя бы раз в год. Потому и приезжала, речка и огород детям — оправдание. В дом к нему не заходила, разговаривали так, через штакетник, а если встречались вдруг на улице, останавливались и на улице говорили. Про жизнь, про детей, про работу, про то, что климат меняется.
Несколько лет назад он вдруг зашел к ним. Тихий, гладко выбритый, застенчивый и виноватый. Почему вдруг зашел, что у него случилось, не спросила. Зашел в тот именно день, когда дочка уехала, запах ее духов еще держался. И он дышал этим запахом и оглядывал комнату, и пил чай, осторожно, точно боялся уронить чашку. Он как будто примеривал на себя другую жизнь, за тем и зашел, за примеркой. Как если бы он жил в этом доме, с этой женщиной, только что уехавшей. Старший мальчик позабыл кораблик, стоял на буфете, синий, пластмассовый, чтобы плавать в ванне, в мыльных водах.
Она поехала в город и заказала переговоры. На субботу, на двенадцать дня.
В субботу крапал дождь, она взяла зонтик, дошла пешком до конечной остановки, чтобы сесть, до города ехать было далеко, сорок минут, автобус ходил редко, народу набивалось много. Но она села на конечной, и ей было неплохо, глядела в окно, сквозь крапины дождя. На черный асфальт налипали желтые уже листья, так что июнь казался осенью, неизвестно какого года, осенью будущего, грядущей.
В переговорном пункте было душно и влажно, как в бане, народ ждал, что-то чувствовалось в этом ожидании вокзальное, дорожное, тревога какая-то. В кабинки вызывали нескоро, слышно было плохо, так что люди кричали в трубки. Она глядела на людей, читала объявления на стенах, разговорилась с женщиной рядом, когда объявляли вызов, они обе смолкали, прислушивались.
Через два с лишним часа после назначенных двенадцати ее позвали в третью кабину, она побежала, закрылась там поплотнее, схватила черную трубку и услышала далекий родной голос: мам?
Три минуты разговора. Спросила, как дела, как муж, дети, здоровье, учеба. Про Игоря так и не сказала. Ради него затеяла переговоры, а сказать так и не смогла.
Через десять дней дочка получила ее АВИА, прочитала: Игорь умер. И ей показалось, что она это знала, давно знала, что это уже было когда-то, эти буквы, эти чернила, эти слова.