НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА

Дмитрий Сергеевич наклоняется. Внимательный взгляд на травинки, на корешки, с уже подсохшей землей.

— Из Владимирской области петрушка?

Продавщица мерзнет на каменном полу за обширным, жестью обитым прилавком, толстая, в толстой куртке, переступает с ноги на ногу.

— Это я не знаю, — говорит, — откуда.

Он закрывает глаза, вдыхает запах растений. Говорит уверенно:

— Из Владимирской.

— Может, из Владимирской. Какая разница?

— Для большинства разницы, в общем, нет. То есть она есть, но не для них, они ее не видят. Если человек чего не видит, так это для него не существует. Очень удобно. Ложная картина мира, но удобная. На самом деле все важно, где, кто в землю сажал, о чем думал при этом, какой водой поливал, в каком настроении. Мы поглощаем растение, так мы думаем, но это ложь, мы поглощаем мысли и настроение того, кто его выращивал и поливал. Можете вы это представить?

Продавщица улыбается фальшиво. Сумасшедший, ясно. Складно говорит, но безумно.

— Брать будете? — спрашивает его продавщица.

Он ничего не отвечает, отходит от прилавка, она смотрит ему в худую спину. В руке у него сумка, что-то там тяжелое внизу, а сверху торчат горькие перцы, ярко-красные, подходящего, видать, происхождения.

Принял душ, переоделся. Выпил воды. Поставил "Планеты" Густава Холста. В дороге решил, что "Планеты" подойдут. Если бы мог, выбрал бы и погоду, ровный тихий день. Но дул ветер, летело светлое облако, прозрачное на темном фоне сплошных, высоко застывших туч… Он не глядел, он задернул занавески и включил свет. Зажег газ, убавил, поставил воду, взял острый, тонкий нож, по лезвию пробежал свет.

Бутылка водки, три рюмки (двое за столом), колбаса в блюдце. Диск с "Планетами" лежал молча в утробе музыкального центра, они и не знали, что он там лежит. Ночь шла к концу.

— Если бы вы не приехали, — сказала она тихо, — я бы на улицу пошла. Я бы не смогла в этом доме одна быть.

— Я так и понял.

— Мне кажется, что он сидит в темном углу.

Она посмотрела на доктора, молодого еще человека.

Тихо, не чокаясь, выпили. Поглядели на третью рюмку, полную до краев. Доктор взял деликатно кусок колбасы.

— Вот так, Дмитрий Сергеевич, — сказала она третьей рюмке (стояла в отдалении; стол казался огромным). — Вот и все.

Голос у нее дрогнул, и доктор ждал, что она сейчас заплачет. Но она только моргнула.

— Он ведь редко сам готовил, в основном я. Дмитрий Сергеевич всегда говорил… Вы не подумайте, что я замечательно готовлю. Ничего особенного. Обыкновенно. То есть Дмитрий Сергеевич научил меня, конечно, но он всегда говорил, что дело не в умении. Он во мне спокойствие ценил, душевное равновесие. Он считал, что это главное. Состояние, в котором ты что-то делаешь – главное. Он никогда не ел в общепите, даже в очень хорошие рестораны мы не ходили, и многие думают, что это из скупости, но Дмитрий Сергеевич не был жадным, вам будут говорить, но вы не верьте. Тут еще одежда виновата.

Она смотрела на доктора блестящими глазами, взгляд был растерянный, мягкий, и доктору тепло было под этим взглядом. Ему безумно хотелось дотронуться до ее круглой щеки, просто коснуться, но это было немыслимо. Еще и потому, что мягкий взгляд лишал воли. Он кашлянул и спросил:

— А в чем одежда виновата?

— Многие думают, что Дмитрий Сергеевич плохо одевается из скупости. Но дело не в этом. Он мог купить очень дорогую вещь. Купить мог, а носить не всегда мог. Ему казалось, что эта вещь, что ее какие-то нехорошие люди делали, или просто нервные, и он не мог эту нервную вещь носить, он и сам был нервный, а она его и вовсе выводила из равновесия, он даже в доме не мог тогда эту вещь держать, сразу нес на помойку, поэтому для него все эти новые вещи – таким были мучением, так редко они ему приходились по душе. А с теми, что по душе, он просто не мог расстаться, для него они были родные существа, носил до полной ветхости, и даже если не носил, не выбрасывал.

— Вы тоже скромно одеваетесь.

— Я могла купить что угодно, не сомневайтесь, деньги всегда были в моем распоряжении, пожалуйста. Но я тоже стала чувствовать вещи, как Дмитрий Сергеевич.

— Как?

— Как он. Я не знаю. Это просто ощущение. Я один раз пальто примерила, как будто враг меня обхватил.

Звонок грянул. Она смолкла. Посмотрела растерянно на доктора.

Она ушла открывать, а он остался один в кухне, за большим гладким столом, в котором видел отражение своей руки. Бесшумно перебирал пальцами по столешнице.

Подошла к двери (проплыла в темном зеркале ее тень), заглянула в глазок и тут же затеребила замок. Отворила, отступила, пролепетала:

— Здравствуйте, Анна Сергеевна.

Крупная, с узким лицом женщина. Не поздоровалась, вообще не заметила. Простучала каблуками.

В кухне Анна Сергеевна остановилась, сощурилась от яркого света. Посмотрела на молодого доктора. Он поднялся.

— Здравствуйте.

— Это кто? — оглянулась.

— Доктор. Он к Дмитрию Сергеевичу приезжал.

— Сейчас что он здесь делает?

— Посидеть со мной приехал. Мне страшно одной.

Анна Сергеевна посмотрела на доктора с холодным любопытством.

— Замечательно.

Села за стол.

— И что же случилось с моим братом, драгоценнейшая Наталья Петровна?

Доктор сказал:

— Понимаете…

Наталья Петровна остановила его одним легким прикосновением, он удивился прохладе ее пальцев. Он бы хотел, чтобы она еще раз его коснулась, так же легко, невесомо.

— Дело в том… — начала Наталья Петровна.

— Да сядьте вы, — Анна Сергеевна взглянула на третью рюмку. — Что мне, голову на вас задирать?

Наталья Петровна опустилась на стул.

— Дмитрий Сергеевич сказал, что у него было необыкновенное состояние…

— О господи! — крикнула Анна Сергеевна доктору. — А вы? Так и будете стоять?

Доктор сел, положил руки на колени. Следовало постирать джинсы.

— И почему вы друг друга по имени-отчеству называли, что это за фенька такая?

На этот вопрос Наталья Петровна не ответила.

— …Дмитрий Сергеевич сказал, что у него необыкновенное состояние. Ему хотелось что-то сделать, пока состояние держалось. Он боялся, что оно улетучится в любой миг, он поспешил на рынок, купил всего по наитию, без плана, вернулся, состояние еще держалось, он велел мне погулять часа два, и я…

— Что за состояние? Выпил он, что ли?

— Зачем вы так? Дмитрий Сергеевич вообще не пил, вы знаете. Мы с доктором даже рюмку эту налили с сомнением. В смысле, не оскорбим ли его дух.

— А еще рюмка у вас найдется?

Достали рюмку, налили всем водки.

— Колбаса – это замечательно, — сказала Анна Сергеевна, — а хлеба к ней имеется?

— Хлеб мы не покупаем.

— Только колбасу?

— Колбасу доктор принес. Хлеб я обычно пеку, но сегодня не до того было, извините.

Выпили, закусили колбасой.

— Я пошла в парк, было ветрено, но мне хотелось постоять у воды. Хотелось замерзнуть, проголодаться, чтобы потом войти в тепло, чтобы по-настоящему все почувствовать, все ароматы. Я погуляла, посмотрела на уточек (Анна Сергеевна хмыкнула) и поняла, что пора. Состояние не покинуло Дмитрия Сергеевича, я никогда его таким не видела, таким вдохновленным.

— Надо же, — вновь усмехнулась Анна Сергеевна, — и на что же он потратил свое вдохновение, на шарлотку?

— Баранина под острым соусом.

— Вкусно?

— Это был шедевр. — Слова эти Наталья Петровна произнесла очень тихо.

— Осталось что-нибудь попробовать? Хоть косточку обглодать?

Наталья Петровна и доктор с грустью посмотрели друг на друга.

— После ужина я убрала посуду. Мы посмотрели старый фильм, Дмитрий Сергеевич любил немое кино, затем легли спать.

— Вот интересно, а вы друг с дружкой… — Анна Сергеевна соединила ладони. — Да? Нет?

Наталья Петровна зарделась.

— Мы жили полной жизнью.

— Тоже, наверно, по вдохновению?

— Можно и так сказать. Если вас этот момент интересует.

(Доктор смотрел в пол и чему-то улыбался.)

— На самом деле меня другой момент интересует, хотя это тоже любопытно.

— Я проснулась утром около девяти. Дмитрий Сергеевич встал, видимо, давно, постель на его стороне уже остыла. Слышно его не было, и я подумала, что он, наверно, устроился с книгой в кабинете. Но кофе не пахло, и это настораживало. Я поднялась и отправилась в ванную. Вдруг услышала из кухни шорох. Вошла. Дмитрий Сергеевич сидел вот на этом стуле, — указала на стул возле полной рюмки. – Сидел с закрытыми глазами, спиной привалившись к стене. Я подумала, что он уснул. Лицо у него было спокойное. Я подошла и коснулась его руки. Она была ледяная.

— Чего же он вдруг так заледенел?

— Сердце остановилось, — ответил доктор.

— Отчего?

— Неизвестно.

— А какого ляда он в кухню попер среди ночи?

— Есть, — коротко ответил доктор.

— После ужина я убрала баранину в холодильник. Ночью он ее достал и всю съел, на моей памяти он никогда не ел ночью, он вообще ел помалу, но это блюдо так ему удалось, что он захотел, может, прямо во сне, вновь испытать его вкус.

— И много он съел?

— Много, — заметил доктор.

— Все, что осталось, — уточнила Наталья Петровна.

— Значит, от жратвы помер.

— Нет-нет, именно сердце. Вскрытие показало.

— Да. Наверно, ему грустно стало, что все съел, и от грусти он помер. — Анна Сергеевна усмехнулась, съела еще кусок колбасы и поднялась из-за стола. Наталья Петровна тоже хотела встать, но она ее остановила. — Сиди, я справлюсь.

Они с доктором тихо сидели за столом, прислушиваясь к тому, как ходит Анна Сергеевна по большой, старинной квартире, останавливается, выдвигает ящики, шкафы.

У доктора было усталое лицо.

— Я чаю заварю, — тихо сказала ему Наталья Петровна.

— Лучше кофе.

— И мне чашку! — крикнула из комнаты Анна Сергеевна.

Наталья Петровна поставила воду для кофе. Анна Сергеевна вошла, отворила верхние дверцы темного, дубового буфета. Взяла одну чашку тонкого, прозрачного фарфора. Обернулась. Показала Наталье Петровне.

— Было двенадцать.

— Одну разбили.

— Кто?

— Я.

— Кузнецовский фарфор, мамино наследство.

— Я нечаянно.

— Да, братец мой ничего никогда не бил, не ломал, не рвал. Ты не представляешь, какие чистенькие у него были учебники, даже в конце года. Я как-то взбесилась и залила их вареньем.

Она проглотила свой кофе.

— Что за сорт?

— Я не знаю. Дмитрий Сергеевич разные смешивал. Он брал на вес, в зернах.

— Вкусно.

— Я думала, вы не почувствовали. Так быстро проглотили.

— Я быстро чувствую. И понимаю мгновенно. И решения принимаю твердо. И тут же претворяю их в жизнь, как коммунистическая партия в лучшие времена. Сегодня у нас какой день?

— Двадцать шестое, — тихо сказал доктор, так как Наталья Петровна затруднилась с ответом. Кофе он тянул медленно, смаковал.

— Двадцать восьмого утром, я сюда приду, и тебя уже здесь не будет, договорились?

Наталья Петровна покорно кивнула.

— И ничего не прихвати с собой лишнего, из-под земли выну. То есть все что ты можешь взять, — личные вещи.

— Я и не…

— Что там за идиотское кресло в кабинете? Я его прежде не видела.

— Мой подарок Дмитрию Сергеевичу, к прошлому дню рождения.

— Ужас.

— Ему нравилось. Он говорил, что он в нем чувствует себя защищенным.

— Он уже ни в какой защите не нуждается… Кошмар, а не кресло, еще ночью приснится, не дай бог.

Она перевела холодный взгляд на доктора. Доктор осторожно поставил чашку на стол.

— Вам, молодой человек, тут ловить нечего, завещания Дмитрий Сергеевич не оставил, брак они не регистрировали, так что облом с наследством.

— Я женат. Я не ловлю. У меня ребенок скоро родится.

— Что вы тогда здесь делаете?

Он не ответил. Не нашелся.

Машина объехала лужу и встала у подъезда. За окошком на первом этаже сидела старушка в платочке и пила чай. Дом был многоэтажный, стоял на земле давно, много повидал стеклянными своими глазами.

Наталья Петровна выбралась из машины, выволокла большую сумку.

Машина уехала. Заморосил дождь, Наталья Петровна оттащила сумку под навес. Старушка в платочке напилась чаю и отодвинула чашку. Ветер трепал белье на чьем-то балконе. У Натальи Петровны покраснел от холода кончик носа. Во двор въехала грузовая "газель", Наталья Петровна вышла из-под навеса и замахала "газели" рукой.

Пока кресло выгружали, воздух посерел, погрустнел, зажегся фонарь, тяжелое черное кресло посеребрил дождь.

Мужчины втащили кресло в подъезд. Лифта грузового не было, пришлось на руках.

Она поднималась за ними с большой сумкой. На площадке встали передохнуть. Мужчины стояли молча, не разговаривали. Странно было слышать только их дыхание.

Пока искала ключ у дверей, один из них рукавом провел по кожаной спинке, капли исчезли, и он посмотрел на свой промокший рукав.

В длинном коридоре слышался женский голос:

— На пятнадцать часов…

— Здравствуй, Люба! — воскликнула Наталья Петровна.

Женщина вышла в темный коридор из дальнего светлого проема. В одной руке у нее был телефон, горело его окошечко, в другой – мерцала сигарета. Наталья Петровна щелкнула выключателем, и коридор осветился.

Люба сощурилась. Она была высокая, коротко, колюче стриженная.

В коридор выходили двери двух комнат. Наталья Петровна постучала во вторую дверь, подождала и вставила в скважину замка ключ. Люба наблюдала с того конца коридора. Телефон ее погас. Она стряхнула пепел с сигареты на старый линолеум и затянулась.

Наталья Петровна толкнула дверь и посторонилась. Мужчины проволокли кресло через порог.

Она вошла осторожно, с робостью даже. Опустила сумку. В комнате было прохладно, сквозь приоткрытую форточку проникал уличный воздух. На столе лежал в ворохе бумаг ноутбук. Часть бумаг обрушилась на пол. На незаправленной кровати валялся журнал. На торце шкафа висел на плечиках мужской пиджак, один карман оттопырен. Слыша свои шаги, Наталья Петровна подошла к стене, отодвинула стул. Опрокинулась и покатилась пивная бутылка. Мужчины поставили кресло на место стула. Скрипнула приотворенная форточка.

— Спасибо большое, — сказала Наталья Петровна.

— На здоровье, — ответил один из мужчин и направился к выходу. Наталья Петровна сказала второму (с промокшим рукавом):

— Сейчас.

Он ничего не ответил. Она ему улыбнулась и вынула из большой сумки кошелек. Он рассматривал календарь не стене.

— Это старый календарь, — сказала Наталья Петровна. Но мужчина продолжал его рассматривать.

Она отсчитала деньги.

— Возьмите. Спасибо большое.

Мужчина не повернул головы. Тут только она догадалась, что он не слышит.

Он шел к "газели", Наталья Петровна смотрела из окна и пыталась представить, как он идет в совершенно глухом мире. Лицо у него было спокойное.

Люба сидела нога на ногу, жевала булку. Чайник закипел на подоконнике.

— Тебе не сложно? — сказала Люба.

Наталья Петровна взяла чайник и застыла перед окном. Через двор шла, опираясь на палку, женщина. Из носика чайника рвался пар.

Наталья Петровна вздохнула и отвернулась от окна.

— Это я на Раису Ивановну засмотрелась. Как она постарела.

— А ты ничего, муж умер, а ты ничего, и не скажешь по тебе.

— Ты тоже нормально выглядишь.

— Да у меня и не помирал никто, и не выселяли меня из царских хором в паршивую коммуналку. Денег он тебе много оставил?

— Нет ничего, — сказала Наталья Петровна, но Люба не поверила.

Себе Наталья Петровна тоже налила кипятка (кружка из шкафчика показалась грязной, и она отмыла ее содой, в мойке громоздилась посуда, полз таракан, запустение было в кухне, пахло одиночеством, одинокой пустой жизнью).

Люба одолжила Наталье Петровне чайный пакетик, придвинула захватанную сахарницу. Наталья Петровна залила пакетик кипятком. Понюхала бурую жидкость.

— Не нравится? — спросила Люба иронически.

— Да нет. Лимона не хватает, вот что.

— Лимон есть. В холодильнике. Можешь отрезать.

Чай посветлел, прояснился. Наталья Петровна добавила сахару. Отпила.

— Лучше?

— Просто кислого захотелось. Я куплю лимон.

— Да жилец твой и не заметит. Его лимон.

Люба покончила со своим чаем, выкурила сигарету, поднялась, зевнула, потянулась. Сунула кружку в мойку и ушла на работу.

К вечеру все в кухне было прибрано. Мойка сияла. Чашки сияли. Окно сияло. Все ясно отражало электрический свет. На полочке стоял хороший чай (у Дмитрия Сергеича, царствие ему небесное, Наталья Петровна полюбила дарджилинг). К Любиному приходу Наталья Петровна отварила картошки, нарезала колбасы (Дмитрий Сергеич к ней бы не притронулся, но ему уже было все равно, а Люба колбасу любила).

Она пришла, умылась, шумно сморкаясь (ванна сияла, раковина сияла, зеркало над раковиной сияло и томно покрывалось испариной), села за стол. От нее несло парикмахерской, она работала дамским мастером, свои волосы стригла сама, коротко, жестко, машинкой. Она устала от работы, не похвалила чистоту и еду. Даже не говорила за едой. Выкурила сигарету и ушла к себе. Наталье Петровне стало грустно. Она вымыла посуду, протерла стол (он поскрипывал благодарно). Поглядела, завернут ли газ. Погасила свет, как бы сказав кухне: вздохни, подремли.

Сумка ее стояла у Любы, под столом. На столе работал телевизор, Люба его смотрела с дивана, в раскрытую настежь форточку уходил сигаретный дым. Наталья Петровна заползла под стол, раскрыла там сумку, вытянула из нее теплую кофту.

Фильм был из прошлых времен. Они тогда еще не родились, но все им казалось близким, несомненно лично пережитым. Рай, цветной, чуть выгоревший, они в нем тоже были, дышали тем воздухом, помнили его вкус.

Люба прислушалась вдруг, насторожилась, убавила звук.

Шаги по коридору. Шум воды.

— Явился. Час будет плескаться, — и Люба прибавила звук. И вновь они уставились в телевизор, будто вернулись на солнечную сторону улицы.

Ночью Наталья Петровна тихо поплакала по Дмитрию Сергеевичу. Беззвучно, не шевелясь на шаткой раскладушке. Проснулась поздно. Люба уже ушла. Рука сползла и коснулась пола. Холодное прикосновение разбудило окончательно. Наталья Петровна встала, прикрыла расхлябанную форточку, убрала постель (белье в шкаф, раскладушку к стене). Приотворила дверь, слышался чей-то голос. То ли радио, то ли жилец с кем-то говорил, но собеседника не было слышно, значит, по телефону. Шаги. Его голос приблизился. Голос высокий, резкий, не очень приятный. Наталья Петровна затаилась за дверью. Он шагал по длинному коридору то в одну сторону, то в другую, голос то приближался, то уходил, Наталья Петровна слышала обрывки разговора ("Важно… Понятия не имею… Нет, я продал уже машину…"). Смолк разговор, и смолкли шаги. Наталья Петровна выглянула: в коридоре его не было, в ванной свет не горел, и она туда поспешила. Дверь в комнату была приоткрыта, Наталья Петровна захватила краем глаза: с черного ее кресла, безвольно, — рукав рубашки, пуговица на волоске.

Она вышла из ванной. Все было тихо. Наталья Петровна почувствовала, что она одна совершенно, что это — тишина одиночества. В мойке стояла только Любина кружка. Может быть, он и чаю не пил, а может быть, вымыл за собой. Наталья Петровна открыла холодильник, лимон так и лежал срезом в блюдце. В морозилке появилась пачка пельменей. Наталья Петровна ткнула пальцем в ледяную пачку. Бог его знает, почему она это сделала.

Она позавтракала, сходила в магазин, купила шерсть и весь день вязала, телевизор работал, она смотрела, спицы пощелкивали. В детстве она читала книжку (больше помнила картинки): женщина связала козленка, забор, тропинку, дерево, колодец, дом с печкой, дед на печи, бабка ест калачи, самовар пыхтит, в небе облако, внучка ловит муху. Напоследок женщина связала котенка, он заиграл с ее клубком, потянул, помчался, зацепил нитку и распустил муху, внучку (как она растерялась, когда муха исчезла!), облако, деда с бабкой, пыхтенье самоварное… И себя — с правой лапы до кончика хвоста.

— Часа на два освободишь комнату? — спросила Люба. — Может, в кино сходишь? Ты давно была в кино? Я — лет двадцать. Расскажешь хоть, что там.

Выбираться из тепла и света на промозглую улицу не хотелось, но оказалось не так темно и промозгло, небо открылось.

Наталья Петровна шла проспектом, поглядывала на освещенные уже витрины, на прохожих. Никому до нее не было дела, и ей ни до кого, это было новое для нее ощущение свободы, немного пугающее. Она шла, не задумываясь, куда идет. Устала, села в автобус. Вечерняя толпа поредела, автобус был свободен, Наталья Петровна сидела у окна, это и было кино.

Вдруг улица показалась знакомой. Наталья Петровна привстала, всмотрелась, бросилась к выходу.

Она знала, что за магазином бытовой техники будет гастроном, за ним сразу – их с Дмитрием Сергеичем дом. (Гудит деликатно компьютер, чай настаивается, Дмитрий Сергеевич переводит статью для журнала, ерошит жидкие волосы. И дивится, наверно, где она.)

Подняться в бесшумном лифте, нажать кнопку звонка, услышать его шаги за дверью. Она знает каждую линию на его ладони, каждый взгляд разгадан.

Только дверь разделяет.

Наталья Петровна прошла магазин бытовой техники (стиральные машины в витрине, холодильники, газовые плиты, светильник горит).

Гастронома за бытовой техникой не было. Он исчез. Наталья Петровна застыла от изумления. На дверях висел замок, витрины замазаны белым. Улица успела перемениться за несколько дней. Человек уходил, и жизнь продолжалась без него. Ошеломительно. Наталья Петровна поняла вдруг, что уход — даже на полчаса — сродни смерти. Возврата нет в любом случае. Банально, но она этого не знала.

Перешла на другую сторону, дождалась автобуса. И в коммуналку свою возвращалась с некоторой опаской: что-то переменилось за эти два с небольшим часа, несомненно, лишь бы поправимо.

Ботинки (огромные) Любин кавалер сбросил посреди коридора. Наталья Петровна их обошла. Свои туфли скромно приткнула у стены. В мягких тапочках направилась в кухню. Дверь в Любину комнату была закрыта плотно, но едкий дым находил выход.

Наталья Петровна поставила гречку на огонь, включила негромко радио и устроилась слушать. Новости. Игра. Наталья Петровна ничего не угадывала, не успевала сообразить да и не старалась, ее больше притягивал синий огонь, бормотание каши. Она не скучала, не знала, что это такое, никогда, любая мелочь могла ее занять. След от гвоздя в стене. Она не помнила, что там висело, на этом гвозде, не помнила, когда он там был. Когда ее не было.

— Здравствуйте.

Жилец. Она и шагов не слышала.

— Здравствуйте.

— Люба сказала, что вас нет.

— Она не знает.

Лицо у него было пасмурное.

— Кашу варю, — сказала Наталья Петровна, дала понять, что уйти из кухни не может.

Он посмотрел на плиту.

— Минут десять еще.

Он вынул из шкафчика большую кастрюлю, налил воды. Вид у него был недовольный, какой-то по-детски обиженный, наверно, ему хотелось побыть здесь одному, так же, как Наталье Петровне, поглядеть на огонь. Устал после работы (где он работает?), хотел посидеть тихо, пошевелить босыми пальцами ног, позабыть следить за собой.

Чиркнул спичкой, открыл газ, но огонь поднес не сразу, позабыл про него. Наталья Петровна немного испугалась. Огонь коснулся пальцев, жилец очнулся, отбросил обгоревшую спичку, чиркнул новой. Поставил кастрюлю ровнее. Повернулся. Подул на пальцы.

— Я вас искал, потому что хотел спросить. Две вещи. Мы договаривались, что я съеду до конца месяца. Нельзя ли продлить срок на неделю, притом что заплачу я еще за месяц? И второе…

— Вы не можете найти комнату?

— Не в этом дело. Второе, что я хотел спросить: не брали вы у меня в комнате никакой бумаги? С пола, может, подбирали?

— Нет, конечно.

— Подумали, что это мусор…

— Я ничего не трогала.

Он дождался, когда вода закипит, достал пельмени из морозилки, надорвал пачку…

— Важная была бумага? — спросила осторожно Наталья Петровна.

— Не в этом дело.

Каша поспела, но есть, чавкать при нем было неловко (хотя радио, в общем, сглаживало неловкость, с радио они уже не один на один). На улице стемнело по-настоящему, так что в черном стекле только себя видно. Она поднялась и задернула занавески.

Дмитрий Сергеевич даже близко не подошел бы к этим пельменям, возможно, он просто умер бы от них (господи, а не было ли чего в той баранине?), для него эти магазинные пельмени стали бы ядом, несомненно, и для Натальи Петровны они были ядом, потому она и смотрела, как на опасный цирковой номер, на их поглощение жильцом. Будто он в пасть тигру клал голову, а не пельмени себе в рот. Но плохо ему не становилось, он даже повеселел немного, напряжение отпустило, некоторым яд на пользу.

Наталья Петровна услышала, что комната Любина отворилась.

Шуршание в коридоре. Мужчина произнес: "Черт. Шнурок порвался". Люба рассмеялась, Наталья Петровна и не знала, что у нее такой серебряный может быть смех.

Жилец включил чайник.

— Так вы не против? Пятого. Пятого я съеду.

Она кивнула согласно, и он надел наушники, только сейчас она их заметила, маленькие, черные. Что он там слушал, какую музыку (из плоской коробочки на его поясе)? Наружу не доносилась совершенно. Может, он тишину слушал? То есть просто ограждал себя от внешних звуков, но и не только от звуков. Как только он втолкнул себе в уши эти черные штучки, видеть перестал Наталью Петровну. Если смотрел вдруг нечаянно на нее, то не видел. И когда она встала уходить и кивнула ему прощально, он не увидел, не ответил.

До пятого они встречались иногда, сталкивались в небольшой их квартире. Он здоровался безразличным голосом, и Наталья Петровна впервые задумалась об относительности своего существования, его несомненность перестала быть очевидной. Совершенно точно, что для жильца она не существовала, то есть даже когда он видел ее и здоровался. Удивительно, что он ее узнавал. Она видела иногда в приотворенную дверь: рукав рубашки, бумага на полу, светящийся экран ноутбука. Но разгадать эти знаки чужой жизни было ей не под силу. Просто они ее волновали. Так уж она была устроена, что ее волновала иногда чужая жизнь. К любопытству это не имело отношения.

Дверь в комнату была распахнута. Он ждал в коридоре с сумками. Смотрел хмуро, как она приближается.

Передал ключи. Она заглянула в проем и удивилась сиротливой пустоте комнаты.

— Кажется, ничего не разбил. Бумажки подобрал. Пыль, правда, оставил. И, кстати, нашел тот листок, он, правда, уже потерял смысл, наверно, потому и нашелся.

— Счастливо вам.

— Спасибо.

Она затворила дверь в опустевшую комнату, вставила в замочную скважину ключ.

Он смотрел растерянно. Нерешительно.

— Хотел попросить вас.

— Да?

— Машина уже приехала, ждет. Проводите меня, пожалуйста. — Усмехнулся. — Совершенно меня некому проводить. — Посмотрел на нее хмуро. — Чему вы так удивляетесь, тому что меня проводить некому или тому, что я вас об этом прошу? Или тому, что мне вообще нужны провожатые?

— Понимаете, я ведь только на полчаса отпросилась. Я здесь недалеко, в продуктовом, буквально неделю как устроилась.

Он молчал. И за сумками не наклонялся.

— Вы далеко сняли комнату? — спросила Наталья Петровна.

— Далеко.

Она открывала перед ним двери, а он проходил с сумками. Почему-то она чувствовала перед ним робость. Будто была в чем-то виновата. Машина стояла у подъезда, урчал мотор.

Выехали на проспект. Он отвернулся к окну. Водитель включил радио.

Ей было странно, что он просил проводить, а теперь молчит и смотрит в окно, опять она для него не существует. Через сорок минут молчания (она заметила по часам на приборном щитке, зеленые цифры) выехали из Москвы. Наталья Петровна подумала, что они остановятся в лесу, и жилец ее убьет, но мысль эта была нереальна, бесплотна и страха не вызвала. Пришла в голову и не прижилась.

Стояли в пробке, вдруг пробка рассасывалась, и они летели опустевшим шоссе.

"Аэропорт", — объяснял направление указатель.

Сумки он сдал в багаж. Нашли тихое кафе, на стене мерцал экран, официант принес пульт. Она пила чай с пирожным, он тянул виски и смотрел телевизор, переключая каналы, никто не возражал.

Закурил и сказал:

— Здесь выкурю последнюю сигарету, там нельзя курить, с работы выгонят. – Затянулся и выпустил дым. – На английском буду говорить, русский забуду. Вернусь и скажу, что я англичанин.

И это было все, что он сказал за время их ожидания, два с лишним часа.

Она сидела спокойно рядом с ним, смотрела то же, что и он:

Человек останавливается на мосту и глядит в бегущую воду; машина поперек дороги, капот помят, отражаются огни в мокром асфальте, человек накрыт черным; стена из книг (возможно ли их прочитать за одну жизнь?); снегопад; мальчик лезет на дерево…

Очередь к таможенному контролю продвигалась медленно. Он погружен был в себя и, скорей всего, позабыл, что она зачем-то стоит с ним рядом. Она думала, что вот сейчас, когда очередь наконец подойдет, он встрепенется, заметит ее и страшно удивится. Или нисколько не удивится, — стоит какая-то незнакомая женщина рядом, их тут много, незнакомых. Она подумывала тихонько уйти. Но как-то не уходилось. Что-то она боялась спугнуть, расстроить. Невесть что.

Очередь подошла. Он взглянул рассеянно и задержал взгляд.

— Я думал рассказать вам свою жизнь. Не знаю зачем. Бессмысленно отнял время.

— Что вы, — сказала она тихо.

Он кивнул. И перешел границу.

Оказывается, уже стемнело. Она была в незнакомом месте, далеко от дома, на краю земли (только самолетом можно долететь), одна, без денег, без мобильного, в легком плаще на промозглом ветру. Автобусы еще ходили, но без билета войти невозможно. Она подошла к стоянке такси. Выбрала водителя немолодого, солидного, ей понравилось, как он говорил по телефону: "Только на три дня могут дать…". Не смысл ей понравился, смысла она не понимала, а интонация, снисходительно-мягкая. И лицо у него было добродушное. Глаза умные, но ум не всегда ведь злой бывает. Он закончил разговор, она подошла и спросила, за сколько он возьмется ее довезти.

В машине она согрелась. Музыку никакую водитель не включил, только мотор их развлекал ровным гулом. Час был поздний, но машин все-таки было много. Он вел уверенно и спокойно, такая манера езды умиротворяла, Наталье Петровне хотелось, чтобы они подольше так ехали. А лучше бы всегда. Ни о чем не надо говорить, ничего не надо объяснять. Вот такие мгновенья и надо останавливать.

— Ну, вот, — сказал водитель.

Наталья Петровна сидела в задумчивости.

— Приехали, — водитель зажег в салоне свет.

Она посмотрела на него, на свой подъезд, на темные окна квартиры. Сказала просто, обыденно:

— Денег у меня при себе нет.

— Интересно, — сказал водитель.

Наталья Петровна указала на темное окно.

— Нужно за ними сходить.

Со спокойным любопытством водитель посмотрел на Наталью Петровну, на усталое ее лицо, на легкий плащик, воротник испачкан. Поменялась зеленая цифра на приборном щитке, минута сменила другую.

— Что делать будем? — спросил водитель.

— Давайте вместе сходим.

— Да, конечно, — он улыбнулся, но дверцу не открывал, сидел и разглядывал пятно. Наталья Петровна скосила глаза, чтобы понять, на что он смотрит. Попыталась пятно оттереть.

— Нет-нет, — сказал водитель, — это лучше не надо. У вас есть пятновыводитель?

— Нет.

— Купите.

— Куплю.

— Что же делать? — вновь повторил он вопрос. — Одну я вас не могу отпустить, сбежите, идти с вами тоже неразумно, я же не знаю, кто там меня в вашей квартире поджидает.

Она смотрела на него растерянно. Вдруг догадалась.

— Можно моей соседке позвонить. Только у меня мобильного нет.

Он улыбнулся. Поменялась зеленая цифра. Он достал из гнезда трубку.

Люба не отвечала. За ее окном было темно.

Водитель посмотрел на руки Натальи Петровны. И она растерянно посмотрела на свои руки, они были, кажется, в порядке.

— Вы не замужем?

— Муж умер. Недавно.

— Мои соболезнования. Я думал обручальное кольцо у вас в залог взять.

— У меня нет, мы не расписывались.

Он стал смотреть на часы, Наталья Петровна сидела тихо. Сменилась зеленая цифра, и водитель отворил дверцу.

Посреди коридора стояли огромные, черные башмаки. Водитель поглядел на них с опаской.

— Это соседки знакомый, — шепотом сказала Наталья Петровна, — они спят, наверно.

И они обошли башмаки, держась стены.

Она отворила свою комнату. Выключатель щелкнул.

Он вошел следом за Натальей Петровной с осторожностью, будто ожидал выстрела из-за угла темного шкафа. Или острого ножа. Как в кино (все мы ожидаем чего-то, что только в кино и может случиться). Но все было прозаично. Пыльно. Запущенно. Стены пропахли куревом. ("Последняя сигарета", — вспомнила Наталья Петровна. Дым Отечества.) Скрипнула отворившаяся от сквозняка форточка. И они оба на нее посмотрели.

Наталья Петровна вынимала из большой сумки деньги, а водитель все оглядывал ее запущенное жилище, была в его взгляде какая-то досада, беспокойство, неуют и даже тоска, что никак не вязалось с его добродушным образом, прочно составившимся у Натальи Петровны. Она протянула деньги.

— Спасибо большое. Извините, что вот так.

Деньги он взял, сложил вдвое и спрятал в задний карман джинсов. Но уходить не спешил. Смотрел недоуменно, с болезненной тревогой на дрожащую в воздушном токе форточку.

Наталья Петровна форточку прикрыла. Но тут же она и отворилась, неторопливо и, пожалуй, торжественно.

— Щеколда, — объяснила Наталья Петровна водителю.

Он подошел к форточке, потрогал висевшую на одном гвозде щеколду.

— Есть у вас? — Он показал, будто вгоняет молотком гвоздь.

Наталья Петровна кивнула и полезла вытаскивать из-под шкафа ящик, в нем держала она и гвозди, и молоток, и проволоку, и суровые нитки, и кусачки, и пуговицы какие-то болтались. Вынимая молоток, она задумалась, испугалась, не маньяк ли водитель, у них случаются безвинные лица. Он взял протянутый молоток, не глядя на Наталью Петровну.

Приладил щеколду и затворил прочно форточку. И отступил, любуясь работой как художник.

— Спасибо, — сказала Наталья Петровна.

— Да не за что. В самом деле не за что, это я сам себе удовольствие доставил. Я не могу, когда что-то поломано. Однажды в поезде титан починил, все потом чай пили. Я иногда спать не могу, пока не исправлю, даже температура поднимается. Жена говорит, что я нарушаю закон энтропии, она у меня физику преподает.

Он улыбнулся Наталье Петровне добродушной своей улыбкой.

— Вы не думайте, — сказала она, — у меня всегда чисто, жилец съехал сегодня, я не успела прибрать.

— Очень хорошо, — сказал он, — теперь я знаю, что вы все приберете, и усну спокойно.

Наталья Петровна не поняла, шутит он или всерьез. Во всяком случае, она спать не легла, пока не вымыла полы и не протерла пыль. И даже занавески сняла и замочила в ванной. И кресло передвинула в угол, так ей показалось уютней.

Он сказал:

— Даже не знаю, что взять.

— А что вы хотите? Поесть, попить, к чаю что-нибудь?

— Даже не знаю.

— В больнице всегда плохо кормят.

— Как вы догадались, что я из больницы?

— Она здесь рядом.

— К вам только из больницы люди ходят?

— Нет. Но я различаю.

— Как? Я же не в больничной одежде и побрился с утра.

— Не могу объяснить. Запах, может быть. Или взгляд. Вы только не обижайтесь.

— Зачем мне на вас обижаться? На вас обижаться невозможно. Был бы я лет на тридцать моложе, я бы вас в кино пригласил.

Наталья Петровна улыбнулась.

— А я бы с вами и сейчас пошла.

— Хорошо, договорились, приглашаю вас в кино после больнички. Снимают еще про любовь?

— Не знаю, я давно не была.

— Значит, вместе узнаем, будем разведчики. А пока — к чаю что-нибудь.

— Конфеты? Какие вы любите?

— Шоколадные. Но шоколадные как раз нельзя.

— Печенье, вафли?

— Печенье, вафли, давайте, на ваш вкус.

— Понравится, еще приходите.

— И не понравится, приду.

Сдачу — монетку — он оставил, сказал, чтобы вернуться, вроде приметы.

Назавтра утром вошел молодой человек, отряхнулся от дождя, огляделся и нерешительно направился к кондитерскому. Мокрые следы оставлял на каменном полу, дождь только начался, он был первый — из дождя.

— Что желаете? — спросила Наталья Петровна.

Молодой человек шмыгнул носом.

— В принципе, сигареты.

Наталья Петровна догадалась, что он из больницы, но говорить не стала, чтобы не смущать.

— Отдел напротив.

— Да. А вам мне привет велено передать.

Наталья Петровна сидела возле старика. Дождь громко стучал в карниз.

— Вот бы звук убавить, — сказал старик.

— Карниз жестяной, — объяснила Наталья Петровна.

— Я его сорву утром — к чертовой матери.

Палата была на четверых. Один спал или просто лежал тихо лицом к стене. Другой решал кроссворды, шуршала по бумаге ручка, третий ушел ночевать домой, на его кровати валялась затрепанная книга на иностранном, неведомом языке. Наталье Петровне казалось, что книги на чужих языках должны говорить о чем-то особенном, невыразимом на русском. Сама она иностранных языков не знала.

Дождь барабанил. Верхний свет не горел, боковая лампа освещала страницы кроссворда, лицо старика было в полумраке, и лицо Натальи Петровны скрывал полумрак.

— Вы какого года рождения? — спросил старик слабым голосом.

— Шестьдесят пятого.

— У вас есть дети? А братья, сестры? Так вы совсем одна? Впрочем, я тоже. Хотя у меня и брат, и сестра, и сын, немного вас старше, и все-таки я один, каждый человек один, единственная мудрость. Иногда кажется, что ты с кем-то. Спасительная ложь. Вы меня слушаете? Вам интересно? Кому может быть интересна твоя жизнь? Никому. Вы просто молчите. Ваше молчание успокаивает. Вас надо прописывать, как лекарство.

Старик замолчал. Шуршала по бумаге ручка. И замирала. Дождь барабанил реже, глуше.

— А печенье вы это сами пробовали? Отвратительное. Я бы сейчас торт съел, который мать пекла. "Наполеон". Сумасшедшее название, вам не кажется?

За окошком комнатки консьержки был отдельный мир, мирок, сказка: горел огонек обогревателя, дымился чай, цвела роза, бормотал телевизор, и голос оттуда, из рая, обладал магической суровой властью.

— Вы к кому?

— К Ивану Сергеичу.

— Его нет.

— Я знаю, — кротко сказала Наталья Петровна и направилась к лифту.

В самом подъезде было промозгло, сыро, пахло плесенью, голос отдавался в каменных сводах. Консьержка не покинула свой рай, только голос ее еще слышала Наталья Петровна (но в отдалении от маленького рая власть он свою уже утрачивал):

— Русским языком говоришь: нету дома, нету…

Ключи дал накануне старик, объяснил: я в больничке, как выяснилось, задержусь; сын далеко живет, за границей, брат в тюрьме, с сестрой в глубокой ссоре, друзья умерли или из дому не выходят, или не помнят уже ничего, короче, некого больше просить. Надо бы отключить, разморозить холодильник (старый, сыну ровесник), выкинуть пропавшую еду, мусор, чтобы хоть какой-то порядок, и газ перекрыть, и за квартиру заплатить, если пришел счет, почту принести всю, что скопилось, даже рекламное.

Пока холодильник оттаивал, Наталья Петровна смотрела в кухне почту, мусор она уже вынесла. Грязное белье лежало, тухло в ванной, она его простирнула, ей было не сложно, зато приятно потом сидеть, зная, что в доме все в порядке, и даже часы тикают, — Наталья Петровна завела. Она листала газеты и рекламные листки, ей было немного странно, что она сидит так спокойно одна в чужом доме, ей казалось, она в душу чужую вошла таким образом, невольно, и потому она все делала в этом доме осторожно, боясь задеть, потревожить именно душу человеческую… Из окошка дуло, Наталья Петровна увидела щель, и ей стало неуютно от этой щели (тот, что ли, водитель заразил беспокойством). Наталья Петровна не смогла уже читать, отложила газеты, отыскала вату в шкафчике среди лекарств и законопатила щель. И стало сразу спокойнее, хотя запахло отчетливо лекарством.

Дорогой она думала обсудить со стариком статью про войну, старик войну хорошо помнил, как пепел кружил над Москвой в конце октября сорок первого.

Наталья Петровна вошла в палату и увидела заправленную чистым бельем постель, пустую тумбочку. Старик умер утром, когда она дверь в его квартиру отворяла, примерно в это время. Она была в его доме, а его уже не было на свете.

Ключи Наталья Петровна отдала врачу, газеты взял гадатель кроссвордов.

Старуха в кресле, как в черном, траурном троне. Слышен каждый старухин глоток.

Допила воду и поставила стакан на край стола. Подняла на Наталью Петровну светлые, непроницаемые глаза.

— Сказал он что-нибудь перед смертью?

— Не знаю, я не была с ним.

— Да, конечно, ты как раз у него дома хозяйничала.

— Он попросил.

— Почему тебя, скажи на милость?

— Сказал, что некого больше.

Наталья Петровна совершенно терялась под ее взглядом. Сидела неловко на краю дивана.

— Два раза тебя увидел и ключи доверил, а родным даже не позвонил, что в больнице. Удивительно. Странно. Наводит на мысли.

— Он сказал, что вы в ссоре.

— Это все его жена, царство ей, конечно, небесное, только вряд ли она там, настроила его против родных, мать даже на свадьбу к ним не пошла.

Старуха оглядела внимательно комнату Натальи Петровны.

— О чем ты с ним разговаривала?

— Ни о чем таком. Дождь шел, о дожде.

— Про нас говорили?

— Нет почти.

Старуха молчала тяжело.

— Может, чаю? — спросила робко Наталья Петровна.

— Нет уж.

Внук старухи двинулся за шкафом, он тихо сидел там на стуле, как в засаде.

— Чего ты в его квартире делала два с лишним часа? Просто интересно.

— Я же говорила: холодильник разморозила, постирала.

— Он тебе заплатил?

— Нет.

— Ну да, он же умер.

— Да он и не собирался платить. Вообще не было речи.

— Конечно, я думаю, ты и так в накладе не осталась.

Наталья Петровна взглянула на старуху изумленно.

— Я об той штуке. Знаешь, лучше ты мне ее добром отдай.

— О чем вы?

— Где она?

— Я не понимаю, о чем вы?

— Никита! – воскликнула старуха.

Молодой человек выбрался из-за шкафа и встал во весь свой немалый рост.

Наталья Петровна растерянно поднялась с дивана.

— Посмотри, Никита, в шкафу сначала, — сказала старуха.

Она сидела в черном кресле, сжав бескровные губы и следила пристально, как Никита копается в шкафу, забирается под диван, шарит в шкатулке на столе. Наталья Петровна стояла у дивана, опустив руки.

— Понимаешь, — объясняла она потом, вечером, Любе, отревевшись уже, — я ничего не могла сделать, просто смотрела, не драться же мне было с ними. Они и в кухне все обшарили, и в ванной, везде, они и к тебе рвались, да заперто было прочно. Ничего не нашли, конечно. Решили, что я продала эту штуку. Я даже не знаю, что они искали!

— Думаю, они и сами не знали. Так, на всякий случай проверяли…

Наталья Петровна боялась оставаться одна в квартире, и по улице ей ходить стало страшно, она даже порядок в комнате толком не навела, сидела вечерами в кухне под звуки радио, а дожди тем временем закончились, и вечера стояли светлые, тихие.

Все дни здесь стояли светлые, тихие, или от берез так казалось, от берез даже тени светились. Наталья Петровна гуляла в роще, выходила к озеру, смотрела на уток, крошила им хлеб, утки подплывали. Смотреть было одно удовольствие. К завтраку Наталья Петровна возвращалась. Садилась она за отдельный столик у окна. Еда ей нравилась, нравилось одиночество, прохлада столового зала, вид из окна, приглушенные разговоры. Ни с кем она не знакомилась, держалась обособленно, чувствовала себя свободной. Это было удивительное для нее чувство. Она задумывалась, и люди переставали для нее существовать. Она смотрела на людей, слышала их, говорила, и все-таки они не существовали для нее. Что-то вроде миража. Березы стояли, были, озеро было несомненно, утки, светлое небо, вилка в ее руке, всё, кроме людей.

Наталья Петровна ходила в библиотеку, смотрела старые журналы мод, наряды больше значили, чем лица (лица значили меньше нарядов). Что-то вроде мишуры времени, которая оказывается в конце концов главнее всех главных событий, которая одна от всех событий остается, подсолнечная шелуха, шелуха под вечным солнцем.

Темнело рано, и выходить уже не хотелось. Наталья Петровна включала телевизор. Смотрела новости, где-то что-то происходило, но не здесь, слава богу. Спала она без сновидений. О черной старухе не помнила.

Наталья Петровна оглянулась. Мужчина смотрел хмуро. Она не слышала, как он подошел. Она скормила уткам хлеб, вытряхнула в воду последнюю крошку и скомкала бумажный кулек.

— Вы же не собираетесь это бросать? — спросил он строго.

— Не собираюсь.

— Я так и думал. Вы извините, я на всякий случай спросил. На самом деле, я так и понял, что вы не бросите, знаете, как я догадался? Я смотрел на вас с той стороны озера, свернул на тропинку, увидел вас и остановился, я понял, что вы вписываетесь в пейзаж, знаете, есть теория насчет того, что человек в пейзаж не вписывается, только портит, великие пейзажисты вообще писать людей не умели, но вы очень органично смотритесь, природа вас принимает.

Он выговорился и смолк. Березы зашумели под легким ветром.

— Вы художник? — улыбнулась Наталья Петровна.

— Бог не дал таланту. Но я не в обиде. Вы из дома отдыха? Нравится вам здесь? Красивая роща? А вы знаете, что ее срубить хотят? После нас — мертвая земля. Вам не страшно? Я подписи собираю в защиту. Ничего не делать — мертвые победят.

Они направились вдоль озера. Тропинка была узкая, и он с нее сходил, оборачивался, чтобы видеть лицо Натальи Петровны.

— Я здесь второй год, одну зиму пережил, у меня квартира на Спасской, две комнаты, я ее сдаю, не могу уже в Москве жить, по здоровью, я молодой пенсионер, вредное производство, в Москве спать перестал, астма, а здесь дышу свободно, в Москве мне приговор был, а здесь отменили…

Тропинка обошла озеро. Миновала рощу, повела вдоль грунтовой дороги.

— Осенью, конечно, грязь. Но я гуляю. Своя красота. Я даже не простываю здесь, тьфу-тьфу-тьфу.

Он все поглядывал на Наталью Петровну, слышит ли она его, понимает ли? Она кивала: да, да.

— Зимой тишина, я печь топлю и радио слушаю, на лыжах хожу до станции, в магазин, рюкзак за плечи и вперед, не спешу, нельзя спешить, все надо спокойно, для горла, и вообще.

Дом стоял за невысоким забором.

— Собаки у меня нет, не бойтесь, я их сам боюсь, я в саду лавку поставил, садитесь.

На лавке лежала книга в газетной обложке, по ней бежал муравей. В саду росли яблони, вишневое деревце, терновник, крыжовенный куст.

— Крыжовника в этом году — ужас, я соседям отдавал, хозяйка варенье наварила, мне баночку презентовала, я даже удивился, как вкусно, из такой кислятины — и такой благородный вкус.

Он ушел в дом, а Наталья Петровна присела на лавку и приоткрыла из любопытства книгу. Детская. На картинке паровоз и дальняя даль.

— От прежних хозяев. Есть еще Тургенев, тоже интересно.

Он подал ей бумагу и ручку. Она прочла начало: "Наши легкие, храм природы…". Подписала.

— Сто пятая подпись.

— Надеюсь, поможет.

— Иначе мне не жить. Воздуха не будет, куда мне деваться? Куда бежать? И там придут с топорами. Вас не Ольга зовут? Вы мне безумно напоминаете одну Ольгу, я был в нее влюблен в ранней молодости, можно я вам покажу ее фотографию?

Наталья Петровна поняла, что он немного одичал здесь, на свежем воздухе, что поговорить ему особо не с кем, что ему страшно не хочется ее отпускать, упускать. Она сказала:

— Я люблю смотреть старые фотографии.

— Боже! Моя страсть! Я, в Москве когда жил, специально мотался на блошиный рынок, в Измайлово, там эти фотки чемоданами продавали, я не покупал, боязно как-то, просто смотрел, так странно, я на них смотрел, они на меня, из других времен…

Яблоня затеняла окно, и он включил лампу, образовался уютный круг света, в котором они устроились. Наталья Петровна переворачивала страницы.

— Это мой прадед, жену из Польши привез, он там служил, а это я, с цветами в первый класс, гладиолусы, сейчас их не любят, я школу с золотой медалью кончил, в институт один экзамен сдавал, на отлично, а это не знаю кто, половину людей не знаю или больше, это мама, это жена бывшая, мы в разводе, ребенок уже взрослый, похож на меня, да? А это Ольга, на первом курсе, в колхозе, там я в нее и влюбился, восемнадцать лет.

— В восемнадцать я на нее не походила. У меня волосы были кудрявые, светлые, потом выпрямились, потемнели.

— Зато сейчас вы похожи на нее, и волосы, и улыбка.

— Только лет мне не восемнадцать.

— Это не важно. Я даже думаю, вы на нее сейчас больше похожи, чем она на себя. Вы к ней сейчас ближе.

Наталья Петровна взглянула на часы.

— На завтрак я, конечно, опоздала.

— Я тоже еще не завтракал, я с людьми не завтракал давно, сам собой уже разговариваю во время завтрака. И во время обеда. И вообще.

Наталья Петровна молчала.

— Правда, у меня ничего нет особенного. Яйцо можно сварить, вы едите?

По мобильному Наталья Петровна объясняла Любе, что в Москву пока не собирается, в Москве нечем дышать, здесь прекрасная роща, храм природы, надо защищать от вандалов.

— Как его зовут? – спросила Люба.

— Михаил.

Мальчик сосредоточенно ел, ноги его не доставали до пола. Люба курила у форточки.

— Она мне не родная сестра, даже не двоюродная, кто он мне остается? Смотреть за ним некогда. Не чавкай, Гриша.

Он уже и не чавкал, так как все съел и смотрел с тоской на сковородку, картошка еще оставалась.

— В детдоме тоже неплохо, — сказала Люба. И добавила неуверенно: — Я его на каникулы брать буду.

Наталья Петровна сняла с плиты сковородку и поставила перед мальчиком.

— А почему твой Михаил в Москве жить не может?

— Астма. Вредное производство.

Мальчик скреб вилкой по сковородке, уши его порозовели и шевелились, когда он жевал, на затылке рос птичий хохолок.

— Такси вызвала?

— Да.

Сумка Натальи Петровны стояла уже в коридоре, в ней собраны были теплые вещи. Белый снег заметал рощу, до весны отстояли.

Мальчик чихнул.

— Закрой форточку, — сказала Наталья Петровна. И спросила: — Куртка у него теплая есть?

Погладила мальчика по голове.

Ходила на родительские собрания. Как могла, старалась. Работала в две смены, да еще полы мыла, чтобы Гриша занимался английским. Делала с ним уроки. Принимала его друзей. Обижалась на учителей за плохие оценки. Копила деньги, чтобы свозить его к морю. Михаил приезжал несколько раз, кашлял у нее в комнате, задыхался. Мальчик Михаила не принял.

Как-то раз ночью постаревшая Наталья Петровна сидела с Любой на кухне (Гриша спал). Выпивали. Люба сказала:

— Даже не знаю, за что еще выпить, кроме как за здоровье.

— За Гришу.

Выпили. Люба вытерла губы, закурила.

— Напрасно стараешься, вырастет — и забудет тебя.

— Главное, чтобы ему хорошо было, — отвечала Наталья Петровна.

— Давай выпьем, чтобы и тебе хорошо было.

— Мне и хорошо.

— Ну, так и выпьем за это.