Пока Леша читал, она выпила его кофе. Кофе был очень сладкий. Она пила и смотрела, как Леша читает. Он медленно читал. Лицо его было очень внимательным.
От горячего кофе она согрелась.
«...Сквозь окошко вижу сад. Ванюша открывает окошко, когда тепло, и ветер меня касается...
Конец мне. А хочется тебя видеть. Приезжай, родная. Если уж не застанешь, Ванюша тебе передаст мое слово.
Он тебя и встретит...
Со слов Акулины Сергеевны записал Иван Солдатов».
— Кто это, Иван Солдатов?
— Не знаю, — сказала Нина.
За окном шел освещенный изнутри трамвай. На повороте вспыхнули под колесами синие искры.
Леша и Нина познакомились две недели назад, и у них был сейчас жгучий интерес друг к другу.
— Акулина Сергевна — моя бабка.
— Я догадался.
— Я ее очень люблю, но не вижу. То есть видела последний раз двадцать лет назад, в четыре года. Даже помню смутно. А Иван Солдатов появился в ее жизни недавно, еще в прошлом году бабка сама письма писала.
— Вдруг твоя бабка ослепла!
За столиком в углу рассмеялся одинокий человек, и все на него посмотрели.
— Бабка видит, конечно, неважно, но главное — рука ее не слушается. Этот Ванюша ей не только письма, но и во всем помогает.
— А от себя этот Ванюша никогда ничего не писал?
— Ни словечка.
Леша вновь взял письмо и приблизил к близоруким глазам. Он забыл дома очки. Его брови нахмурились, и ей захотелось провести пальцем по вертикальной складке между бровей.
— Твердый почерк, — сказал Леша. — Старательный. В классе седьмом этот Ванюша учится. Не отличник, но хорошист точно.
Он сложил письмо, взял чашку и увидел, что она пустая.
— Чего ж ты не ездила к бабке?
— Жизнь, — сказала Нина. — Письма-то писать некогда. Мне бы такого Ванюшу, чтобы писал с моих слов.
— Я бы тоже не отказался, — усмехнулся Леша.
Одинокий человек в углу сказал вслух: «Да-а». И все на него посмотрели.
— Чего ты решила?
— Я решила, как ты решишь, так и будет.
— Так, — и Леша опять нахмурился.
Они собирались завтра уже ехать на Урал, к Лешиной матери. Знакомиться. И билеты были куплены.
— Кроме тебя, есть кто у бабки?
— Есть. Но никто не приедет.
— А чья она мать?
— Отца.
Отец Нины умер, когда ей было три года, это Леша уже знал.
— Ладно, — сказал он, — вот тебе деньги, купи кофе горячего.
Он задумчиво смотрел, как она идет к стойке. По кафелю стучали ее каблучки.
Освещенные фонарями стояли тополя за окнами. Погода была безветренная, и тополя стояли неподвижно.
Хорошисту Ивану купили книжку о космических путешествиях и блок жевательной резинки. Умирающей бабке — павловский платок, черный, с зеленым, приятным глазу узором.
Поезда до бабкиного поселка не ходили. Взяли билет до ближайшей к нему станции. Дали телеграмму.
Поезд уходил под утро, в четыре часа. И часть ночи им пришлось прождать на вокзале. Никогда еще Нина не была так долго на вокзале. И насмотрелась на тревожно спящих людей, на гулкие своды, на холодные платформы, на кричащие, с горящими фарами поезда, на белый свет прожекторов.
На душе стало тревожно, будто вокзал был не местом ожидания, но границей между обычной жизнью и чем-то, что жизнью назвать нельзя.
Они молчали все время ожидания. Держались за руки и молчали. Им обоим было не по себе.
В поезде тревога отпустила Нину. Вернее, уступила Нину усталости. От усталости даже лень было идти чистить зубы. Нина взяла постель. Час был поздний, и все пассажиры укладывались спать и засыпали быстро.
Нина постелила и села на край.
Ей виден был титан. Красные угли в титане мерцали.
Пожилой проводник предложил чаю. Нина выпила и согрелась.
Через четыре часа проводник растолкал ее.
— Давайте, — шептал он, чтобы не разбудить остальных. — Одна минута стоянка.
Нине хотелось спрятаться под одеяло и проехать вместе со всеми мимо этой станции. Темно еще было за окнами.
Черный, пахнущий каким-то горячим маслом поезд ушел, и осталась Нина одна в холодном тумане.
Она не помнила, сколько стояла так. Туман окутывал, как бывает во сне — шорох. Прояснело, или глаза привыкли, и Нина разглядела в тумане рельсы... И просмоленные шпалы... И траву между шпал... И траву сквозь трещины в асфальте низкой платформы. Различила, что туман неспокоен, что в нем есть течения, как в глубине океана.
Нина медленно пошла по платформе, стараясь не ступать на трещины. «Не наступлю на трещину, и все будет хорошо».
С платформы она сошла на тропинку, узкую, в детскую ладошку. Трава коснулась ее ног, и ноги вымокли.
Невидимая птица крикнула внезапно и резко. Нина встала, пораженная этим криком. У нее сил не было двинуться.
Вдруг Нина различила прямо перед собой, метрах в трех, телегу. Человек в телеге смотрел на нее. Заржала невидимая в тумане лошадь. Человек с темным, не - различимым лицом сказал точно отсыревшим голосом:
— Вы Акулины Сергевны внучка? А я — Ванюша.
«Вот тебе и подросток-хорошист! Лет сорок мужику. А все — Ванюша».
Всю дорогу он молчал. Лица его она не видела, только спину.
Ехали в тумане. По мягкой земле. По камешкам. По корням деревьев. Черные их стволы проплывали совсем рядом, можно было рукой коснуться. Сосны. Как Ванюша разбирал дорогу?
В телеге на сено был брошен ватник. Нина им укрылась. Теплый ватник пах бензином. Нина глядела в серую мглу, в которой плыл вертикально черный влажный ствол. Крик петуха раздался. Из тумана вышла черная стена и в ней — окошко. Приехали. Из памяти вышел вдруг буфет, ящик в буфете, а в ящике — спицы.
Спицы лежали в ящике буфета. На самом дне, под стопкой старых фотографий, писем, газетных вырезок о том, как солить капусту, как варить варенье без сахара, как выводить пятна с парадных одежд.
Из открытого ящика пахло свечкой. Этот запах напоминал Нине что-то светлое и смешное.
Старуха полулежала на высокой подушке и следила за внучкой бледно-голубыми глазами. Старуха улыбалась беззубым ртом. Ее руки лежали на пестром павловском платке с кистями.
Окошко в сад было отворено, и ветер зримо касался волос старухи.
— Познакомилась, значит, с Ванюшей? — спросила старуха. — Каждое утро на станцию ездил. Встречал.
Нина поставила электрический самовар, достала из буфета чашки со стершейся позолотой. Воробьи галдели в саду.
— Яблоки клюют, — сказала старуха. — Все теперь им достанется.
— Ну что вы, — бодро сказала Нина.
— А чего? Им. Все им.
Нина вдруг отчетливо представила, как воробьи клюют яблоки, яблони, железную крышу дома, блестящие стекла. Склевывают начисто и добираются до теплого домашнего нутра, до пестрых половиков, до буфета, до чашек со стершейся позолотой, до старых фотографий...
— Ванюша, значит, постеснялся с тобой взойти, — услышала Нина.
Вечер пришел быстро. Только и успели, что выпить чай да перебрать старые фотографии.
— А это вот твой отец, гляди, какой важный, в шляпе. Рано он, конечно, умер, не дал Бог. Ты-то помнишь его?
— Не очень.
Старуха погладила лицо на фотографии.
— И я не очень. То есть помнить-то помню, но все какие-то пустяки, ничего важного. Чашку вот он разбил из этого сервиза. Только-только отец купил сервиз. У нас поселок тогда людный был, веселый, вечерами танцы, кино, по улицам — свет. Жизнь была.
Фотографии лежали в белой картонной коробке из-под обуви. Фотографий было много. Бабка гладила каждую по скользкому глянцу и рассказывала Нине, кто есть кто, где и когда. Одна фотография была совсем желтая с сухим обломанным углом.
— Господи, — сказала старуха, — а ведь была целая прошлый раз.
Стали искать в коробке угол, но не нашли. Старуха так огорчилась, что заплакала. Нина растерялась. Она не знала, как утешить старуху, и погладила ее по бледной руке. Достала из шифоньера свежий носовой платок, и старуха утерла слезы.
— Там, главное, кто-то был в этом углу, а я забыла кто.
Утро вечера мудренее. Легли спать.
Утром опять был туман.
Когда туман начал рассеиваться, Нина пошла за водой. Улочка была пуста и нехожена, вся заросла травой. Из полыни выскочила худая рыжая кошка, и Нина расплескала воду.
Нина помогла старухе умыться, поставила самовар. Тут раздался стук в дверь, и старуха крикнула:
— Ванюша!
Он вошел, и Нина не узнала его. Лицо опять поразило. На этот раз — молодостью.
«С чего я решила, что сорок? Двадцать. Просто он небрит утром был. Да и в тумане. И мрачный какой-то. Да и не смотрел на меня».
Он был небольшого роста, щупленький. Смотрел очень серьезно. Ноги, в детских каких-то сандалиях, промокли до колен.
С ним была сумка. Он сказал:
— Я молока привез.
Он привез со станции молоко, пряники, черный хлеб, колбасы докторской полкило, конфеты «Ласточка», триста грамм, и бутылку красного сладкого вина «Лидия».
Сели пить чай. Ванюша не столько пил, сколько глядел на Нину и крошил пальцами мягкую конфету на хрустящей золотинке. Он не слышал, что говорит о нем старуха.
Старуха говорила все хорошее. Как он письма ее отвозил на почту, на станцию. И ездил на ту же станцию за лекарством. И терпеливо слушал ее рассказы долгими вечерами...
Наконец старуха заметила, что он ее не слушает, а смотрит вовсю на молодую женщину, и замолчала. Нина, смущенная взглядом, встала и включила телевизор. Но он не включился.
— Да, — сказал Ванюша, — я же купил резистор. — И облизал шоколадные пальцы.
Ванюша чинил телевизор. Самовар закипал. Яблоки падали в саду. Старые фотографии грудой лежали на столе. Старуха похрапывала во сне. Лицо Нины криво отражалось в самоваре...
Ванюша щелкнул кнопкой. В телевизоре хрипло крикнули, и старуха очнулась. Посмотрела безумными глазами на Ванюшу в голубом свете телевизора, на Нину, пьющую вновь разогретый чай.
— Ванечка, — сказала старуха сухими губами.
Ванюша приглушил телевизор.
— Помнишь Лампию?
— Я все помню.
— Траву она мне как-то давала. Тихий цвет называется. Очень она мне помогала.
— Она вам от простуды помогала.
— А вдруг и от этого поможет?
— От чего?
— От слабости.
Старуха закрыла глаза, но видно было, что не уснула.
На верхней трибуне было ветрено. Камень потрескался. Из трещин росла трава. Птицы сидели на трибунах, как на скалах. Небо было близко.
С верхней трибуны виден весь поселок. Две улицы. Верхушки деревьев. Трубы заводика. Узкоколейка. Черный паровоз. И — ни одного человека.
Ни одного человека они не встретили, пока шли к стадиону. Дома были заперты. За темными окнами не было движения. В запущенных садах цвели флоксы.
Стук яблок и их шаги.
— Господи, — сказала Нина, — куда они все подевались?
— Они?
— Жители.
— На кладбище в основном, — ответил Ванюша. — Заводик давно закрыли. Дорог нет. Молодые уезжали, пока не уехали все. Старики только оставались. На лето к ним внуки жаловали... Вот здесь была школа.
Они шли мимо одноэтажного кирпичного здания. Окна заросли пылью. Замок на двери проржавел.
— Я из последних здесь учился.
На кирпичной школьной стене — выцветшая надпись мелом: Коля + Вика.
— Молодые уезжали, старики умирали. Теперь только ваша старуха живет. Да я. Во всем поселке — я и старуха. И вы вот приехали.
Поселок открывался с верхней трибуны, как декорация для фильма. Фильм сняли. Юпитеры погасли. Актеры разъехались.
— А где же кладбище? — спросила Нина.
— За заводом сразу. Не разглядишь. Трава.
Нина вздрогнула на ветру.
Птицы вдруг разом шумной стаей поднялись с трибун, закружились в близком небе. Юное Ванюшино лицо рдело от ветра. День был очень холодный.
— Пойдемте.
Ванюша отпер дверь своим ключом, одним из тяжелой связки.
— Зачем двери на запоре? — спросила Нина.
— Чтобы кошка не забралась. Шастает тут одна рыжая.
В доме ясно пахло сухой травой.
— Пропиталось все, — сказал Ванюша. — Лампия травницей была.
Он растопил облицованную пестрой керамической плиткой печь.
Нина прислонилась к загудевшей печи. Ванюша смотрел на нее снизу вверх. Молодое его лицо было освещено пламенем.
— Почему ты отсюда не уехал? — спросила Нина.
— Я родителей не помню, с бабкой жил. Не хотел бросать. — Ванюша протянул руки к пламени. — Я здесь всех знал. Привык. Нравилось мне. Нравилось жить с бабкой, слушать. Старики любят рассказывать. Вспоминать. Я даже нарочно просил, чтобы она вспоминала, чтобы все они вспоминали. Они все, все, кто сейчас на кладбище, все свои жизни рассказали. Считай, они и не на кладбище вовсе. А во мне.
Взгляд Ванюши был доверчивый, детский.
— Она тоже в тебе? — спросила Нина.
— Она?
— Хозяйка этого дома.
— Если так можно сказать, конечно.
Ванюша встал и неслышным шагом подошел к приемнику на этажерке. Это был большой деревянный ящик с прозрачным зеленым стеклом, на котором были отмечены города и цифры. Ванюша повернул черную ручку, и вертикальный стерженек пополз за зеленым стеклом.
Ванюша остановил стерженек на Берлине.
— Когда-то давно, — сказал Ваня, — седьмое августа тоже был холодный день. Маленькая девочка подошла к этому приемнику и повернула ручку на Берлин. Никто не заметил. Маленькая девочка пришла в этот дом с отцом. Отец разговаривал с хозяйкой насчет трав. У девочки часто болела голова. Хозяйка обещала помочь. Угостила девочку яблоком, московской грушовкой, тогда тоже уродилось много яблок. Отец с девочкой ушли. Отец вел девочку за руку, а девочка грызла яблоко. Хозяйка сварила зеленые щи, пришила пуговицу на халат и включила радио. Она услышала немецкую речь и упала в обморок. Она в плену была у немцев.
Ваня посмотрел на Нину. Она стояла у изразцовой печи и будто видела это яблоко у себя в руке. Ваня отошел от приемника к шифоньеру, отворил дверцу и вытянул подол темно-синего, почти черного, шелкового платья.
— В этом платье она ходила в Большой театр.
И голос, и лексика Ванюши изменились. Другой человек был перед Ниной. Он рассказывал оперу, которую сам не видел. Будто его устами говорила та, в синем до черноты платье. Взгляд у Ванюши был пустой совершенно.
Он закончил и отпустил черный тяжелый шелк.
— Ты просто талант, — сказала Нина.
— Я только передаю. Я все запомнил, что она мне рассказывала, что все они мне рассказывали. Не то чтобы у меня память такая хорошая, но очень уж хотелось запомнить. Жаль было, что все это пропадет.
И снова взгляд Ванюши стал детским, доверчивым.
Нина повернулась к приемнику. Щелкнула клавишей. Послышался дальний гул. Никакой немецкой речи. Нина повернула ручку. По всей шкале прошла и не нашла человеческого голоса. Спиной она чувствовала Ванюшин взгляд.
Она обернулась. Но Ванюши в комнате не было.
Потрескивали дрова в изразцовой печи. Часы молчали. Гудел приемник.
Нина выключила приемник и осталась в тишине. В тишине услышала падение яблок. Она вышла из комнаты.
В чулане горел свет.
Ванюша достал с полки жестянку из-под чая и сказал:
— Настаивать полчаса, принимать сразу после еды по столовой ложке.
Он проводил Нину домой, но входить не стал и сказал, что вернется к Лампии.
— Почему?
— Печь натоплена, что ж. Я в разных домах ночую.
Ванюшино простодушное отношение к умершим, легкость, с какой он пользовался их памятью и вещами, напугали Нину.
Нина вставала рано. Приносила с колонки воду. Растапливала плиту. Варила кашу. Перестилала бабке постель, помогала сходить в туалет, умыться. Кормила с ложечки. Днем бабка дремала. К вечеру оживлялась, вспоминала подробно деревенское детство, расспрашивала о далекой внучкиной жизни. Забывала, переспрашивала, путала имена. В сотый раз перебирала и показывала фотографии. Глядела в окошко на блестящие под солнцем листья яблонь.
Тени облаков гасили свет солнца. В доме сразу темнело. И лицо старухи темнело и становилось как лик на иконе.
С наступлением ночи приходил Ванюша.
Он тихо здоровался, выпивал с ними чашку чая. В слабом электрическом свете его лицо от причудливых теней казалось хитрым, разбойничьим, опасным. Смотрели телевизор.
Ничем конкретно бабка не болела. Просто она слабела с каждым днем, таяла, и даже лицо ее как будто становилось с каждым днем тоньше.
«Пока уехать невозможно» — написала Нина Леше. Ванюша отвез письмо на станцию.
Как-то показывали фильм про войну. Ванюша и бабка смотрели внимательно. Нина мыла в тазу чашки и только слышала взрывы, крики, стоны, рев самолетов. Ей нравилось мыть посуду, вообще наводить чистоту. Она не терпела грязи.
Внимательный Ванюша это заметил и стал снимать у порога обувь. И рубашку стал надевать каждый день чистую. И вычищать грязь из-под ногтей. И уж небритым его больше Нина не видела.
Итак, она вымыла под взрывы чашки, выплеснула воду в помойное ведро, вытерла чашки белым вафельным полотенцем и услышала, как старуха сказала:
— Всё врут.
— Всё, — откликнулся эхом Ванюша.
И замолчали оба.
Взрывы, стоны...
— Чего врут? — спросила Нина.
— Всё, — ответили хором.
— Что всё?
— Разве война такой была? — сказал Ванюша.
— Тебе-то откуда знать? — насмешливо сказала Нина, убирая чашки в буфет.
Они отвернулись от телевизора.
— От деда Саши, — ответил Ванюша ей в спину.
Она обернулась, чувствуя его взгляд.
— Дед Саша все про войну знал, — Ванюша глядел ей в глаза, — все четыре года на фронте. И ранили его, и в плен брали, и живым как мертвого закапывали.
— А ты тут при чем? Ты-то там не был?
— Он мне, что помнил, все рассказал.
— Мне кажется, это не одно и то же, — рассудительно, как ребенку, сказала Нина, — испытать самому — и рассказ услышать.
— В общем, конечно, не все равно. Но конкретно, в моем случае, все равно.
Старуха кивнула, подтверждая.
Нина села к столу, так, чтобы видеть их лица.
— Объясни мне свой конкретный случай, я чего-то не понимаю.
Ванюша переглянулся со старухой.
— В меня переходят не просто слова, которыми вспоминают, а само воспоминание. Всё. Запахи, свет, настроение, боль. Если была боль, я ее буквально чувствую, как она была. Или радость. Всё, что человек пережил и запомнил. Про войну, к примеру. Там очень важно и сильно — усталость, грязь, работа.
Его лицо при этих словах вновь поразило. Оно, молодое, чисто выбритое, точно вдруг осунулось, даже виски запали, и темные круги легли под глазами, и глаза заблестели лихорадочно. И, право, точно грязью и потом от него завоняло.
Нина невольно поморщилась.
— Извините, — спохватился Ванюша. И лицо его приняло простодушное детское выражение.
Старуха смотрела на Нину с гордостью за Ванюшу. Вот, мол, и мы не лыком шиты, и мы озадачить вас, столичных, можем.
— А вы, — спросила Нина старуху, — тоже ему о себе рассказывали?
Старуха гордо кивнула.
— Считай, я и не умру. Если чего понадобится узнать, спроси у него, как у меня.
— Непременно, — вежливо заверила Нина и обратилась к Ванюше: — Мой друг очень травами лечебными интересуется. Сейчас модно, но он, кажется, всерьез. Ты ведь Лампии-травницы хранишь память? Что она знала о травах, и ты знаешь?
— Вот это нет, — тихо ответил Ванюша. И они со старухой переглянулись грустно.
— Воспоминания. Не знание. От Лампии я, например, Большой театр, а про травы... Как-то искала она редкую, в самую полночь, в полную луну. Страшно было. Лунный свет — будто звучал. Трава должна была расцвести в эту ночь под лунным светом. Только на два часа. Спешить нужно было, но Лампия не могла спешить. Свет лунный — точно заворожил. И траву, и воздух, и человека.
Ванюша замолчал. И Нина медленно провела рукой по лицу, точно снимая наваждение. Сняла и сказала трезвым голосом:
— Ну, кино кончилось.
Ванюша понял и поднялся.
— Спокойной ночи.
Белый конверт на имя Нины. Его привез с почты Ванюша.
— От кого? — спросила любопытная старуха.
— От друга.
Нина разлила чай. Подала старухе. Ванюше.
— Что ж не читаешь? — спросила старуха.
— После.
Пили чай в молчании. Слышно было, как потрескивает, словно сверчок, электрическая лампочка.
— Он старше тебя? — спросила, не выдержав любопытства, старуха.
— Ровесники.
— Семейный?
— Нет.
— Чего ж не женитесь?
— Только познакомились.
Ванюша сидел, опустив глаза. Чай дымился.
— Как вы познакомились?
— В холод, — Нина неожиданно улыбнулась. До этого она отвечала неохотно, но тут, вспоминая, увлеклась: — Мороз был сильный. И ветер. Вдруг, после теплых дней, никто и опомниться не успел. Многие оделись еще по привычке легко. И я тоже. Идти было невозможно. И даже не столько мороз доставал, сколько ветер. И я в гастроном заскочила, к батарее, только чтоб отогреться. И он вошел. А он в очках. С холода — в тепло. Очки и запотели. Он вошел и в этих запотевших очках сделал вслепую пару шагов. Перчатки стянул и протер пальцами стекла, два таких круглых окошечка в стеклах протер, и сквозь эти окошечки меня сразу и увидел у батареи. А я стою и улыбаюсь так глупо...
Внезапно Нина замолчала. Она почувствовала на себе Ванюшин взгляд.
Обернулась и увидела этот взгляд. Пристальный. Жадный. Она буквально физически ощутила, как именно сейчас, в эту секунду, ее заветное воспоминание переходит к Ванюше — и становится его воспоминанием. Точно это на него смотрят в шумном гастрономе два близоруких испуганных глаза сквозь запотевшие очки.
Нина замолчала, с ужасом глядя на Ванюшу. Ванюша моргнул, и взгляд его стал обычным.
Нина больше не произнесла ни слова за весь вечер.
Когда Ванюша ушел, Нина прочитала письмо:
«На Урале погода тихая. Ты мне снишься часто. И всегда проходишь мимо. Мать чувствует себя хорошо, ругается, что не привез твою фотографию. У меня и нет твоей фотографии...»
Нина спрятала конверт, и старуха спросила:
— Любишь?
— Да.
— Бедный Ванюша.
— ?
— Понравилась ты ему.
— Просто женщин не видит.
— Видит. Есть у него на станции. Да, видать, не то.
«Не знаю, когда приеду. И не торопи. Невозможно оставить бабку одну умирать в пустом поселке, хотя и с этим Ванюшей. Или — тем более. Он приходит каждый вечер. Пьем чай. Смотрим телевизор. Молчим. Только иногда бабка вдруг встрепенется.
— Ванюша!
И он обратит к ней взгляд.
— Я чего еще вспомнила. К нам в деревню монашки приходили, только лед вставал...
Ванюша слушает так странно, так жутко, и описать не умею. И память бабки становится его памятью.
Меня это интересует и пугает в то же время. Да и нежилой поселок создает ощущение пугающее. Особенно потому, что я привыкаю к нему. К нему и к Ванюше...»
Нина представляла, как проходят так лето и осень, и наступает зима. И дни текут все так же. Она убирает в доме, готовит и топит печь и чистит дорожки в саду. Вечерами приходит Ванюша...
Год. И еще. И еще. Течение времени незаметно.
Старуха умерла тихо, во сне. Ранним зеленым утром.
Нина подошла к ней поправить съехавшее одеяло — и коснулась холодной щеки. Отдернула руку.
Ветер из приоткрытого окна шевельнул седые волосы старухи. И волосы Нины. Он не различал живых и мертвых.
Нина выбежала из дома к соседнему, чтобы увидеть людей, найти помощь. Она уже взбежала на крыльцо и руку подняла стучать в дверь, когда вспомнила, сообразила, что людей здесь нет, дом пуст. И этот, и другой, и третий. А в котором сегодня ночевал Ванюша, она не знает.
Она шагнула на нижнюю ступеньку, и ступенька подломилась, гнилая. Нина вскрикнула.
Она решила непременно найти Ванюшу, так ей было страшно одной среди солнечного утра и воробьиного щебета.
Она прошла по улице, поросшей травой, как пустырь. В домах по обе стороны окна были черные и пустые, а в окне последнего дома по правой стороне неподвижно висели желтые от старости занавески.
В это утро Нина ясно разглядела следы разрушения: покосившиеся заборы, черные, осевшие в землю штабеля дров... Поселок умер. Птицы, насекомые, дожди сравнивали его с землей. Они только начали свою работу.
Пахло гниющими яблоками.
Нина вышла к каменной крутой стене стадиона. На освещенной стене грелась божья коровка. Нина слышала стук своего сердца. Она накрыла божью коровку ладонью.
Тишина была жуткая.
Нина представила, как гудел стадион во время матча. Играли заводская команда и со станции. В перерывах из репродукторов неслась музыка. Ребятишки шныряли под ногами. Лузгали семечки. В палатке продавали пиво. Свет горел. Гудел на узкоколейке паровозик.
Трубы дымились. Хозяйки варили ужин. Белье сушилось на веревках. Яблоки снимали с веток осторожно, боясь поранить. На зиму собирали, на долгую зиму. Нина опустила руку, и божья коровка перелетела на новое место. Недалеко. Нина тихо пошла от стадиона.
Ей показалось, желтые занавески в крайнем доме дернулись, и она остановилась.
Все было неподвижно. Яблоко упало.
Нина хотела было идти дальше, как вдруг занавеска опять качнулась. Кто-то быстро выглянул из черного окна.
И снова все неподвижно. Безветренно. День обещал быть жарким.
Нина сказала: «Ванюша». И испугалась своего голоса. Ей стало страшно, как в самом жутком сне. Она вдруг помчалась по улице, будто надеясь проснуться. Запнулась о корень сосны, пробивший серый пыльный асфальт. Упала и увидела очень близко бутылочное стекло. Ненадолго. Все стало очень темно.
Очнулась Нина в незнакомом доме. На кровати, под теплым пледом. Кружилась голова. Рыжая, как огонь, кошка лакала из блюдца молоко. Старый петух смотрел на Нину круглыми глазами. Голова кружилась.
Тихо вошел Ванюша с ведрами, полными воды. Вдруг — Нина не помнила как — он оказался возле нее. Он трогал ладонью ее лоб и говорил тихо, что это жар.
Сразу наступила ночь. Горела на столе лампа, накрытая полотенцем. Огненная кошка лежала под боком у петуха. Ясные зеленые глаза кошки не закрывались.
Ванюшино лицо было совсем близко. Дыхание его было свежо и прохладно. Ванюша говорил, что вчера хоронил старуху, что на станцию не проехать — дождь. Ванюша заботился о беспомощной Нине, как когда-то о старухе, как о всех, умерших здесь.
Мерный шум дождя не стихал, не отпускал и в бреду. В бреду Нина вспоминала спицы в солнечном луче, туман на станции, чашку из-под кофе, лицо Ванюши...
Лицо Ванюши было близко.
Он слушал Нину внимательно, жадно, всем существом своим. С каждым рассказанным, переданным ему воспоминанием Нина становилась как будто легче, невесомее. В ее бреду туман на станции вспоминал Ванюша, и его лицо становилось ее лицом, как становилось лицом солдата, когда он вспоминал войну. В бреду эта его способность не пугала Нину.
К осени Леша получил письмо. Старательным почерком хорошиста в письме говорилось, что Нина умерла. И похоронена на поселковом кладбище. Письмо было подписано Иваном Солдатовым.
Леша не поверил письму.
Он взял отпуск и поехал на станцию. От станции до поселка он не добрался. От недавних дождей развезло дороги, и никто не взялся его подвезти.
Зимой он вернулся на станцию еще раз. За три бутылки водки уговорил возницу довезти до поселка.
Проплутав по лесам и полям целый день, насмерть не замерзнув только благодаря тем бутылкам, они так и не нашли поселка. Чудом засветло добрались до станции.
Сидели вечером на кухне, говорили тихо, чтобы не разбудить в соседней комнате детей.
— У меня тоже первая жена молодой умерла, — говорил проводник. — Очень страшно. Был человек, и нету. Куда делся?.. Потом ничего.
— Ничего, — отвечал Леша заплетающимся языком. Ему было жарко, и он плохо видел сквозь запотевшие очки. — Ничего.
Он снял очки и посмотрел в свой пустой стакан.
— Мне бы вот... с этим Ванюшей... повидаться.
— Выпьем за Ванюшу! — наполнил стаканы проводник.
— Выпьем.