"Прошу обратить внимание на нашего соседа Павла Егорова. Он появился месяц назад с половиной, когда вы отдыхали в Крыму в очередном отпуске. По обмену с доплатой из Москвы. Старик Степанов умер, и сын Степанов, который был прописан в доме, но никогда в нем не жил, только летом пасся на дедовых грядках, поменял дом на Москву, хотя у него и без того есть в Москве жилплощадь, только он там не прописан, у матери. И в результате махинации вместо спокойного и вежливого Степанова теперь у нас вышеназванный Павел Егоров с женой.
Во-первых, о жене, которой рабский труд он, Егоров, использует. Женщина она тихая и бездетная. Ходит не подымая глаз и всегда в черном платке, как монашка. Мы думаем, они секта. Она делает и по дому, и по огороду, и мы ни разу не видели, чтобы сам Егоров поколол дрова или принес воды, все хозяйство — на жене, а сам скрывается в сарае или гуляет по окрестностям и не здоровается. Что он делает в своем сарае, мы не знаем, сарай крепкий, без окон и щелей, из трубы идет дым и, так как ветер в нашу сторону, портит нам белье. Дым идет то черный, то зеленый, и дышать на крыльце невозможно, и яблони вянут. Вчера же, в одиннадцать тридцать утра, в сарае раздался взрыв. Егоров вышел из сарая как ни в чем не бывало и закурил, а на наши крики никак не реагировал, повернулся и ушел в дом. Мы думаем, что он фальшивомонетчик или готовит оружие для преступных банд, а милиция ноль внимания, хотя мы уже говорили в устной форме.
Просим обратить внимание и на Гаврилову Степаниду Сергеевну, которая торгует в гастрономе на станции и дала нам порченой колбасы "Докторской" за два двадцать и меньше по весу. Но Егоров Павел — в первую очередь.
Семья Лапиковых. Дом 6 по улице Ветеранов. Егоров проживает дом 7.
20 августа 1981 года".
Участковый Василий Иванович Захаров вошел в калитку дома номер семь по улице Ветеранов под вечер двадцать второго. Женщина в черном платочке вешала белье на веревке между двух яблонь, которые старик Степанов посадил сразу после войны. Яблони до сих пор плодоносили. Одна была антоновка, ее плоды еще не созрели, другая — китайка; ее золотые яблочки уже давно были сняты и сварены, и варенье лежало в подполе в стеклянных банках, прозрачное и тягучее, как свежий мед.
На чистом крыльце сидел молодой мужчина, сухощавый и светлоглазый.
Вечер был прохладный, почти осенний; все уже отцвело, отошло и отдыхало в ожидании короткой зимней смерти. И мужчина на крыльце отдыхал, пошевеливая пальцами босых ног. Он, как земля, отработал и устал.
Мужчина курил, горел огонек его сигареты.
— Здравствуйте, — сказал милиционер и снял фуражку. — Не холодно вам босиком?
Востроносая, бледная женщина, как будто уже покойница, под своим черным платком, оставив сырую простынь, испуганно уставилась на участкового. Платок у нее был по самые брови.
— Ноги горят, — ответил мужчина, — находился.
— Ничего я тут с вами присяду? Я участковый ваш.
— Я понял.
Василий Иванович сел рядом на ступеньку, мужчина протянул ему пачку сигарет.
Василий Иванович заглянул в пачку. И отказался:
— Я покрепче люблю.
Достал свои.
Посидели, подымили. Женщина забросила простыню на веревку, расправила.
Вечер был тихий, безветренный.
— Как вам у нас?
— Тихо.
— В сравнении с Москвой — конечно. Где вы проживали в Москве?
— В Бибиреве.
— Большой район, дальний. Вы на котором этаже жили?
— На девятом.
— Далеко из окна видно?
— Не особенно. Дома кругом.
— У нас просторнее. Воздух.
Женщина, повесив белье, взяла опустевший таз и направилась с ним к крыльцу, мужчины раздвинулись, давая ей проход. Она прошла неслышно, опустив глаза. Веревка разноцветных прищепок висела на шее.
— На работу еще не устроились?
— Пойду на днях, уж август кончается, пора. Возьмут меня в вашу школу, как думаете?
— А по какому предмету?
— Физика.
— У вас и диплом имеется?
— А как же без диплома?
— Да нет, это я так, к слову. Не могут не взять, у них физику химичка ведет, такая нехватка кадров, а мужчин два человека в коллективе, физрук, он же труд ведет и НВП, и завхоз. У вас, я заметил, сарайчик в саду стоит?
— От прежнего хозяина наследство.
— Вы его подновили, я смотрю, крышу толем покрыли. И печурку поставили. Это я по трубе сужу. Что у вас там, если не секрет?
— Хотите посмотреть?
Мужчины погасили сигареты.
Тропинка шла в темной, уже ночной траве.
Сарай стоял в глубине сада, за кустами смородины. На двери висел замок.
Павел отворил дверь, вошел, щелкнул выключателем, и сарай осветился.
Василий Иванович шагнул за порог, огляделся. Старик Степанов держал здесь когда-то дрова и уголь. В те времена в щели сарая задувал ветер, сквозило закатное солнце, осыпалась с потолочных балок труха, крысы шуршали и, ничего не боясь, выходили навстречу. Нынче все преобразилось. Внутреннее пространство сарая словно увеличилось. Все щели в стенах были законопачены, гнилые доски заменены новыми.
Василий Иванович заметил:
— Как прекрасно сосной пахнет.
Посреди сарая на чисто выметенном земляном полу стоял тяжелый, простой стол. К краю столешницы были привинчены блестящие тиски. Возле них лежал маленький кассетный магнитофон.
— Магнитофон для лилипутов, — сказал Василий Иванович, недавно читавший внуку книжку про этот народец. — Импортный? Я такого не видал.
— И никто не видал. Я его сам сделал недавно. Детали есть импортные, не спорю.
С балок свисала цепь, на ней крепилась лампа, и ее можно было поднять на цепи повыше или, наоборот, опустить, что Павел Егоров и продемонстрировал, и магнитофон осветился ярче.
Стена по правую руку от входа была занята прочными полками. На них чинно стояли самые разнообразные вещи: круглый медный шар, мотоциклетный двигатель, швейная машинка "Зингер", молочные бутылки, старые подметки, гвозди в жестянках, и много было еще различного хлама, содержащегося, правда, в чистоте и порядке. У стены по левую руку стоял большой самодельный шкаф с закрытыми дверцами.
— Я могу и телевизор собрать, не то что магнитофон. Починку любую могу. Хотите утюг, хотите автомобиль "Волга".
— Много к вам народу ходит чиниться?
— Никто пока.
— Это удивительно.
— Я потому что своим был занят.
— Им? — указал Василий Иванович на магнитофон.
— В общем и целом.
Участковый обошел стол, приблизился к небольшой каменной печурке. Потрогал.
— То-то я чувствую, жарко здесь.
— Это я чайник грел. Я чай пью, когда работаю.
У печурки стояла двуручная корзина с углем.
— А где же вы на зиму дрова с угольком храните, если не здесь?
— Навес поставил с той стороны дома.
Василий Иванович открыл печурку. Угли уже прогорели.
— Чудеса: городской обыватель, а все тонкости деревенские знаете — и как печку сложить, и как протопить, и как не угореть, и как тепло удержать.
— Я мальчиком живал в деревне, у тетушки.
— Далеко деревня?
— За Уралом.
— Далеко.
Василий Иванович вновь повернулся к печурке, открыл, поглядел на остывающий уголь.
— Я что-то запах не пойму. Как будто не только углем пахнет.
— Кислотой. Я металл протравливал и капнул.
— Это вы осторожнее. Не дай бог пожар. Или взрыв.
— Пожара не было, а взрыв, честно скажу, был небольшой на прошлой неделе. Больше не повторится.
— Будем надеяться.
Василий Иванович подошел к столу. Магнитофончик сиял в ярком свете металлическими частями.
— И хорошо звучит?
Павел Егоров нажал на кнопку. Раздался шум голосов, ропот толпы, из которого выступили ясно голоса: "Здравствуй, Валя". — "Здравствуй, Евдокия. Внуки скоро приезжают?" — …
Голоса звучали чисто, естественно, как будто здесь и сейчас.
… — "Через неделю, должно быть. Хотя бы распогодилось…"
Павел Егоров остановил запись.
— Евдокия — это Касымова Евдокия, я ее узнал.
— Да?
— Где вы ее записали?
— На рынке. Включил запись попробовать, здесь микрофон встроенный.
— Мощная штука. А с кем она говорила, Евдокия? Что за Валя? Почему я не знаю?
— Да ведь я тоже — не знаю.
— Но вы же видели. Какая она из себя?
— Бабулечка. Не помню точно какая. Я ведь в сторону отвернулся, чтоб не догадались.
Участковый посмотрел в светлые глаза с черными, в ночь высверленными зрачками. Надел фуражку.
— Катерина уже чай заварила, я полагаю. Не выпьете с нами?
— Не откажусь.
Раньше, у старика Степанова, в доме было тихо и пыльно. По телевизору он только футбол смотрел или хоккей. Радио у него сломалось году в семидесятом, а новое он не стал покупать, но и старое не выбросил. Дочь приезжала к нему из Москвы в месяц раз. Убирала, подстирывала.
Участкового не чистота в доме удивила, не прозрачность обычно мутных стекол, не белизна занавесок, а то, что почти вся стариковская мебель осталась в доме на своем месте. И диван, и буфет, и круглый стол, и лампа. Даже телевизор остался прежний, и радио, которое, правда, обрело голос в умелых руках и теперь бормотало тихонько, мирно. Создалось впечатление, что новые жильцы не привезли с собой ничего, кроме носильных вещей и инструментов. И даже чашки, из которых пили чай, были стариковские.
Участковый похвалил варенье из золотых яблочек. Павел Егоров слазил в погреб, достал полулитровую банку ему в гостинец.
В этот же вечер Василий Иванович отправился на станцию, там, за окошечком, сидела Евдокия Касымова и продавала билеты. Она впустила участкового в свою комнатушку. Курить не разрешила, на вопрос о Валентине ничего не смогла ответить.
— Да, была я на рынке прошлую неделю. Яиц взяла, зелень у нас своя есть. Молока взяла на творог. Я сама творог делаю. Валентины не помню. Даже не знаю, кто это. Разговаривала я с Клавдией-парикмахершей, сына у нее в армию забирают, вот о чем. Больше ни с кем не говорила. Здоровалась только. Не знаю я никакой Валентины! Ты бы хоть сказал, кто это? Натворила она что-то, нет?
В окошечко постучали и потребовали билет. Электричка уже гудела. Василий Иванович извинился за беспокойство.
Дожди пошли в конце октября. Почернели деревья, дома и заборы. Развезло тропинки и немощеные дороги. Стало скучно. Под серым небом быстро наступали сумерки. Многие уже начали топить, вечерами запахло дымом. В пятиэтажках с той стороны железной дороги оставалось холодно, их обитатели завидовали жителям своих домов, веселому огню в их печках.
Вечером двадцать первого Василий Иванович уложил внука и погасил в спаленке свет. Дрова прогорели. Василий Иванович задвинул заслонку, чтобы тепло не уходило зря, и устроился в кресле у теплого бока печки. Раскрыл книгу и задремал над ней. Его разбудил сон: внук упал с кровати и не заплакал — как мертвый. Василий Иванович вскочил. Книга соскользнула, и от ее удара Василий Иванович проснулся окончательно. Ровно шли часы.
Василий Иванович направился к спальне. Кто-то, с улицы, стукнул в окно. Может быть, старая ветка обломилась и упала. Василий Иванович застыл на секунду. За окном было тихо. Он приоткрыл дверь спальни и заглянул. Внук спал. Василий Иванович послушал его ровное сонное дыхание. В окно стукнули вновь. Раз, раз, раз. Василий Иванович прикрыл дверь спальни. Бесшумно подошел к окну.
Окно в комнате было занавешено простой белой занавеской, расшитой по полю мелкими синими цветиками. Василий Иванович отогнул крахмальный угол и оказался лицом к лицу, глаза в глаза с кем-то, кого не сразу узнал.
Только стекло его отделяло от Евдокии Касымовой. Она, видимо, взобралась на завалинку, чтобы достичь окна. Лицо за стеклом казалось зеленовато-бледным, фосфорным.
Чайник грелся на газовой плите в чулане. Василий Иванович ставил на стол чашки и вазочку с конфетами "подушечки", которые очень любил. Евдокия Касымова сидела за столом. Она успокоилась, лицо порозовело. Она уже успела сказать все, ради чего примчалась среди ночи. Она сказала, что по дороге со станции домой вспомнила Валентину. И разговор с ней на рынке три года назад с половиною, в июне 1978-го. И это был последний год ее жизни. Умерла Валентина в том же, 1978 году.
— Она внуков ждала со дня на день и боялась, что они заскучают от дождей, которые шли и шли. Она жила на 96-м километре, у нас торговала квашеной капустой, у себя, своим продавать, стеснялась. Деньги внукам на гостинцы копила.
Чайник поспел.
Пили с конфетами.
— Отчего вдруг сегодня она тебе вспомнилась, а не вчера, к примеру?
— И не говори. Во-первых, дожди, как тогда. Во-вторых, женщина сегодня брала билет до Москвы, молодая. Лицо мне ее показалось знакомо. Близкое лицо, как родное. Я даже растерялась. Потом забыла. По дороге вспомнила, что она на Валентину похожа, покойницу. Мы, когда молодые были, одной электричкой в Москву ездили учиться. Про любовь друг другу рассказывали. Где она, жизнь, куда делась?
— Не знаю.
— И ты ведь был молодой, я помню.
— А я уж забыл. Смотрю на фотографию старую: я ли это? Фотография старая, а я на ней молодой.
— Ты, когда из армии пришел, хорош был, только что не танцевал. В клубе у нас были танцы. А теперь дискотеки-черте-теки.
— Чаю налить еще?
— А почему ты спросил про нее, про Валентину?
— Да так.
— Человек помер давно, а ты спрашиваешь.
— Так уж.
— Я думала, случилось что.
— Нет ничего, просто спросил.
— И разговор наш последний. Откуда тебе знать про него?
— Последний?
— Под электричку она попала на другой день. На переезде.
— Бежала?
— Бежала. Я с тех пор, когда шлагбаум опущен, вообще не иду.
Василий Иванович налил Евдокии еще чаю. О Валентине больше не заговаривали. Василий Иванович спросил о внучке, куда она собирается после восьмого.
— Десятилетку думает кончать.
— Хорошо учится?
— Да неплохо.
— А какие предметы предпочитает?
— Не знаю. По всем ровно идет.
— Я, помню, тоже хорошо учился. Только физика с трудом давалась. Хотя желание понять было.
— У нас сейчас новый физик. Из Москвы приехал, с женой. Объясняет доходчиво. Хотя не всегда по учебнику. Мальчишки уж очень довольны. После уроков с ними остается, разбирает, как чего устроено в технике. Идешь часов в восемь вечера, у него свет горит в кабинете.
— Так поздно?
— Что ты хочешь, вторая смена в семь только заканчивается. Детям и погулять некогда.
К утру дождь прекратился. Вышло солнце. Холодный туман поднялся над землей.
Василий Иванович накормил внука манной кашей с вареньем, напоил какао и повел в детский сад. Мальчик, казалось, еще не пробудится, взгляд его оставался сонным, потусторонним. Он покорно шел с дедом по асфальтовой дорожке. Из тумана вдруг выходили встречные фигуры, кусты, деревья. Собака образовалась и тявкнула. Внук прижался к деду. Собака отступила, исчезла.
Через час туман почти растаял, только в низинах и кустах сохранился до самой ночи.
Василия Ивановича поразило лицо Катерины Егоровой. Ничего в нем не было на этот раз угрюмого, замкнутого. Хотя все также носила черный платок по самые брови.
В ее лице обозначилась тайна. Обладание ею как будто отделило Катерину от других людей. Она находилась в тайне, как полупрозрачном, смутно-светящемся коконе.
Близилось к семи вечера, когда она впустила Василия Ивановича в свой дом. Как и рассчитал участковый, Павел Егоров еще не вернулся из школы. Катерина ожидала мужа через час. Василий Иванович пришел с газетным свертком под мышкой.
— Вот, — показал на сверток женщине, — утюг сломался. Думаю, не откажет Павел Сергеевич починить?
— Конечно. Оставляйте.
Свет ее смущенного взгляда коснулся Василия Ивановича.
— Я бы с ним хотел переговорить. Не помешаю, если подожду?
— Бог с вами. Садитесь. Я чаю вскипячу.
— Нет-нет, я уже отчаевничал, занимайтесь своими делами, я мешать не буду. Курить у вас в доме можно? Или на крыльце?
Появилась на столе пепельница. Василий Иванович закурил.
Катерина чистила картошку. Кастрюля с водой стояла на плите. Под ней отгорало пламя. Катерина открыла дверцу в печи и подбросила расщепленное полено. Пламя вспыхнуло. Лицо Катерины зарумянилось от жара.
— Похорошели вы удивительно, — заметил Василий Иванович.
Катерина опустила глаза. Из-под острого лезвия вилась тонкая стружка.
— Я, кажется, знаю, в чем тут дело.
Быстрый, всполохом, взгляд из-под ресниц.
— У меня супруга, когда понесла, точно, как вы, осветилась.
Катерина ниже опустила лицо.
— Когда ожидаете прибавление?
— В мае.
— Это хорошо. Это просто замечательно. Теперь ваша жизнь будет не пуста и осмысленна.
— Она и была не пуста, — возразила Катерина.
— Вы Павла имеете в виду? Давно вы женаты?
— Почти три года.
— А как познакомились?
— Да никак. Мы в одном классе учились. Он заболел в конце восьмого. Я к нему пришла навестить. Он с бабушкой престарелой жил. У матери другая семья, отец вообще неизвестно где. Я стала им помогать. Ума или красоты во мне нет, а работать я умею и люблю. Чтобы чисто было, сытно, тепло… Паша мне всегда нравился, только я его боялась, даже взглянуть мне на него было страшно. Он на меня и внимания не обращал. Не гнал, и то хорошо. Потихоньку привык. Я и рада. Угождаю, не мешаю, тем и живу.
— Я, когда вас первый раз увидел, подумал, что монашка. Из-за платка, наверно.
— Я без платка стесняюсь чего-то.
— Но почему черный?
Катерина пожала плечами.
— Черный цвет — скрытный цвет, ночной, — задумчиво сказал Василий Иванович.
Вода на плите закипела, и Катерина бросила в нее очищенный картофель. И вдруг замерла, прислушиваясь.
— Что? — спросил Василий Иванович.
— Не слышите? Идет. А у меня не готово еще!
Павел Егоров раскрыл дверь и с порога внимательно посмотрел на гостя. Василий Иванович уже встал.
— Вижу, вы устали после трудов, отдыхайте, я уже пойду.
— Ужинать с нами садитесь. Чего там у нас на ужин, Катерина?
— Нет-нет, меня внук заждался, я его у соседей оставил, бедолагу, он там с кошкой играет, мешает добрым людям. Я ведь чего заходил, утюг вам принес мертвый, может, оживите?
— Попробуем.
— На супругу вашу загляделся да засиделся, простите. И еще спросить хотел. Магнитофон вы мне давали послушать, помните? Нельзя ли еще раз, ту же запись?
— Никак нельзя, потому как нет ее. Стер.
— Жаль.
— Да зачем вам?
— Происшествие случилось на рынке в тот день, кража. Я думал, вдруг звук какой поможет.
— Тогда действительно жаль.
На этом они и распрощались.
По воскресному дню народу в электричке было мало. Василий Иванович читал, широко развернув газету. Колюня пристроился у окна. Уходили назад мокрые платформы с налипшими желтыми листьями. Под темным небом листья светились отгорающим светом, отблеском ушедшего лета. Мальчик был одет во все чистое, даже курточку дед вычистил накануне щеткой, надев на нос очки, а ботинки намазал черным гуталином и надраил так, что в них отразился слабый осенний свет, и мальчик время от времени любовался на свои сияющие ботинки, а когда шел с дедом к платформе по грязной дороге, старался ступать осторожно. Несколько попавших на глянец брызг стер, взойдя на асфальт платформы, прямо руками. Дед время от времени поглядывал на отвернувшегося к окну внука и жалел его, такого маленького, сосредоточенного.
Через полтора часа приехали. Мальчик первым выскочил из тамбура и бросился к молодой женщине, раскрывшей ему навстречу руки. Женщина подхватила ребенка, поглядывая на деда, достававшего тем временем сигарету.
— Ну, что, Нинка, — спросил Василий Иванович, — как учится?
— Учится неплохо, спится еще лучше, — отвечала дочь.
Она повела их в кафе-мороженое. Белые шарики мороженого подавали в металлических вазочках с вареньем из черноплодной рябины. Дочка взяла себе бокал шампанского, деду рюмочку коньяку, сыну — лимонад. Они поговорили о прошедшей неделе, о мелких событиях своей жизни, важных для них. Затем дочка отправилась гулять с Колюней по Москве, а Василий Иванович по своим делам. Встретиться договорились на вокзале в восемь вечера. Дома были около десяти.
Лишь к полуночи Колюня уснул, возбужденный и утомленный встречей с матерью, фильмом, который он с ней вместе смотрел, огромным городом, где все прохожие видели, как он идет с матерью за руку, в сияющих ботинках по сияющему асфальту. Василий Иванович прикрыл в спальню дверь и устроился в кресле у печки с толстой общей тетрадью, в которую заносил нужные для работы памятки, когда не мог понять происходящее. Такое случалось нечасто. Заметки помогали разобраться.
В этот раз он записал:
"Ездил в Бибирево, встречался с сыном старика Степанова Евгением, который поменялся с Павлом Егоровым. Евгений сказал, что квартира была ему передана в хорошем состоянии и со всей обстановкой, по договоренности, так как Павлу Егорову срочно были нужны деньги. Зачем, сыну Степанова неизвестно.
Поговорил с соседями. Павла Егорова помнят, говорят, что мастер на все руки, но не всегда подступишься. Бывало, отказывался брать в ремонт, ссылаясь на занятость, и никакие деньги тогда не соблазняли. Мастерская у него была в гараже, который он купил, не имея машины. Говорили, что он ставил опыты, что люди у него появлялись в гараже и пропадали без следа. И прочая чепуха".
Зима шла спокойно. Жалоб на Павла Егорова не поступало. К нему привыкли, к замкнутому его характеру, и к дыму из трубы его сарая, который часто шел ночами, привыкли. Тем более и понятно стало, что это за дым. Многим уже Павел Егоров починил телевизоры, приемники, пылесосы и прочую бытовую технику. Работал качественно, плату брал умеренную, люди даже издалека приезжали к нему за ремонтом. Знакомств он ни с кем не свел. Жил своей жизнью. Его беременная жена все также продолжала трудиться по дому, ее можно было видеть то расчищающей снег от крыльца к калитке, то несущей неполные ведра с водой, то тихо стоящей в очереди в магазине. Она не вступала ни с кем в разговоры, тем более в споры и пререкания. Здоровалась со знакомыми. Если заговаривали с ней, отвечала, вежливо и односложно. Но глаза ее улыбались. Все отмечали, что беременность ей к лицу.
Родила она в мае. Ребенок прожил чуть больше месяца. После этого она работала в саду, пропалывала, поливала. Ходила за водой, за продуктами. На людей не смотрела. Даже когда говорила с ними. В конце июня в хороший летний вечер видели ее идущей на станцию с рюкзаком за плечами и с чемоданом в руке. Муж ее работал в своей мастерской — труба дымила.
Через несколько дней, вечером, едва Василий Иванович сел с внуком ужинать, к ним постучали. Василий Иванович приподнялся и выглянул в окно. На крыльце стоял Павел Егоров и тяжелым взглядом смотрел прямо перед собой.
— Ты вот что, Колюня, — сказал дед внуку, — ты поешь сам, а после умывайся и спать ложись, а я пойду с дядей в саду посижу, на скамеечке.
Когда они сели под старой, разросшейся вишней и закурили, Павел Егоров извинился, что пришел не в отделение, а прямо домой к участковому.
— Я не хотел официально.
Он протянул Василию Ивановичу листок бумаги, вырванный из тетради в клетку.
"Павел, я ухожу и не вернусь. Так решила. Мне тяжело с тобой. Катя".
Василий Иванович вертел листок в пальцах и молчал. Павел не сводил глаз с участкового.
— Что же вы от меня хотите?
— Не знаю.
— Она не исчезла без следа, записку оставила, объяснила, что по доброй воле. Куда она уехала, вы не знаете?
— Нет.
— Я не могу ее искать, нет оснований.
Павел Егоров молчал. Сигарета погасла в его пальцах.
— Вид у вас запущенный, лицо небритое, изо рта пахнет. Так нельзя. Возьмите себя в руки.
— Не хочу.
Вечер был теплый. Шумела листва под ветром. Доносилась откуда-то музыка.
— Может, она вернется, — пожалел Павла Василий Иванович.
Он посмотрел на него больными глазами. Сунул в рот погасшую сигарету. Василий Иванович чиркнул спичкой, поднес огонек.
— Когда младенец умер, я даже обрадовался. То есть нет, конечно. Я просто подумал, что теперь нас опять двое, что все как прежде, и ей меня достаточно. Но как прежде не бывает.
Долго они сидели под гаснущим небом. Колюня устал смотреть из окна на красные огоньки их сигарет и лег спать. Павел Егоров распрощался, когда в пачке не осталось ни одной сигареты. Василий Иванович проводил его до калитки. И смотрел вслед, пока он не свернул с дорожки.
Месяца через полтора в отделение к Василию Ивановичу зашел сосед Павла Егорова Лапиков Александр и предупредил, что Павел Егоров сходит с ума, так как беспрерывно слушает голос своей жены, записанный, видимо, на магнитофон. Голос этот доносится из открытых по летнему времени окон. Ничего больше Павел Егоров не делает, заказы не принимает, питается неизвестно чем. Александр Лапиков готов был оставить заявление в письменной форме, но Василий Иванович сказал, что это не требуется, и устный его сигнал принят к сведению.
Дом Павла Егорова молчал. Из открытого окна не раздавалось ни звука. Василий Иванович отворил калитку и вошел. Дверь в сарай под старой яблоней была закрыта на висячий замок. Дым не шел из трубы. Сад зарос, одичал, пришел в запустение.
Василий Иванович поднялся по ступеням крыльца и постучал. Никто не отозвался. Василий Иванович толкнул дверь, она подалась, и он вошел. В комнате было сумрачно. Павел Егоров лежал на диване ничком. Дышал прерывисто. У дивана валялась пустая водочная бутылка. На столе стоял уже виденный Василием Ивановичем магнитофончик. Участковый подошел к нему и нажал кнопку. Раздался голос Катерины:
"…Мы в одном классе учились. Он заболел в конце восьмого. Я к нему пришла навестить…"
Василий Иванович взглянул на поднявшего измученное лицо Павла и нажал "стоп".
— Вы извините.
Павел сел и потер заросшее щетиной лицо.
— У вас дверь открыта. Вошел и вижу — знакомая штука. Рука сама потянулась… Как вы это записали?
— Как все. Включил на запись.
— Не может этого быть. Вас тогда не было, когда Катерина эти слова говорила — мне.
— Ну, значит, я на автоматическую запись поставил, на время, а магнитофон спрятал. В конце концов, не все ли равно?
— В общем — действительно.
Василий Иванович сел у стола.
— Но мастерство ваше все-таки удивляет. Что ни говорите, не каждый может такой магнитофон сладить, который включается, когда вы пожелаете, и записывает, что вам угодно. Хотя бы даже то, чего нет.
Удивление и страх проявились в глазах Павла.
— Например, та запись, где наша Евдокия Касымова разговаривает с Валентиной. Записали вы их разговор — по вашим словам — прошлым летом, то есть в 1981 году, а произошел он, как выяснилось, в 1978-м. И произойти позже никак не мог, так как упомянутая Валентина умерла в том же, 1978-м.
Василий Иванович вытащил, не спеша, сигарету. Чиркнул спичкой и, не донеся еще огонек до сигареты, спросил:
— Как вы это делаете?
Через несколько часов Лапиковы, Александр и Марья, увидели, как участковый выходит из дома Павла Егорова. Как и когда ушел из своего дома сам Павел Егоров, они не заметили. Видимо, это произошло ночью. Дверь в доме Павел оставил открытой. На столе нашли записку, что он ушел искать жену. Магнитофон не обнаружили. В сарае все было в чистоте и порядке. Как обычно.
Объявлять Павла Егорова в розыск Василий Иванович посчитал излишним. О чем ему рассказал Павел, открывать кому бы то ни было посчитал излишним совершенно.
Как он пришел к этой идее, это можно догадаться. Наверное, был дома проигрыватель, черные пластинки в конвертах. Пластинка кружилась, игла опускалась острием в бороздку, звучал голос. Или просто музыка. Черный круг, немой предмет, имеющий свою память, пусть однообразную. В конце концов бабушка тоже рассказывала одни и те же истории: о том, как монашки приходили в деревню, или о том, как мать варила варенье в медном тазу на костре прямо под яблоней, или о том, как на школьном крыльце стоял лотошник и продавал тянучки за мелкие деньги. Бабушка помнила, и пластинка помнила, все имеет свою память, не только человек, но и всякая вещь. Стул, к примеру, или монета. И чем старше вещь, тем больше помнит. Вопрос, как эту память пробудить. Для пластинки существует специальный прибор с иглой, для фотопленки существует темная ванная, фотобумага, корытца с проявителем и закрепителем. Он видел, как на белом глянце проявляется изображение, отпечаток. И он думал, что можно создать такой прибор, который откроет глазу и слуху человека память любой вещи, память камня или память пустого бумажного листа.
Идея скорее поэтическая, но он сумел ее материализовать.