ГЛАЗАМИ ВОЛКА

Старик глядел в огонь. Искры сыпались на жестяной лист. Старик размешал кочергой угли. Он глядел в огонь и слушал вой метели за стенами. Уж такая-то метель должна пригнать Герцога домой.

Шестьдесят лет старик не видел никого, кроме Герцога да Дуси с малышкой раз в неделю. И ничего, кроме дома и леса. Он уже и представить не мог, что есть где- то за метелью, за лесом космические корабли, города, дороги...

Вездеход пробивался через заносы. Пассажиры дремали под однообразный гул мотора. Ехали несколько часов. Иногда водитель останавливался, сверялся с картой, заново настраивал приборы.

Машину занесло, и тяжелый контейнер врезался в кресла пассажиров. Один из пассажиров очнулся. Увидел перед собой ветровое стекло, залепленное снегом. Поправил съехавший на лоб берет.

— Уже скоро, — сказал шофер, не дожидаясь вопроса, и включил мотор.

Другой пассажир спал.

Старик разбил кочергой прогоревшие дрова. Встал. Подошел к окну. За двойными рамами мело. Старик подумал, что пора включить лампу, как вдруг разглядел за окном свет фар.

«Неужели Дуся с малышкой?» — удивился он.

По стуку в дверь старик понял, что это не Дуся.

Он замер на пороге, не решаясь отворить, страшась увидеть сейчас незнакомое лицо.

За дверью молчали. Старик медлил, прислушиваясь. Наконец отворил. Водитель и пассажиры вездехода стояли на пороге. Один из пассажиров улыбнулся, поздоровался и вошел, не дожидаясь приглашения.

— Заблудились, — объяснил скользнувший за пассажиром водитель.

Второй пассажир вошел молча, не сняв берет. Не - званые гости сели за стол. Первый пассажир спросил:

— Можно? — и закурил.

Второй вжался в угол, в самую тень. Старик, увидев красный огонек сигареты, снова вспомнил, что в комнате темно, и зажег лампу, висевшую низко над столом.

— И электричество есть? — удивился первый пассажир.

Старик подошел к печи, снял с шестка певший чайник.

Первый задумчиво смотрел в сутулую спину старика. Старик налил им кипяток в стаканы и поставил на стол банку кофе.

— И кофе есть? — снова удивился первый и, не найдя пепельницы, положил окурок в блюдце. Всыпал себе в стакан ложку кофе и передал банку водителю.

Водителя разморило в тепле, у него слипались веки, и он не сразу сообразил, что банку протягивают ему, так что первый даже прикрикнул:

— Петя! — И объяснил старику: — Заморился.

— Что вы хотите? — сказал старик устало.

— А, — сказал первый. — Да. Угадали. Мы действительно к вам ехали.

И принялся за кофе.

— Что вы хотите? — снова спросил старик.

— Вы садитесь, — ласково сказал первый. — И до чего хорошо горяченького выпить с мороза, да, Петя?

— Да, — очнулся от дремы Петя.

— Ну так принеси Константину Григорьевичу стул, вон у стены стул стоит.

Старик подумал и сел на придвинутый Петей стул.

— Не тревожьтесь вы так, — заметил первый старику.

— Чего вы хотите?

— Ничего страшного, ей-богу. Небольшая услуга за большую плату.

— Нет, — старик покачал головой. — Ничего, никаких услуг, никому, ни за какие деньги. Можете уезжать.

Петя придвинул банку с кофе второму пассажиру.

— Сами себе противоречите, Константин Григорьевич. Три раза спросили, чего мы хотим, а теперь — «можете уезжать»! Не узнав даже, чего мы, собственно, хотим.

— Я догадываюсь.

— Да?

— Да.

— И что?

— Уезжайте.

— Странно опять же. Шестьдесят лет сидите в лесу, никого не подпускаете, и вот присылает вам метель живые души...

— Сатана.

— Ого, — первый засмеялся. — Слышишь, Петя, тебя сатана прислал.

Петя тоже засмеялся. Дотянулся до чайника, певшего на горячем шестке, налил себе еще кипятка. Первый прикрыл свой стакан ладонью. Стакан второго был полон.

— Неужели вам неинтересно просто с нами поболтать, старина? Узнать, как там чего.

— Мне все равно, как там у вас чего, — устало сказал старик. — Уезжайте.

— Нет, — огорчился первый. — Я вас, в общем, понимаю и сочувствую, но нет. Я обязан изложить хотя бы правила игры. Это наш долг, правда, Петя?

— Деньги платят, — согласился Петя.

— Вот. Деньги нам за это платят.

— Сколько вам лет? — спросил старик.

— Тридцать пять. Весы. Дракон. Женат, двое детей. Имя — Сергей.

Улыбка у него была приятная.

— Когда вы родились, после этой истории прошло уже...

— Двадцать пять лет.

— Все быльем поросло... Что вы от меня хотите, мальчик?

— Именно это и мечтаю рассказать.

Старик закрыл глаза.

— Итак, имеется человечек, с которым вы должны сыграть в свою игру. Последний разочек. И никто вас больше не потревожит. Никогда. Человечек...

— Так я и думал, — горько сказал старик и открыл светлые глаза. — Нет.

— Что «нет»?

— В эти игры я не играю.

— Но почему?

— Я сбежал от вас шестьдесят лет назад не...

— Кстати, от чего вы сбежали? — Сергей затянулся новой сигаретой, с неподдельным любопытством глядя на старика.

— От стыда и ужаса, — сказал старик твердо.

— Ой, нет, — засмеялся Сергей.

Старик удивился его смеху и даже обиделся, повторил:

— От стыда и ужаса, мальчик. И не дай бог никому этого пережить.

— Конечно, — все улыбался Сергей, — кое-что вы пережили, но совсем не то, что выдумали себе в утешение: муки совести и прочее. Нет, старина. Вы потеряли мир, сладкий мир.

— Что вы несете?

— Я же профессионал, не понаслышке к вам явился. Я ваше дело наизусть выучил. Я раскусил вас, старина.

— Что тут раскусывать? — старик покачал головой. — Ужас и стыд.

— Пусть, — согласился Сергей. — Плесни-ка мне, Петя, еще кипяточку... Спасибо. Но я все-таки хочу изложить вам свою версию.

Старик пожал плечами.

— О'кей. История такая. Ты, Петя, кстати, не спи, слушай, будешь знать, зачем ездил... Ох, как давно это было! До Большой войны, ей-богу, Петя, до Большой войны! Константин Григорьевич был тогда просто Костей, младше даже меня сегодняшнего, только-только институт окончил. Да? Блестящий был молодой человек, фантастический. Профессора вставали, когда он входил.

— Чушь, — прошептал старик.

— Ну, я фигурально. Вы же тогда открытие сделали в теории игр. В девятнадцать-то лет. Настоящее открытие, из тех, о которых в учебниках пишут. О вашем и сейчас пишут.

Старик не шелохнулся.

— Но я-то в теории игр не силен, бог с ней. Какой перед вами путь лежал! Перед юнцом! Лучшие университеты мира кафедры предлагали. Исследовательские лаборатории войну вели за вас. Один англичанин даже инфаркт схватил.

— Лоусон.

— Вот-вот. Но вы, Константин Григорьевич, молодец, всем им нос утерли... Угадай, Петя, что тогда Костя выбрал?

— А? Что?

— Слушай пристально, вот что. Он ушел на комбинат игрушек.

— Чего? — Петя сонно хлопал глазами.

— На фабрику игрушек ушел. И проработал на ней до пятидесяти восьми лет. Так-то.

— Ф-ф.

— Тебе ф-ф, а он был счастлив. Были счастливы, Константин Григорьевич?

Старик молчал. Второй пассажир не шевелился в темном углу, точно умер.

— Были. Занимался он на фабрике, конечно, игрушками. Разрабатывал для ребятишек всякие штучки. Есть у моего сына кораблик, ходит по желанию мысли. Тех лет еще разработочка. Лет в сорок Константин Григорьевич изобрел новую игру. Ее назвали «ловушка». Использовался так называемый принцип неучтенного фактора. Сюжет игры, надо сказать, ровесник Адаму. Есть персонаж, управляемый игроком. Есть среда обитания, задаваемая системой. И есть ловушки, внедренные в среду. Персонажу-игроку требуется ловушек избежать. Добыть золотое руно, прекрасную Елену, живую воду, сокровища эмира, да просто выжить, в конце концов. Так вот, Константин Григорьевич изобрел ловушку, которую нельзя ни обнаружить, ни избежать. Беспроигрышную ловушку. Неучтенный фактор.

— Вы действительно разобрались во всем этом? — удивился старик.

— В этом? В общем, да. Дилетантски, конечно. Я не математик. Но что нужно, понял. Идея в том, что ловушка и сама не знает, что она ловушка, потому и заподозрить ее нельзя. Что-то вроде Аннушки, пролившей масло.

— Какое масло? — не понял Петя.

— Подсолнечное.

— А-а, — Петя был так удивлен, что старик невольно улыбнулся, впервые за весь разговор.

— Ничего, Константин Григорьевич, — сказал Сергей на его улыбку, — Петя свое дело тоже знает... Странной вы жили жизнью. Не было у вас ни жены, ни любовницы, ни дома.

— Был дом.

— Бросьте, какой дом. В доме живут, по дому дети бегают. Вы и ночевать-то чаще на фабрике оставались, не умея отойти от работы. Странная жизнь, странный мир. Но я вас понимаю. Не разделяю, но сочувствую. Вы и не заметили, как игры стали для вас жизнью. В последние пять лет столько заказов навалилось — еле успевали выполнять. И были счастливы со своими компьютерами, системами, персонажами, которые не могли избежать судьбы, как ни старались. Судьбой повелевали вы, Константин Григорьевич.

Сергей снова закурил. От его сигарет сизый дым стоял пеленой.

Петя удивленно смотрел на старика, который, оказывается, управлял чьей-то судьбой.

— Но пришел и ваш черный день... Все заказы последних лет исходили от преступных структур, от разведки, от Министерства безопасности. Вам это и в голову не могло прийти.

Лицо старика было неподвижно. Только зрачки светлых глаз сузились.

— Когда им требовалось устранить персонаж, и так устранить, чтобы выглядело абсолютной, неизбежной случайностью, они обращались к вам — заказывали игру. До поры до времени все было шито-крыто, но так долго не бывает. Кто-то проболтался, кто-то услышал, кто-то раскрутил... Ох, был скандал! Второго такого за все столетие не случилось. Полгода велись судебные заседания. Вы выступали главным свидетелем. Когда все закончилось, вы исчезли. Сбежали. Как вы говорите? От стыда и ужаса?

— Да, — холодно сказал старик. — Впрочем, вам этого не понять.

— Куда уж. Только не от «стыда и ужаса». Константин Григорьевич. Я уже говорил, что игры стали для вас жизнью. Вас жизни лишили. Реальная жизнь не могла стать вашей. Вы предпочли от нее сбежать... В глубине души, старина, вам очень хочется сделать то, что я вам предлагаю. Я вам предлагаю игру, а значит, жизнь.

Сергей, довольный своей речью, погасил окурок о блюдце, откинулся на спинку стула и выжидательно уставился на старика.

Старик молчал. У него были совершенно седые волосы, коротко стриженые. Лицо гладко выбрито. Одежда опрятна. Руки он положил перед собой на столе, и они лежали спокойно.

— Так как? — не дождался ответа Сергей. — Берете жизнь?

— Цена дорога, — ответил старик.

— Цена?

— Я не отниму жизнь у другого.

Сергей подумал.

— Бросьте. Вы даже не верите, что та жизнь существует. Сыграете, и все. Другой жизни нет.

— На том суде — за тридцать лет до вашего рождения, мальчик, — на том суде я видел фотографии убитых. Я видел вдов, сирот. Та жизнь есть. Уезжайте.

— М-да, — Сергей сложил из трех своих окурков звездочку. Посмотрел на старика. — Рубашечка на вас ничего, модная.

Старик недоуменно посмотрел на Сергея.

— И стрижечка ничего, не люкс, конечно, но ничего. Да, Петя?

Петя промычал что-то нечленораздельное, и старик коротко взглянул на него. Второй пассажир не шевелился в темном углу.

— Наш Петя тоже стоящий человек, — сказал Сергей. — И кофе у вас, — рассмотрел банку, — свежий, с Ямайки. Хороший сорт, мягкий, то-то я две чашки выпил. — Сергей вздохнул, поставил банку. — Если вы не согласитесь, Петя убьет малышку.

Руки старика на столе дрогнули. Сергей улыбнулся.

— Петя, конечно, не математик, но свое дело знает.

Петя тоже улыбнулся. И в доме стало совсем тихо. Метель не унималась за окном. Сергей сложил из окурков треугольник.

Это правда, что у Константина Григорьевича не было ни жены, ни любовницы и никаких привязанностей до восьмидесяти лет. Так что, когда он сбежал, ему даже вспоминать было некого долгими зимними вечерами.

И нечего, кроме работы, увлекательной, как авантюрный роман. Только о ней и вспоминал долгими вечерами, глядя в огонь. Подробности созданных им судеб.

Честно говоря, он долго не осознавал, что с ним произошло. Точно был взрыв и он оглох от взрыва. На время. На долгое время.

Физически он был крепок и до восьмидесяти лет легко переносил одиночество — та глухота помогала. Но после восьмидесяти стал уставать, не успевал все сделать по дому, по хозяйству. В один из дней разбил последний стакан, потерял иголку, чиня штаны, опрокинул ведро с водой, кое-как собрал воду недочиненными штанами, сел и заплакал.

На следующий день старик надел чистое и пошел в ближайший за лесом городок. Шел он в городок с ужасом, представляя изменение, скачок жизни за двадцать лет. Но в маленьких городках жизнь течет медленно, почти не движется. И ничего незнакомого для себя старик не увидел. И ничто его не испугало.

Городок спал в пыли, освещенный полуденным солнцем. Старик зашел в банк. Служащий дремал над газетой. Старик, не потревожив его, взял у электронного кассира деньги с анонимного счета. Напоследок не выдержал любопытства и заглянул в газету служащего. Прочел только заголовок: «Война на Марсе». Конечно, зачем еще было осваивать Марс?

Служащий вздохнул во сне. Старик испугался и поспешил к выходу.

Пройдя до конца улочки, зашел в бюро по найму, оставил заказ, заплатил за услуги вперед и ушел из города, никем не замеченный.

Оставленный им заказ гласил: требуется прислуга раз в неделю. Дом расположен... Условие — сохранение втайне места работы. Нарушение тайны — расторжение договора. Плату старик предложил хорошую.

Он вернулся, выпил чаю на горьких лесных травах и не поверил, что несколько часов назад был в городе, очень уж все походило на сон. Поэтому старик так удивился, когда пришла через две недели Дуся.

Дуся обошла давно немытую комнату, увидела на шестке кастрюльку, заглянула и поморщилась. Она спросила старика, где он хранит припасы. Не получив ответа, покачала головой. Порылась в самодельном ларе у стены, отыскала крупу, перебрала и сварила ему каши. Старик сидел в углу, наблюдая за Дусей, и молчал.

Он с ужасом осознал тогда, что не может вымолвить ни слова.

Он сразу хотел ей сказать, чтобы не рылась в продуктах, а вымыла бы лучше пол и заштопала белье, но не мог слова вымолвить.

«Видимо, я разучился говорить за столько лет», — с ужасом подумал старик.

Дуся скоро поняла, что он не может разговаривать, догадалась, что немой, и перестала приставать с расспросами.

Зато сама говорила без умолку. Скоро старик знал все о ней, ее семье, городке, Давиде из банка, кривом Васе. Обо всем, обо всех, будто городок был у Дуси в кармане, и она, как игрушку, показывала его старику со всех сторон.

Старик не мог ничего приказать, поэтому Дуся вела у него хозяйство на свое усмотрение. Привозила продукты на неделю, варила еду на свой вкус, стирала, убиралась. Весной копалась на огороде.

Старик не предполагал, что Дуся, увидев его в первый раз, чуть не сбежала. Так он был тогда страшен. Косматый, седой, немой. Глаза светлые глядели в упор, не стесняясь. Дуся осталась только из-за хороших денег. Кто бы еще столько платил за такую простую работу? Дуся и болтала так много от страха.

Но скоро она к старику привыкла, сама и не заметила как. И не заметила, как прошло пять лет, и еще пять, и еще... Ей даже понравилось заниматься первобытной работой: копать землю, ходить за растениями, топить печь.

Когда была работа на огороде, старик Дусе помогал. В другое время он или сидел в углу, наблюдая за ней, или у печи, глядя в огонь. В огонь он мог глядеть часами.

Так прошло медленно, но незаметно почти сорок лет. Однажды весной, когда сошел снег и земля прогрелась, Дуся со стариком начали перекапывать участок под картофель. Старик очень старался не отстать от Дуси, как вдруг почувствовал взгляд в спину. Старик осторожно оглянулся. И увидел на тропинке маленькую девочку лет пяти в чем-то ярко-синем. От неожиданности он потерял сознание и упал.

Очнулся уже в доме. Очнулся и увидел выглядывающую из-за спины Дуси девочку.

— Увязалась-таки со мной, — вздохнула Дуся, — скучно ей одной дома сидеть, родители на Марсе ищут чего-то, воюют, а она со мной, со старухой...

Старик хотел крикнуть Дусе, чтобы она убиралась к черту вместе с малышкой, что он хочет быть один, что она нарушила договор и пусть убирается. Но не мог он ничего крикнуть.

С тех пор малышка повадилась ходить с Дусей. Боялась, но ходила. Он был все таким же косматым, немым, с желтыми кривыми пальцами, с немигающими, светлыми глазами. И так же часами глядел в огонь.

Девочка, обычно подвижная, в такие часы замирала возле старика и тоже сосредоточенно смотрела в огонь. Изредка она переступала с ноги на ногу. Дуся только головой качала, глядя на них.

Когда дрова прогорали, старик разбивал головешки кочергой, и на жестяной настил сыпались искры.

Через несколько месяцев Дуся вдруг пришла одна. Она мыла пол, варила обед, ходила за водой. Старик ходил следом, точно привязанный, но Дуся его даже не замечала. День подошел к концу. Дуся собралась домой. Старик понял, что умрет, если не спросит. И с чудовищным усилием протолкнул слово:

— Малышка?

— Приболела, — махнула рукой Дуся и тут же этой рукой прикрыла рот, уставясь в немом изумлении на старика.

Так он заговорил.

Малышка выздоровела и по-прежнему стала ходить с Дусей к старику. Однажды они глядели в огонь. В какой-то момент старик почувствовал, что малышка смотрит не в огонь, а на него. Очень внимательно. Он тоже посмотрел на малышку и спросил тихо:

— Какой я?

— Страшный, — еще тише ответила малышка, огромными глазами глядя на него.

Когда Дуся с малышкой ушли, старик отыскал ножницы и, глядя в начищенный Дусей чайник, подстриг этими тупыми ножницами волосы и бороду.

Дуся, увидев старика в следующий раз, схватилась за сердце.

— Что? — испугался старик.

В другой раз Дуся явилась с бритвой и новенькими блестящими ножницами. Усадила старика посреди комнаты, завернула его в простыню, бороду сбрила начисто, волосы коротко подстригла. Малышка завороженно следила за операцией.

— Как получается? — спросил малышку старик.

— Хорошо, — серьезно ответила она.

Полгода назад малышка принесла тощего грязного котенка. Нашла по дороге. Котенок прижился. К зиме вырос, окреп. Старик назвал его Герцогом за надменный взгляд. Герцог иногда уходил, пропадал неделями. Возвращался как ни в чем не бывало. Спал у печи. Вспрыгнув на стол, глядел в окно.

Старик потихоньку привык разговаривать с Герцогом. И тот не сводил надменных светящихся глаз с говорящего старика.

Герцог очень полюбил сидеть на коленях у малышки.

Долго живя один на один с лесом, солнцем, дождями и снегом, старик их узнал. И если малышка спрашивала о каком-нибудь растении или звере, у него всегда был точный ответ. Часто их имена он придумывал сам, потому что не знал общепринятых.

Он научился предсказывать погоду и очень любил этим поражать малышку. Его предсказания были точнее научных прогнозов и, конечно, казались малышке чем-то невероятным, волшебством. Ей даже казалось, это он управляет погодой.

Старик, когда думал о малышке, хотел, чтобы время остановилось. Он хотел, чтобы малышка навсегда осталась такой: пяти лет, чуть выше его колена, и чтобы она всегда на него так смотрела. Чтобы он навсегда остался для нее самым удивительным человеком на земле. Не человеком даже — лесным богом.

Старик знал, что подлое время все это переменит. Для него это было хуже мыслей о смерти.

Старик посмотрел на Петю, который так и не допил свой кофе и моргал сонными глазами, слегка улыбаясь. Старик с ужасом посмотрел на Петю, на его большие белые руки. И сказал:

— Хорошо.

— Тем более, вам и самому этого хочется. — Сергей разбил треугольник из окурков. — Итак. Есть человечек. Двадцати лет...

— Подождите, — остановил его старик. — Все- таки... неужели без меня нельзя обойтись?

— Нет.

— Бог мой, за шестьдесят-то лет не придумали штучек для этих дел?

— Придумали, конечно, хотя, что тут можно принципиально нового придумать, Константин Григорьевич?

— Ну, в смысле заметания следов.

— В том-то и дело, старина, что об этом беспокоиться не надо.

— То есть?

— То есть главное — сделать дело.

— Ну уж знаете! — старик даже рассердился. — Стоило ли ко мне за этим тащиться...

— Стоило, стоило... Итак, человечек. Его нужно убрать, неважно какой ценой, неважно как, пусть остаются следы, пусть что угодно, главное — убрать.

— У него охрана?

— У него нет охраны.

— Сидит в убежище безвыходно?

— У него и дома-то толком нет.

— Кто же он?

Второй пассажир вдруг шевельнулся. Достал платок, приподнял берет, протер лысину.

Все молча смотрели на него.

Второй пассажир произнес:

— Дело в том, Константин Григорьевич, что «кто он», никто лучше меня не объяснит. Он — результат деятельности нашего института, института нового человека. Вы знаете, наверное, мы работаем с подкидышами, сиротами... Впрочем, не важно. В данном случае мальчик должен был вырасти в поэта. Великого поэта. Самого большого поэта нашего столетия. К сожалению, этого не случилось. В чем вина нашего института, и моя в первую очередь. Мы неверно, не совсем верно, истолковали природу поэта.

Человек замолчал так же неожиданно, как заговорил. Снова вжался в тень, в угол.

— Так за что вы его хотите убить? За то, что не стал поэтом?

— В общем, да, — ответил Сергей.

— Вы с ума сошли.

— Ничуть. Вы и сами это поймете, если вникнете в дело.

— Но боже мой, почему я, а не просто наемный убийца, если вам не важны следы?

— Вы поймете, если вникнете в дело, — терпеливо повторил Сергей. — Вам придется это сделать, старина, мы не шутим насчет девочки. Материалы мы привезли: персонаж, среда обитания. Вам только Аннушку отыскать. И чтобы масло вовремя пролилось.

— Подсолнечное? — улыбнулся Петя.

— Подсолнечное.

Гости ушли. Ночь подходила к концу. Старик не сводил глаз со своих рук.

Метель улеглась. Печь остыла. У старика стала мерзнуть спина. Он встал и медленно пошел за дровами. У дверей наткнулся на контейнер. Подкатил его к столу.

«... Кличка — Камень. Угрюмое лицо с крупным подбородком. Большая голова. Неповоротливая шея. Производит впечатление тяжелого, неуклюжего, но в движении становится вдруг ловким, увертливым. Впрочем, двигаться не любит. Любит сидеть и наблюдать за жизнью других. Насекомых, людей, растений. Чрезвычайно раздражителен, и ребята стараются его не задевать.

В общем, он производит впечатление умного мальчика, но определить это в точности невозможно.

Однажды читаю отрывок из „Острова сокровищ". Камень так внимательно слушает, что решаюсь спросить, как он думает, что дальше случится с героями. Он задумывается, но вдруг морщится и говорит:

— Откуда я знаю?

Ничего особенного, но при этом он глядит на меня с такой неприязнью, будто сейчас бросится и укусит.

Это самый трудный мальчик из всех. Хотя я не могу объяснить, почему он труднее Канцлера. Канцлер может встать во время урока и сказать гадость. Терроризирует слабых, фискалит. Мерзейший тип. Но с ним легче, чем с Камнем.

После занятий мои ученики пропадают на старом космодроме. Играют в километровых доках, шахтах с проржавевшими перекрытиями. Стены шахт обожжены до зеркального блеска.

Мальчишки носятся в шахтах по винтовым лестницам, кричат снизу страшными голосами. Играют, конечно, в войну, в космических пришельцев. У них даже есть ракета. Старая, изъеденная дождями, косо торчит из дока. Внутри почти все выпотрошено. Огромный космодром давно зарос травой, асфальтовое покрытие искрошилось. Поздней осенью грязь непролазная. Но сейчас, — когда сухо, — хорошо.

Камень тоже любит ходить на космодром, но никогда не играет со всеми. Сидит неподвижно в стороне на бетонном блоке, вросшем в землю. Так неподвижно, что совершенно оправдывает кличку.

К нему никто не подходит. Шмель кружит у его лица. Садится на плечо, перелетает на пыльный ботинок, на былинку. Былинка прогибается под тяжестью шмеля. Камень неподвижен, только зрачки светло-карих, почти желтых глаз движутся вслед за шмелем.

Мальчишки играют в стороне. У них скандал.

— Канцлер жулит!!!

— Я с ним не играю! Кто с ним в пару, валяйте!

Канцлер сплевывает. Отделяется от них и неторопливо идет к Камню. У Канцлера наглое лицо и развязная походочка. Мальчишки смотрят ему вслед.

Канцлер подходит к Камню, останавливается и насмешливо смотрит на него. Камень следит за шмелем. Так продолжается секунд двадцать. Вдруг Камень совершенно неуловимым движением, броском, сбивает Канцлера с ног.

Ошеломленный Канцлер вскакивает, видит вдруг меня и кричит, чуть не плача:

— Ольга Николаевна! Он первый! Вы видели?! Он первый меня ударил!

Камень как ни в чем не бывало неподвижно сидит на своем месте. Мальчишки посмеиваются».

Старик закрыл тетрадку. Отложил в сторону. Взял из стопки документов следующий.

«Справка 12369. Выдана Ольге Николаевне Ломтевой. Подтверждаем, что О. Н. Ломтева по окончании училища действительно имела год практики в детском доме № 24».

К справке была приложена анкета детского дома № 24. В анкете Ольга Николаевна Ломтева характеризовала литературные способности своих учеников.

После фамилии Камня она написала: «ниже среднего». Зачеркнула и надписала: «средние». Хорошие способности оказались у некоего Зотова. Камню в это время было двенадцать лет.

Старик потер разболевшийся висок. Взял из стопки вторую тетрадку.

Тот же отчетливый почерк...

«Сегодня со мной случилось странное происшествие. Я еду в метро и вдруг чувствую боль в затылке. Выхожу на станции, и боль тотчас отпускает, но на улице возвращается, еще острее.

Я думаю — давление и захожу выпить кофе. В кафе прохладно, и мне сразу становится легче.

— В городе невозможно быть летом, — говорит девушка за стойкой.

Особенно в нашем, степном, да таком огромном. Боль возвращается. Девушка варит мне крепкий кофе, и я с болью в затылке иду к столику в самом темном углу. Сажусь. И сразу же вижу его. Камня.

Я тотчас его узнаю, несмотря на семь прошедших лет. Он здорово изменился за эти годы, вырос. На нем форма пилота. Он неподвижно сидит за пустым столиком у входа, и зрачки его желтых глаз внимательно следят за мной.

Он понимает, что я его вижу, узнала, и — подходит. Вот только что сидел, а уже идет. Я совершенно не улавливаю мгновения, когда он поднимается из-за столика.

Садится напротив, застывает неподвижно.

— Вы меня узнали?

— Да.

— Я за вами от метро иду.

— Почему?

— Так. Не знаю.

Он молчит и глядит на меня. Мне неловко, будто меня снимают на кинокамеру. Я беру чашку, стараясь не оттопырить мизинец (дурная привычка). Сидим, молча глядим друг на друга.

— Хотите еще кофе? — спрашивает Камень.

— А вы?

Он кивает и — уже идет к стойке. Опять я не улавливаю мгновения, когда он поднимается, отодвигает стул... Камень возвращается с двумя чашками кофе. И снова — молчание.

— Вы сочиняли в юности стихи? — спрашиваю я, чтобы начать разговор, и тут же соображаю, что его юность еще не прошла, ему, должно быть, девятнадцать, но выглядит он старше.

— Терпеть не могу стихи, — отвечает он.

— Прозу любите?

— Газеты.

Он не шутит.

— А я пишу стихи. Я даже в литературном клубе состою. „Слово". Не слыхали?

— Нет.

Я прошу его рассказать о себе.

— Что рассказывать. Пилотом работаю, вы и сами видите.

— Нравится вам?

— Ничего. Я один работаю, на почтовом.

— Не страшно?

— В космосе?

— Одному.

— Нет. Нормально.

Я чувствую, он не любит, не умеет говорить, переводить мысли в слова. Я смотрю на часы, мне пора в клуб. На улице он оказывается рядом и молча провожает до клуба. Внимательно разглядывает здание, вывеску. Я предлагаю войти, но он отказывается и исчезает.

Через месяц я вхожу в клуб и чувствую знакомую боль в затылке. Камень смотрит на меня без улыбки. Лицо его освещено огнем камина.

Камень держит себя как едва знакомый. Он лишь кивает мне, когда замечает. В клуб он приходит раньше всех, садится в самый угол и сидит молча, незаметно весь вечер.

Павел Александрович никак не выказывает своего удивления Камнем. Павел Александрович слишком деликатен. Как только он въезжает в комнату на своем кресле, становится спокойно и тихо на душе.

Павел Александрович очень болен, но не хочет думать о своей болезни. Чтобы отвлечься, он и открыл клуб „Слово". Он все-все здесь сам придумал: и камин, и дубовый круглый стол, и кресла вокруг стола, и почтенную старушку, разносящую чай и свежие булочки.

— Все очень просто, — говорит Павел Александрович, — я рано лишился родителей и не женился из- за болезни, и всю жизнь мне не хватало домашнего уюта, семейных вечеров, хоть перед смертью урву у судьбы мгновение, благо деньги есть.

Павел Александрович богат.

Итак, мы, несколько человек, собираемся вечерами в клубе Павла Александровича и слушаем чтение новых книг. Читает обыкновенно Павел Александрович, если не утомлен болезнью, или я. Потом пьем чай, обсуждаем прочитанное.

Такой семейный клуб, по старинке, как оазис в нашем пыльном громадном городе. Даже не верится, когда едешь на работу в грохочущей подземке, что есть такое тихое место — огонь камина, Павел Александрович в кресле, шелест страниц.

Павел Александрович знает, что Камень мой бывший ученик. И тоже удивляется его каменной грубости со мной. Уж лучше бы вовсе не здоровался, чем вот так. Но Павел Александрович все умеет превратить в шутку. Он говорит, что Камень — новый экспонат его коллекции.

Дело в том, что Павел Александрович собирает минералы. На полках в комнате множество удивительных, редких образцов. И с Земли, и с других планет. Павел Александрович говорит, что половину своего состояния ухлопал на камешки. Он даже спросил как-то раз Камня, на каких планетах тот бывает, не замечал ли что-нибудь интересное из минералов. Но Камень сморщился и сказал, что не бывает нигде, его работа сбросить почту, и все, он даже не выходит на планету. Это была целая речь для Камня. Павел Александрович извинился и раскрыл новый роман».

Глаза устали. Старик отложил документы. Встал, наполнил чайник, поставил на шесток. Сел у огня отдохнуть.

Убить за то, что не стал поэтом, не ставший поэтом повинен смерти, — вертелось в голове.

Чайник на шестке закипел.

Старик выпил чай вприкуску, чтобы не заглушать сахаром аромат. И вновь взялся за тетрадку, исписанную отчетливым почерком.

«Сегодня произошло нечто странное. Сидим в клубе. Тихо. Слушаем чтение Павла Александровича. Наша добрая старушка бесшумно разливает чай. Вдруг — звонок колокольчика. Павел Александрович прерывает чтение. Старушка идет открывать.

— Я никого не жду, — отвечает Павел Александрович на наше удивление. Он и сам удивлен.

Входит чрезвычайно загорелый человек в пропыленной одежде, с чемоданчиком. И Павел Александрович шумно радуется его приходу. Это оказывается его давний друг, исследователь с Арктура.

Мы смущаемся и собираемся уходить, чтобы не мешать встрече друзей, но Павел Александрович даже сердится на нас и говорит, что сейчас Дима — этот исследователь — выпьет с нами чай, а вместо книги у нас будет рассказ об Арктуре.

— А вместо чая... — говорит Дима — и достает из чемоданчика темную бутылку.

— Мне нельзя, — отказывается было Павел Александрович, но тут же машет рукой, — ну их к черту, болезни эти.

Дима садится рядом с Павлом Александровичем и открывает бутылку.

Камень ужасно невежлив. Он даже не прикасается к вину, хотя мы пьем за здоровье хозяина. Он равнодушно слушает Диму, хотя Дима вовсе неплохой рассказчик.

Вино выпито. Дима ласково смотрит на Павла Александровича и с сожалением говорит, что ему пора, но напоследок он приготовил сюрприз.

Павел Александрович ждет, как ребенок, пока Дима что-то достает из чемоданчика. Дима достает коробочку, держит ее на раскрытой ладони и объявляет, что в этой коробочке — редчайший, им, Димой, открытый минерал с Арктура.

— Ну-ка, ну-ка, — тянется со своего кресла Павел Александрович.

Вдруг, сидевший неподвижно в своем углу, Камень оказывается у кресла Павла Александровича, выхватывает коробочку и швыряет в огонь.

Нас берет оторопь. Камень стоит и смотрит на коробочку в огне.

Сама коробочка несгораема, и огонь старается безуспешно. Павел Александрович, изумленно глядя на Камня, тянется за кочергой. Камень вдруг страшно бледнеет.

— Не надо, — просит он Павла Александровича.

— Что?

— Не доставайте.

— Почему, голубчик?

Камень морщится.

— Пожалуйста.

Павел Александрович откладывает кочергу. Вечер скомкан.

— Может, это на него гроза влияет? — наклоняется ко мне Павел Александрович.

— Гроза? — удивляюсь я. — Осенью?

— Вот увидите. Мои старые кости лучше барометра.

Когда выходим из клуба, воздух тяжел, неподвижен. Где-то далеко едва слышно ворчит гром. Я смотрю на Камня. Он, точно обессилев, прислоняется к стене.

— Проводить вас?

Он кивает.

Через несколько кварталов Камень приходит в себя. Налетает ветер. Улицы пустынны. Нам навстречу бежит женщина. В пыльный тротуар ударяют первые тяжелые капли, мы едва успеваем свернуть в подворотню.

После грозы пешком добираемся до квартиры Камня. По тротуарам — мутные потоки воды, точно реки, — машины застревают в водоворотах. Мы идем прямо по дороге, сняв промокшую обувь.

Квартира Камня далеко от центра, у нового космодрома. Там несколько самых высоких домов в городе. Камень живет в одном из них, на верхнем этаже.

— Я люблю высоко, — говорит он, когда мы сворачиваем к дому.

Я останавливаюсь, чтобы проститься. Во дворе вода стоит озером, отражает высотный дом с огнями в окнах и клочок неба. Я чихаю. Камень вдруг смеется.

— Ноги замерзли, — почему-то оправдываюсь я.

Камень предлагает войти обсушиться, и я соглашаюсь. Лифт не работает. Мы поднимаемся минут сорок, отдыхая на лестничных площадках, оставляя мокрые следы.

В квартире Камня одна комната, и очень чистая.

— Хозяйка убирает?

— Сам.

Из окна виден космодром. Уже темно, на космодроме горят сигнальные огни. Бесшумно, из-за окна, взлетает ракета, оставляя огненный след. Пахнет кофе — его варит Камень, здесь же в комнате, на плите.

— А где ты работаешь? — неожиданно на „ты" спрашивает он.

— В школе.

— Здесь, в городе?

— Да.

Он передает мне чашку кофе и говорит:

— Оставайся, — не как просьбу, как разрешение. Когда утром просыпаюсь, его уже нет рядом.

Он встает рано, в четыре утра. На самом деле, это еще ночь. Он умывается, убирает в комнате, готовит завтрак. И долго стоит у окна, глядя на далекий внизу космодром, на бледнеющие в рассвете сигнальные огни, на огненные хвосты ракет. Стоит и ждет, когда я проснусь.

Я встаю, и мы завтракаем. Всегда молча. Он всегда молчит и глядит на меня янтарными глазами. Как я ем. Как поправляю волосы. Обожает смотреть, как я моюсь, одеваюсь, сплю, точно наконец-то нашел постоянный объект наблюдения, который не улетит внезапно, как шмель.

Мы завтракаем. Он одевается, всегда очень тщательно. Одежда чистая, отглаженная, и это не моих рук дело. Одевается и уходит на космодром.

Когда спрашиваю его о работе, говорит: „нравится". „Нравится", или „нормально", или „хорошо". Пожалуй, ему действительно нравятся ракеты, космос и то, что он в ракете один. Один на один с космосом. Это как-то чувствуется, что ему нравится. Но друзей на космодроме у него нет. Когда я спрашиваю о товарищах, пожимает плечами.

В клубе мы ведем себя по-прежнему, как чужие. Я так завела. Страшно не хочу, чтобы Павел Александрович узнал наши настоящие отношения. Стыдно, но я стесняюсь Камня. Не знаю, понимает ли он, но, скорее всего, его это не трогает.

Вылет у Камня ровно в семь утра. Камень доставляет почту на марсианские станции, за пределы Солнечной системы его корабль не выходит. Возвращается вечером, часам к шести. Я к этому времени уже дома и готовлю ужин.

После ужина мы идем либо в клуб, если клубный день, либо в центральный парк. В парке мы обычно допоздна, до тех пор, пока не останемся одни в аллеях. По-моему, Камень именно эти минуты любит больше всего, именно их дожидается. Я как-то спрашиваю:

— Почему?

— В этот час лучшие запахи. Травы, земли, деревьев. Трава сильнее всего пахнет в этот час.

Целая речь для Камня.

Просыпаюсь сегодня. Камень лежит рядом и, кажется, спит, а за окном начинает светать, значит, уже часов шесть. Я думаю, что Камень заболел, кладу ему руку на лоб. Камень мгновенно открывает глаза.

— Ты не спишь? — спрашиваю.

— Нет.

— Но ведь шесть уже.

Он молчит.

— У тебя полет отменили?

— Нет.

— Что же ты лежишь? Опоздаешь.

— Черт, в самом деле! — он вскакивает.

В общем, ведет себя в это утро точно с перепою. Хотя в рот не берет спиртное. Никогда. Долго возится в ванной, роняет и ищет мыло, кричит, что полотенце совсем сырое, и я несу свежее. Кофе у него убегает, и он варит новый. Я хочу помочь, но он рычит на меня, оскалив зубы. Одевается. В спешке срывает пуговицу с тугого воротничка. Я наскоро пришиваю.

Время уже без пяти семь. Пять минут до вылета.

— Беги, — кричу я.

Но Камень вдруг успокаивается, расстегивает воротничок и идет к окну.

— Что же ты?! — кричу я.

— Поздно.

Я тоже подхожу к окну. Далеко внизу, на космодроме, движутся невероятно крохотные фигурки. Синяя почтовая ракета торчит из стартовой шахты. Семь часов. Ракета вздрагивает и, оставляя огненный след, взлетает.

— Замену нашли, — тихо говорит Камень.

Вдруг ракета вспыхивает. Огненный шар висит напротив нашего окна. Шар гаснет. Осколки черным дождем сыплются на космодром. Крохотные фигурки бегут к главному зданию, мчатся машины с мигалками. Камень цепляется за подоконник. Суставы его пальцев белеют.

Вечером я возвращаюсь. Он так и стоит у окна. И не оборачивается, когда я вхожу.

— Ты на работе был? — осторожно спрашиваю я.

— Нет.

Этот случай нескоро забывается. О счастливой звезде Камня еще долго говорят на космодроме и в городе. Даже до Павла Александровича доходят какие-то слухи, и он с любопытством посматривает на Камня, когда делает паузы в чтении.

Уже поздняя осень. Идет мокрый снег. Наш парк совсем обезлюдел. В любой час здесь пахнет сыростью и холодом. Камню нравится, что кроме нас здесь никого нет. Он каким-то другим становится в парке. Часто смеется. Взгляд его теплеет и как будто принимает участие в том, на что обращен.

Сторож уже знает нас и кивает при встречах. У сторожа есть собака. Огромная дворняга. Она чрезвычайно боится Камня. Когда видит, льнет к ногам сторожа, поджимает хвост и тихо скулит.

— Удивительное дело, — говорит сторож, — сроду никого не боялась. Один раз трое дрались на ножах, так она не испугалась, а тут... Удивительное дело.

Последний день октября, мой день рождения. Я приготовила отличный ужин, Камень накануне купил бутылку шампанского и даже обещал выпить за меня. Я купила два хрустальных фужера.

Стол готов. Камню давно пора быть, но его нет. Я места себе не нахожу. Выглядываю в окно — синяя почтовая ракета уже в своей шахте. Значит, вернулся благополучно.

Я три раза разогреваю ужин, но Камень не идет. Уже в полночь я открываю шампанское и пью за свое здоровье. Шампанское кажется горьким. Я ложусь спать.

Встаю с головной болью. Одна. Подхожу к окну. К синей ракете идет человечек, но кто, не разберешь с такой высоты. Ракета взлетает. Я бегу на работу.

Вечером Камень дома. Он безучастно сидит у стола с хрустальными фужерами. Я ни в чем его не упрекаю. Разогреваю ужин.

— Как полет?

Камень молчит.

Я ставлю перед ним тарелку и отхожу к окну. Синей ракеты в шахте нет. Камень берет мой бокал с остатками шампанского, пьет, как осторожное животное, морщится.

Мы до ночи сидим за столом. Я проверяю тетради. Камень смотрит, как перо бежит по бумаге. Кто- то звонит в дверь, Камень вздрагивает. Я иду открывать. Красивый человек в форме пилота. Я предлагаю ему войти и сесть. Он входит, но не садится. Пристально смотрит на Камня. Камень отвечает равнодушным взглядом.

— Почему не вышел на работу сегодня? — спрашивает пилот.

— Завтра выйду.

— Завтра подашь заявление об уходе. Ребята просят. Уважь, пожалуйста.

Камень смотрит все так же равнодушно.

— Может, ты еще не слыхал, — говорит пилот, — вместо тебя вчера летел Валера Симонян. Погиб. Двигатель у него отказал. По закону и логике, конечно, ты не виноват, но ребята не хотят, чтобы ты работал. Может, это и суеверие, но — уходи. Сделай одолжение.

И пилот, не попрощавшись, уходит».

На этом дневник Ольги Николаевны Ломтевой обрывался.

Следующей в стопке документов была записка: «Уважаемый Константин Григорьевич! Большая просьба: прежде чем обратиться к следующим бумагам, прослушайте пленку. Это запись показаний Павла Александровича. Показания даны в больнице незадолго до смерти. Магнитофон в контейнере. Сергей».

Старик едва различал буквы. Наступала ночь.

«Вы читали сказку о великане, который провалился по плечи в землю? Он был силен и крепок, но оказался беспомощнее грудного младенца. Помните, как он умолял прохожих: „Убейте меня!" Так и я. Прикован к этому проклятому креслу.

Клуб был единственным моим развлечением. Не то чтобы мне нравилось читать им вслух, нет. Но — наблюдать за ними, разгадывать.

Я разгадывал их истинную жизнь, их тайны, их страхи, их тьму. У каждого человека своя тьма. Мне любопытно было шарить в ней фонариком. Нет, я никого не шантажировал, мне достаточно было знать.

Как узнавал? Наблюдал. Чтения вслух многое давали в этом смысле. Ведь мы обсуждали прочитанное. По тому, как человек слушает, как говорит, многое можно понять. Даже если он говорит неправду. Почти все можно понять из тех слов, оговорок. Скажем, мы читаем о герое и его больной матери. Матери кажется, ее сын призрак. Я вижу, как взволнован один из слушателей. В обсуждении он говорит, что рассказ нелепый, невозможный и вдруг оговаривается: „моя мать". С чего бы это? Я подбираю рассказ, который, мне кажется, прояснит ситуацию. И так дальше, пока не пойму, в чем дело.

Когда чтения было недостаточно, что ж, тогда я нанимал человека, и он следил за ними. Тогда картина прояснялась окончательно... Нет, я не назову его имени.

Осечки у меня не было ни с кем. Но на Камне я споткнулся. Сколько ни наблюдал его, не мог понять. Но не спешил нанимать человека для слежки, ждал, вдруг что-нибудь произойдет и прояснит Камня.

Я не знал, что выбирать для чтения, все он воспринимал одинаково равнодушно. Ни разу ни слова не вставил в обсуждении. Он пришел за Ольгой Николаевной. Но, кажется, не был в нее влюблен. Что же его привело ко мне?

Скоро я понял, что не один интересуюсь Камнем.

Еще один молчун появился в клубе, Человек в берете. Всегда был в берете, даже в комнате. Лишь иногда приподнимал его и протирал лысину платком.

Очень скоро я понял, что предмет его интереса в клубе — Камень. И, насколько я мог понять, мой конкурент тоже терпел поражение».

Павел Александрович замолчал. Старик слушал его кашель, дыхание, скрип кровати. Старику даже почудилось, что в доме запахло лекарством, и у него самого заныли кости. Старик встал и, пока длилось молчание, прерываемое кашлем, вздохами, невнятными детскими голосами — наверное, там, где велась запись, было открыто окно, — подбросил в печь дрова. Огонь разгорелся ярче, стало теплее в груди.

«Когда он швырнул эту коробочку в огонь, — полным голосом сказал Павел Александрович, — все остолбенели, конечно. Выходка была из ряда вон. Я подумал на грозу. Знаете, осень уже начиналась и вдруг — гроза...

Все ушли. Только Дима и этот, в берете, остались. Берет хотел, конечно, посмотреть, как мы достанем из огня коробочку, откроем и что из этого выйдет.

Поговорили о грозе, о политике, помолчали. Берет не выдержал:

— Может, вытащить ее?

— Нет-нет, — сказал я, — не беспокойтесь. После как-нибудь.

Он посидел еще. Но делать нечего — ушел.

Тогда Дима передал мне щипцы, и я достал коробочку. Я держал ее, раскаленную, на весу и ждал, когда остынет. Тихонечко вошла старушка, собрала посуду. Глухо, за стенами, прогремел гром. Я вздрогнул.

— Давай подержу, — вызвался Дима.

— Нет. У меня руки сильнее твоих.

Коробочка остыла. Я положил ее на стол. Дима осторожно вскрыл ножом. Увы. Минерал превратился в пепел. Я вытряхнул его в камин.

Скоро я заметил, что Ольга Николаевна как-то иначе смотрит на Камня. То есть она старается вообще на него не смотреть, а если взглянет случайно, тут же отвернется.

Камень держал себя по-прежнему. Берет, видимо, что-то знал и посматривал на меня с превосходством.

Досадно, что он меня опередил, но все-таки я не торопился со слежкой, сам хотел понять. Я заметил, что Берет откликается на темы о поэтах, всегда эти темы поддерживает, знает великое множество стихов, охотно цитирует и при этом всё поглядывает на Камня. Что ж, я решил подыграть. Стал выбирать для чтения стихи, эссе о поэтах, о природе поэзии. Но ничего у нас не выходило. Камень все слушал одинаково равнодушно.

Правда один раз был какой-то намек на любопытство в его глазах».

В дверь постучали. Старик вздрогнул. Привстал.

«— Да, — отозвался Павел Александрович».

Старик сел и вытер потные руки о штаны.

«— Укольчик пора, — произнес тихий женский голос».

После укола Павел Александрович устало сказал:

«— Скорей бы уж кончилось все».

Ему что-то ответили.

«— Бросьте. Дайте-ка мне стакан воды... Нет, холодной... Не простыну... О чем я говорил? А. Интерес. Не интерес, нет. Намек на интерес. Тень.

Речь шла о старой теории. Что поэт воспринимает мир как ребенок, чистыми непривычными глазами. Берет сказал: чтобы видеть мир непривычными глазами, надо быть не ребенком, а зверем, волком к примеру. Вот тогда и мелькнула тень интереса в глазах Камня. Но и только.

Тем временем уходила осень. Это такое тоскливое время для меня, уход осени. Я острее воспринимаю свою беспомощность. Осень пахнет вечностью. Впрочем, ладно.

Уже начинались заморозки, когда случилось следующее: в неурочное время ко мне пришла Ольга Николаевна. И сказала, что хочет поговорить, что ей нужен совет, что у нее нет отца, а ей нужен совет отца. Она плакала.

Я успокоил ее, усадил возле камина, подкатил на своем кресле поближе. Старушка принесла нам чай и ушла. Ольга Николаевна собралась с мыслями и рассказала, что уже почти три месяца живет с Камнем как жена. Что за это время с Камнем случились два странных происшествия. То есть, может быть, это ей они кажутся странными, а на самом деле просто случайности. Просто случайно Камню повезло и вместо него погибли другие.

Интересный вопрос она задала. Она даже не представляла — насколько интересный.

Я выспросил подробности. Она вспомнила что могла, зачитала свой дневник. И успокоилась, точно теперь ее проблемы по волшебству стали моими. Так уж человек устроен.

Она повеселела. С удовольствием выпила чай, рассказала что-то смешное о своих учениках.

— Что ты в нем нашла? — спросил я.

— Что? — она как будто испугалась.

— Ну почему ты с ним живешь? Чем он тебя держит? Ты его любишь? Почему не хотела, чтоб я знал?

— Я сама себе эти вопросы все время задаю, — ответила она. — Люблю ли? Не знаю. Он меня притягивает, это да. Держит, как вы выразились. Но чем? Не знаю. Я его стеснялась перед вами.

На этот вечер я выбрал любовный роман. Героиня передает записку гостю: „Не могли бы вы остаться сегодня? Мне так скучно одной". Я прочел записку и взглянул на Берета. Дочитал роман в полной тишине. Обсуждали его вяло и скоро разошлись. Берет замешкался, остался.

Он сел спиной к огню, чтобы лучше видеть мое лицо. Старушка убирала со стола. Берет взял книжку романа, перелистал, прочел вслух: „Не могли бы вы остаться сегодня? Мне так скучно одной".

Старушка ушла. Берет бросил книжку на чистый стол. Зевнул, прикрыв рот ладонью.

— Я вас слушаю.

Я рассказал о визите Ольги Николаевны. Он выслушал внимательно.

— Забавно, конечно, что она к вам пришла. Как к отцу, говорите? — он хмыкнул. — И что же вы предпримите? Как отец.

— Ваше мнение хочу услышать.

— Мнение. Я уж все это знаю. Не стоило и трудиться рассказывать, — он приподнял свой берет и протер лысину.

— И вы не все знаете.

— Не все?

— Не все.

— Что же вам еще сообщила наивная Ольга Николаевна?

— Наивная Ольга Николаевна ничего больше не сообщила... Помните коробочку с минералом?

— Еще бы.

Я не спешил продолжать. Позвонил в колокольчик. Пришла старушка. Я попросил чай покрепче. Берет нетерпеливо ждал, когда старушка уйдет.

— А вам? — спросил я.

— Что?

— Чай? Кофе?

— Что хотите!

Наконец старушка ушла.

— Ну! — не выдержал ожидания Берет.

Тут уже я усмехнулся.

— Минерал тогда сгорел в прах. Но у Димы еще оставался образец. Специально для исследований. Так вот, исследование показало, что минерал, абсолютно нейтральный на Арктуре, в атмосфере Земли становится чрезвычайно активным, хотя по лабораторным исследованиям не должен был. Но, видимо, чего-то не учли лабораторные исследования. Если бы мы тогда открыли коробочку, тлели бы сейчас на кладбище, все как один».

Стало тихо. Старик слышал шорох ленты, тяжелое дыхание говорившего. И еще какой-то звук. Старик вслушался. Новый звук был не из магнитофона: кто-то скребся в дверь.

Старик подошел к двери. Отворил. Герцог сидел у порога. Укоризненно взглянул на старика.

— Ну прости, что ждать заставил, прости, не расслышал сразу.

Герцог вошел и замер, точно не узнавал комнаты. Понюхал контейнер, ощетинился.

— Мне он тоже не нравится, — сказал старик.

Герцог взглянул на старика надменными глазами. Подошел к печи. В печи трещали дрова, вспыхивало пламя. Герцог свернулся калачиком, зевнул.

— Сейчас молочка разведу.

Из магнитофона послышался громкий вздох, звук льющейся воды. Герцог вскочил.

— Не волнуйся.

Герцог медленно подошел к столу. Слышно было, как Павел Александрович пьет воду. Говорит: «Спасибо».

Герцог вспрыгнул на стол. Увидел магнитофон.

Голос раздался из магнитофона: «— Что вы думаете обо всем этом? — спросил я».

Герцог вздрогнул.

«— Что я думаю, — пробормотал Берет. И замолчал.

— Я, например, хочу кое-что проверить.

— Что?

— Но для этого мне нужна ваша помощь. Причем заметьте, я не спрашиваю, зачем и почему вы следите за Камнем, на кого работаете.

— И отлично делаете.

— Да. Но я тоже хочу знать о Камне. Я хочу, чтобы вы делились со мной наблюдениями.

— Любознательный вы человек.

— Мне простительно.

— Пожалуй. Чем бы дитя ни тешилось... А что именно вы хотите проверить?

— Случайно ли все, что произошло с Камнем.

Берет смотрел недоуменно, точно не понимал».

Герцог успокоился. Он сел, глядя на магнитофон.

И внимательно слушал. Старик поставил перед ним блюдце с молоком и тоже сел слушать.

«— Что именно случайно?

— Случайно ли он три раза избегал смерти — три известных нам раза — или нет?

— И как, собственно, это проверить?

— Попытаться его убить.

Берет, кажется, не ожидал такого поворота. Он испугался.

— Это уж слишком. Даже для вас, почтенный Павел Александрович. Убийством вы, кажется, прежде не занимались.

— А не будет никакого убийства. Готов пари держать на все свое состояние.

— Да что вам состояние — в таком состоянии. Извините.

— Ничего».

— Точно роман по ролям читает, — сказал старик Герцогу, — профессионал.

Герцог лакал молоко.

«Берет задумался, посмотрел на меня.

— Заманчивое, конечно, предложение, Павел Александрович, но мне Камень нужен живым, никак не мертвым.

— Так оно и будет.

— Нет, я не могу рисковать».

На этом запись обрывалась. Магнитофон работал еще несколько секунд вхолостую и автоматически выключился. Красный рабочий огонек погас.

— Такие дела, — сказал старик надменным глазам, — такие дела.

«Протокол допроса. День первый.

— Итак, Павел Александрович подписал чек.

— Да.

— На какую сумму?

— Миллион.

— На предъявителя?

— Да.

— И все?

— Еще он передал сто шестьдесят тысяч наличными. Но это для эксперимента.

— Для убийства.

— Для эксперимента. Он был уверен, что убийства не будет.

— А вы?

— Я... тоже. То есть я, конечно, не был уверен, но... Раз он не стал поэтом...

— Хорошо, оставим пока. Рассказывайте, рассказывайте, не молчите.

— Простите, я, конечно, извиняюсь, можно вас попросить? Прикройте, пожалуйста, окно.

— Окно? Прикройте окно, сержант. Вы и в берете мерзнете?

— Извините.

— Вам передали деньги. И..?

— Я обратился к одному из наших агентов. Он меня свел с человеком по кличке Гусь. Правда, Гусь не любил, когда по кличке, и в глаза все его звали Гришей. Этот Гриша согласился за сто тысяч... провести эксперимент.

— Убийство.

— Я вас очень прошу...

— Хорошо.

— Вот. Он изучил привычки Камня. И стал готовиться. Он все докладывал мне, а я Павлу Александровичу. Гриша выяснил, что Камень каждый почти вечер ходит гулять в парк с Ольгой Николаевной. Парк был очень подходящим местом, потому что в декабре там безлюдно, а декабрь уже начался. Они совсем немного шли вместе, потом — Ольга Николаевна сама по себе, а Камень — в стороне. Ему, видимо, нравилось смотреть на нее со стороны.

— Может быть, они ссорились?

— Нет, это у него манера такая. Как уставится на что-нибудь или на кого-нибудь, даже нехорошо становится. Я ведь и прежде за ним следил. По работе.

— Я в курсе.

— Ну вот. Решили пробовать в парке. Они перед входом в парк покупали булку в лавке, то есть Ольга Николаевна покупала. И в парке уже она кормила этой булкой уток. Для декабря было довольно тепло, и пруд не замерзал. Она кормила уток, а Камень уходил вдоль пруда на другую сторону. Там была скамейка. Камень на нее садился и глядел на уток, на Ольгу Николаевну. На воду. Минут сорок так продолжалось. Что-то вроде ритуала у них было.

— Секундочку. Вы это сами видели?

— Конечно. Я же и раньше за ним следил, я даже писал в докладах.

— Хорошо.

— Вот. Он, кстати, уже уволился с космодрома. Ходил, правда, в форме. И нигде не работал.

— На что жил?

— Так Ольга Николаевна работала.

— Ясно.

— В общем, мы назначили в это время, когда он сидит на скамейке, чтоб без риска.

— Без риска?

— Ну, там же безлюдно.

— А Ольга Николаевна?

— Ольга Николаевна никак на линию прицела не попадала, мы сбоку должны были, то есть Гусь, Гриша то есть, должен был.

— Так.

— Сейчас.

— Может, все-таки открыть окно?

— Нет, это я так, по привычке, мне не жарко. В назначенный день все было нормально. Правда, подморозило, и мы испугались, что пруд застыл, но, к счастью, нет, только тонкий ледок у берега. Утки плавали.

— Вы видели?

— Ну да, конечно. Они пришли, как всегда. Ольга Николаевна встала у берега, а Камень пошел к своей скамейке. Сел. К нему бездомная собачонка подбежала. Камень на нее взглянул, собачонка сразу хвост поджала, попятилась. Камень перевел взгляд на воду. Вечер был светлый. Пошел редкий снежок. Камень смотрел, как снежинки тают в воде. Минут десять мы выждали, и Гриша поднял оружие. Дал мне в прицел посмотреть.

— Ну-ну.

— Сейчас. Так вот, только он приготовился стрелять, только палец коснулся курка, как вдруг Камень слетел со скамейки или... я не знаю, какое тут слово подобрать, он просто исчез со скамейки, мы и не увидели как. Гриша нажал курок, пуля ушла в пустоту. Камень уже был на другом берегу, возле Ольги Николаевны. Схватил ее за руку и потащил за собой. Она удивилась, что-то спросила. Он не отвечал. Она бросила остатки булки на землю, и он ее увел. Через несколько минут появилась та бездомная собачонка и съела брошенную булку. Откройте, пожалуйста, окно.

— Сержант.

— Немного.

— Немного.

— Спасибо. Я доложил Павлу Александровичу. Он только распалился: „Что бы это могло быть? Надо еще попробовать".

— Вы не рассказывали ему то, что знали о Камне?

— Нет. Клянусь!

— И на том спасибо.

— Он дал еще денег для Гриши. Я передал. И Гриша стал готовиться ко второй попытке.

Днем, когда Ольга Николаевна уходила на работу, Камень оставался дома. Почти целый день торчал у окна, глядел на космодром. Только часа в три выходил. Заходил в кафе, выпивал чашку кофе. Читал газеты. Еще выпивал чашку и уходил. В кафе в это время пусто. Слышны взлеты ракет с космодрома. Камень всегда садился за ближайший к выходу столик.

Гриша снял комнату окнами на кафе. Несколько дней ничего не предпринимал, просто наблюдал. Несмотря на декабрь, дверь в кафе не запиралась — в ближайших к космодрому кварталах всегда тепло.

Как-то раз, когда Камень читал газету, в кафе зашли пилоты с космодрома. Они заказали спиртное и сели за соседний столик. Они громко обсуждали что -то свое. Камень читал газету. Он так и ходил в форме. Пилоты вдруг притихли.

Опять стал слышен гул с космодрома. Пилоты молчали и смотрели на Камня. Он отложил газету и тоже посмотрел на них. Он посмотрел на них, как на предметы. Пилоты смутились, отвели глаза, поспешно заговорили и скоро ушли, не допив даже свое спиртное. Бармен очень удивился. Камень усмехнулся им вслед. Нехорошо усмехнулся, оскалив зубы, точно укусил.

Они вышли, и Гриша решил стрелять. Он выстрелил. Пуля разбила кофейную чашку на столике Камня, но самого Камня в кафе уже не было. Он быстро шел по улице.

Гриша даже побледнел от бешенства. Он поймал Камня в прицел. Выстрелил. В этот раз я увидел, заметил, как Камень отшатнулся, и пуля попала в окно первого этажа. За окном стоял мальчик с закутанным в шарф горлом. Мальчик вскрикнул и упал. Пуля угодила в него. Гриша снова поймал в прицел Камня.

— И вы не могли его остановить?

— Не мог. Я сам точно обезумел. Это невозможно объяснить, но я просто потерял чувство реальности. И Гриша тоже. Он выстрелил. Но вместо Камня попал в женщину с сумкой в руке. Женщина упала. Из сумки покатились какие-то свертки, кукла. У куклы от удара завелся механизм, она лежала, поднимала руки и говорила: „Добро пожаловать, добро пожаловать!" Женщина испуганно кричала и зажимала рукой рану на бедре. Кровь текла сквозь пальцы. Камень уже спускался в метро.

— И вы все это заметили?

— Да. Гриша схватил оружие, запихнул в сумку, оттолкнул меня и бросился на улицу. Я за ним. На улице уже собралась толпа, выла сирена. Мы проскочили в метро. Успели в вагон за Камнем.

Камень вышел на конечной. Мы выскочили в зиму. Это был новый район. Невысокая застройка, далеко от предприятий. Снег лежал на тротуарах. Крохотная машинка-робот застряла в сугробе. Камень шел быстро, не оглядываясь.

На школьном дворе играли в снежки. В Камня попали несколько раз, но он даже не заметил. Прозвенел звонок. Двор опустел. Камень подошел ближе к школе.

Пронзительно свистнул. В окнах показались детские физиономии. Камень свистнул еще раз.

Через минуту на крыльцо выбежала Ольга Николаевна. Камень бросился к ней, схватил за руку. И потащил за собой, как тогда, в парке. Ольга Николаевна сопротивлялась, что-то ему говорила. Но в конце концов покорилась и только все оглядывалась на школу, на детские физиономии за окнами.

У метро они остановились, тяжело дыша. Камень выпустил Ольгу Николаевну. Слепил снежок. Стал его грызть белыми зубами, не спуская с Ольги Николаевны глаз. Она что-то сказал. Камень молчал.

Гриша вынул из сумки ружье.

— Где вы стояли в это время?

— За машиной-роботом.

— Лицом к Камню?

— Да. Немного сбоку.

— Продолжайте.

— Камень не двигался. Гриша взял его на прицел. Камень отбросил снежок. Гриша выстрелил. Ольга Николаевна вскрикнула и упала.

— Как же так случилось?

— Не знаю, право. Видимо, он дернул ее к себе, инстинктивно просто. Как раз в момент выстрела. Я устал очень.

— Проводите, сержант.

«Протокол допроса.

День второй.

— Итак, в результате вашего эксперимента погиб мальчик.

— Да.

— Тяжело ранена женщина.

— Да.

— Погибла Ольга Николаевна

— Да.

— „Да". Больше вы не пытались?

— Нет.

— И что думаете по этому поводу?

— Что я думаю. Он должен был стать поэтом, и не просто поэтом, а великим. Поэт видит мир странно, не так, как вы и я. Глазами зверя. Камень видит мир глазами зверя, так он устроен, так его устроили. И чует смерть, как зверь. Как тысяча зверей.

— Почему вы пришли с повинной?

— Потому что. Потому что его надо убить! И вы обязаны это сделать!

— Убить?

— Убить.

— Забавно. Но ведь вы утверждаете, его невозможно убить, он, как вы выражаетесь, чует смерть.

— Да.

— Как тысяча зверей.

— Да.

— Так как же?

— Я хочу, чтобы вы меня поняли. Вы меня все еще не до конца поняли. Ему полшага осталось до поэта, но он не сделал этого полшага, мы не сделали. Поэт действительно видит мир звериными глазами и по-звериному чует смерть. Судьбу. Но поэт никогда не отклоняется от своей судьбы.

— А Камень уклоняется.

— И подставляет других под удар. Вы посчитали мальчика и двух женщин, а о двух пилотах вы забыли? Они погибли вместо него.

— Возможно.

— Он — наша ошибка, а по закону ошибки института должны уничтожаться, вы знаете.

— Я в курсе».

Старик подумал, как страшно осознавать, что из-за тебя погибла любимая женщина. А главное, повторись все вновь, она вновь погибнет. Не сможешь ты справиться с собой, с тысячью зверей, не сможешь не уклониться.

— Вот они и пришли ко мне, — сказал старик сидевшему на столе Герцогу. — Ты, наверно, есть хочешь? У меня сальце есть несоленое. Только в подпол надо лезть. Гляди-ка, снегу в этом году сколько намело, недаром синеглазка цвела. Затопит нас весной. Помнишь весну? Яблони зацветут. С малышкой в лес за веселящей травой пойдем, я ей буду места показывать, а она удивляться... Ну что, лезть за салом?

Герцог зевнул, потянулся.

— Слазаю уж.

Старик слазил за салом. Нарезал кубиками, насыпал в блюдце у печи. Пока Герцог ел, старик выгрузил из контейнера приборы. Собрал на столе систему. Включил. Экран загудел, осветился зеленым. Старик посмотрел на Герцога. Кот уже спал. Старик сел за стол и уставился в пустой зеленый экран.


Срок был дан в две недели. За эти две недели была оттепель, такая, что повисли сосульки, и с них капало в полдень. За оттепелью пришли морозы.

Герцог не отходил от печи.

Старик топил жарко. Он вообще в эти две недели очень много времени тратил на хозяйство. В оттепель протекла крыша, в мороз лопнуло стекло, из печи вдруг начал валить дым в комнату. И все это пришлось латать, чинить, исправлять.

Две недели шли себе, уходили, а старик не мог придумать, как убрать человека, чуящего смерть. Ясно, что единственный враг Камня — время. Конечно, со временем Камень состарится и умрет, как все мы, но за две недели это никак не может случиться. «Проклятое время», — думал старик, латая крышу. «Проклятое время», — скрипел снег, когда старик шел за водой или за дровами. О малышке он старался не думать.

Уже после оттепели, когда ударили морозы, старик подумал, что у них с Камнем общий враг — проклятое время.

Оставалось три дня до срока. Старик плохо спал, его мучили сны с прибегающей в слезах Дусей. Из ночи в ночь они хоронили малышку.

Проклятое время. Старик все думал, думал о нем. Он даже стал выписывать в тетрадку известные сюжеты о времени, будто действительно готовился сочинять игру.

Ответ пришел под утро последнего дня. Старик проснулся, измученный сном. Герцог сидел у теплой еще печи и умывался лапкой. Тихо было, как в детстве. «В детстве время шло медленно», — подумал старик. И понял, что надо делать.

Старик нашел файл адресата и отправил следующее сообщение:

«Предполагаю, вы потеряли след Камня».

«Да», — пришел ответ.

«Полагаю, Камень на старом космодроме».

Ответ пришел через несколько минут:

«У нас мороз, старина. Сорок два градуса по Цельсию. Камень не может быть на старом космодроме, там вообще никто живой не может быть».

«Полагаю, Камень на старом космодроме. В одной из шахт стоит ракета. Возможно, он в ней».

«Ракета стояла в шахте семь лет назад. И уже тогда проржавела и качалась от ветра».

«Проверьте».

«Упрямый старик».

Старик оглянулся. Герцог умывался белой лапой. Старик подошел к печи, потрогал.

— Холодная. Топить надо. За дровами идти. Пойдешь со мной за дровами? Чайник поставим. Тебе молоко разведу. Кашу сварю. Будешь кашу? Если не будешь, я и варить не стану, я и не хочу один.

Герцог удивленно взглянул на старика. Старик рассмеялся.

— Сварю, сварю. И даже суп на обед сварю.

С мясом.

Он пошел к двери. Набросил на плечи полушубок, взял корзину для дров.

— Айда. — Вышел за порог.

Дверь закрыл не до конца, оставил щель.

В эту щель и проскользнул через минуту Герцог.


Огонь гудел. Пахло сосновой смолой, мясным бульоном. Тикали ходики. Герцог глядел в приоткрытую дверцу печи. На экране светилось последнее сообщение: «Упрямый старик».

Герцог посмотрел на экран. Сообщение исчезло, появилось новое: «Невероятно, но, кажется, он действительно там».

Старик возился у шестка, досаливал кипящий бульон.

Только вечером, когда все домашние дела были сделаны, старик вернулся к экрану.

Герцог вспрыгнул на стол.

«Невероятно, но, кажется, он действительно там».

«Подробности», — потребовал старик.

Герцог пристально смотрел, как мерцают зеленые буквы.

«Та ракета действительно торчит. Валится набок, но не падает. Вроде Пизанской башни. Космодром пуст. Земля гудит от мороза, как железный лист. Даже ребятишек не видно. Дорога тоже заброшена, и рейсовый автобус не ходит. Некому ездить. Из лачуг вдоль дороги всех выселили. Так что — совершенная пустыня.

Камень умудрился наладить в старой ракете обогревательное устройство и синтезатор питания. Пилот все-таки. Он, кажется, не выходит из ракеты. Хотя нет, вот сейчас мне передают, что выходил. Подходил к одной из шахт. Минут тридцать простоял, глядя вниз. И ушел в ракету.

А как вы догадались, старина?»

«Послушайте, Сергей, — медленно, точно позабыв, как расположены буквы на клавиатуре, набирал сообщение старик. — Нельзя ли оставить его в покое?»

«Невозможно, старина. История может повториться. Если Камень будет жить и кто-то вроде Павла Александровича окажется рядом... Сами понимаете. А по нашим расчетам вероятность этого весьма велика. Камень — фактор риска, и его надо убирать, правительство требует. Так что выкладывайте вашу идею».

«Открытие 146.000.020. Ищите в архивах. Около ста лет назад».

«Ждите».

— Вот так, — сказал старик Герцогу.

Через час Герцог увидел на экране: «Годится».

Старика в доме не было, он расчищал тропинки от снега. Еще через полчаса экран погас. Отключился.


Старик простыл, расчищая дорожки. Три дня лежал дома, пил чай с малиновым вареньем. Выходил только за водой и дровами, надев под полушубок два свитера и замотавшись шарфом до глаз. Шарф вязала Дуся.

На третий день старику стало легче, появился аппетит.

Старик сварил себе и Герцогу кашу. Когда принялись за еду, в дверь постучали. Старик положил ложку.

Вошли Сергей и Петя.

— Уже убрали? — кивнул Сергей на контейнер. — Так уверены были, что не понадобится больше?

— Да.

— Что ж, верно, не понадобится.

Он сел за стол. И Петя тоже.

— Кофейком сегодня будете угощать?

— Сами угощайтесь. Я слаб очень.

— Что такое?

— Простыл.

— Эх, старина, вам беречься надо.

Старик посмотрел угрюмо.

— Ладно, ладно, не глядите так. Все в порядке. И малышка ваша уже дома. Завтра примчится, наверно. Лыжи новые показывать.

— Лыжи?

— Угу... Петя, привстань-ка — насчет кофейку, — рассмеялся. — Уже в рифму шпарю. Вообще, странно, — сказал он, помешивая ложечкой горячий кофе, — такое открытие — и ни разу не использовалось.

— Ничего странного, — угрюмо ответил старик. — Просто не нашлось желающих лететь на пять лет, с тем чтобы вернуться через пятьсот.

— Как это? — изумился Петя.

— А так это, — сказал старик. — Время в объекте, летящем со скоростью света, замедляется. Это из школьной физики, если помнишь. Ракета летит пять лет, на Земле пролетит пятьсот. Ты возвращаешься. А куда? На какую Землю? Что с ней случилось за пятьсот лет? Может, всемирный потоп?

Петя, изумленный, молчал.

— Да, вы правы, — сказал Сергей, — просто не нашлось желающих.

Он допил свой кофе.

— Ну а как, — спросил старик, — прошло все?

— Нормально. Дождались, когда он вышел из ракеты, поставили двигатель, приборы, щели в корпусе залили пластиком. Камень вернулся, нажали кнопку. И все. И Камень улетел. На пятьсот лет.

— После нас хоть потоп, — пробормотал старик.

— Ну уж, это вы сами предложили, старина.

Через час они ушли, забрав контейнер. Вездеходная машина укатила, подняв вихрь снежной пыли. Старик ополоснул свою тарелку, стакан Сергея. Выпустил Герцога на улицу. Вышел сам, накинув на плечи полушубок.

Мороз был силен. Воздух казался стеклянным, им почти невозможно было дышать. Крохотная зеленая точка летела в звездном небе.

— Может, Камень? — сказал старик Герцогу.


Утром пришли Дуся с девочкой. Девочка поцеловала старика в колючую щеку, потрепала Герцога за ухом.

Сели пить чай. Весело трещал в печи огонь. На окнах таяли ледяные узоры. От девочки странно пахло. Старик не сразу понял, что это духи. Запах ему не понравился. За чаем она болтала о лыжном лагере, в который так неожиданно попала за счет какой-то благотворительной организации. После чая вышли на крыльцо. Темный лес стоял близко.

— Завтра поднимется ветер, — тихо и торжественно сказал старик.

— Я знаю, — сказала девочка и насмешливо взглянула на старика. — Знаю даже, почему ты знаешь. Потому что птица сизарь ходит по снегу. Вот следы. Только эту птицу зовут не сизарь.

— Откуда ты знаешь?

— В лагере рассказывали про приметы.

Старик помертвел. Пятьсот лет прошло — она выросла.