Не болел, не гадал, проснулся и понял, что осталось ему три дня, всё решено и подписано, не им.
Как провести свои последние дни на этом свете Михаил не задумывался, настроение было тихое, всё и всех было жаль, себя - немного. На работу он не поехал, позвонил и попросил без содержания три дня. Начальница как-то вдруг растерялась и согласилась. Что-то видимо почувствовала в его голосе, какую-то непривычную благость, смирение. Обычно в просьбах подобного рода она отказывала. Так что он получил свои три дня. Впрочем, в случае отказа Михаил бы все-равно считал себя от службы свободным, но ему не хотелось в эти последние дни нарушать правила, портить с кем-либо отношения, сердиться не хотелось, обижаться, а хотелось быть тихим, чутким и свободным. Люди это его состояние чувствовали.
С женой он был мил за завтраком и сказал, что вымоет посуду. Она удивилась и растерялась, не мытью посуды собственно, не тому, что он вдруг не спешил на работу, а благостности его, миролюбию и жалостливости. В растерянности поцеловала его в прихожей и ушла. Он вымыл посуду, протер полы, укрепил расшатавшуюся в столе ножку, перебрал документы и сложил аккуратно, лишние изорвал и выкинул, взял из кладовки велосипед, выкатил из квартиры и позвонил в дверь соседям. Поздоровался с бабкой Сергеевой и сказал, чтобы передала велосипед внуку Лёшке. И перенес звякнувший велосипед им в прихожую. Бабка оторопела. Затем Михаил вернулся домой, заварил чаю, сел за компьютер и, попивая из большой кружки чай, принялся писать письма всем родным и знакомым. Писал о пустяках, о погоде, о том, что рябина за окном подросла, о том, что солнце просвечивает сквозь облако, о том, что идет прохожий и несет на руках мелкую собачонку.
Покончив с письмами, Михаил оделся и вышел на улицу. Помог медлительной старушке перейти дорогу. Прогулялся по парку, нашел чьи-то уже проржавевшие ключи и повесил на виду, на ветку, покатался на скрипучих качелях, набрал желтых только что опавших листьев, принес домой и поставил в кружку, жена вечером похвалила и спросила, не натворил ли он чего.
- Нет. Я завтра съезжу к брату в Пушкино, отвезу ему ботинки, мне маловаты, а ему подойдут.
- Новые ботинки.
- Маловаты.
- Растянуть можно. Шесть тысяч платили. А тебе ходить не в чем будет зимой.
- Не волнуйся.
- Я не волнуюсь. Я только думаю, что он их пропьет.
Бедная жена, бедный брат, как их оставить? Он как будто уже стоял на корабле, его ждала дорога, светлая страна, а они оставались в низине, в потемках. Он потянулся к жене и обнял, прижал к себе крепко-крепко.
Прошел второй день, прошел третий, в ночь Михаил уснул спокойно, под утро проснулся и понял, что ничего не будет, там перерешили, и предстоит еще жить бог весть сколько и бог весть как.
Он лежал и хмуро смотрел в сумеречную стену. Хотелось курить.