После снега казалось серо и скучно. Из тоннелей шел ветер и раскачивал указатели высоко над толпой. Вероника Андреевна пробралась сквозь толпу в конец платформы, чтобы сесть в последний, всегда свободный вагон. Она встала у дверей, держась за металлический поручень.
Поезд катил. Вероника Андреевна думала о доме, что стоит сейчас от нее далеко-далеко, пустой, темный, за снегами, за лесами, сквозь которые она едет и едет. И поезд громыхал в тоннеле, и огни встречные летели, а Вероника Андреевна думала, как она подходит к своему дому в три этажа, ко второму подъезду, где спит рыжая кошка на подоконнике и от батареи идет жар, а на кафельном полу шуршат листочки из газетных ящиков.
Вероника Андреевна вынимает ключ еще на улице, где стих снег, и желтые квадраты света лежат на белом тротуаре, и слышатся детские голоса, от которых звон стоит. Но Вероника Андреевна входит в подъезд и затворяет за собой дверь, и становится тепло и тихо. Она подымается на второй этаж, вставляет ключ в замочную скважину — собака рявкает за соседней дверью.
Вероника Андреевна входит в свой дом, включает свет, и всё радуется ее приходу, и зеркальное стекло в раме, и табуретка с телефоном, который никогда почти не звонит, разве что когда ее нет дома, и тапочки со стоптанными задниками, и халат до пят, и коробок спичек на столе в кухне, и газовая плита, на которой она зажигает синий огонь, и чайник, весь потный поначалу от внутреннего холода и внешнего жара.
Держалась Вероника Андреевна за поручень и думала, как разогреет на огне сковородку, вольет в нее масло растительное и разобьет яйцо, а может, не поленится и начистит картошки и нажарит с лучком колечками.
Хотелось побыстрее уж домой, и чтоб дорога пролетела, как во сне.
Почти всем в вагоне этого хотелось. И старушке, побывавшей в гостях у сестры впервые за два года. Сестра жила далеко: на метро пять остановок, до метро еще дойти надо по лесенкам да по тротуарам, а из метро дождаться автобуса на ветру. В Москве сейчас всегда ветер и везде, даже под землей.
У сестры старушка пробыла вечер, ночь, утро и день. Утром они вместе варили кашу. Слуховой аппарат барахлил, и старушка не все и не то слышала, но поговорили все равно хорошо, про старину. Все было хорошо, но теперь старухе хотелось побыстрей домой. Дома она надевала валенки, потому что пол ей казался холоден, сидела подолгу у телевизора, слушала разговоры зятя с дочкой да внучки — по телефону. Заботиться ей было не о чем, а все равно уставала к вечеру, как после работы, и с удовольствием ложилась в постель в отдельной своей комнате.
Был еще в вагоне военный в серой шинели, в кожаных ремнях. Он сидел, широко расставив ноги, и читал маленькую книжечку. Книжечка его занимала, и потому он забыл о дороге, о вагоне и никуда не торопился.
Женщина ехала со службы. Из метро она хотела зайти в магазин и купить сыну подарок с зарплаты, она представляла его радость и улыбалась.
Вдруг поезд встал в тоннеле.
Первую минуту Вероника Андреевна была спокойна, а на третью — оглянулась, будто надеялась, что кто- то из пассажиров объяснит ей задержку.
Поезд стоял, и в непривычной тишине расслышалось:
— Ради Христа.
Оборвыш лет семи шел по вагону с протянутой ладошкой.
Старушка подала монетку, а больше никто.
Мальчишка прошел в конец вагона и встал спиной к стене, так что мог всех видеть. Он разглядывал пассажиров, а поезд стоял и стоял, и люди как заживо были погребены в подземелье. Каждое дыханье слышно было. Оборвыш разглядывал пассажиров, а Вероника Андреевна разглядывала оборвыша. Замызганный взрослый пиджак, рукава подвернуты по локоть, ботинки разбиты, на грязной щеке — ссадина, глаза нахальные, быстрые.
Вероника Андреевна выписывала «Комсомольскую правду» и многие сведения о жизни черпала оттуда. Она и пироги пекла по рецептам из газеты, и про свойства лекарств оттуда же знала, и про то, как надо вести себя в ночных клубах, и про заграничную жизнь. К примеру, в Нью-Йорке нельзя было глядеть в глаза прохожим, встреча глазами означала контакт, внедрение в мир друг друга, а прохожий в Нью-Йорке запросто мог быть наркоманом или психически неуравновешенным негром.
Вероника Андреевна встретила быстрый взгляд оборванца. Взгляд был внимательный, отвести глаза — сил не хватало. Наконец взгляд оборванца рассеялся, и Вероника Андреевна поспешно отвернулась к дверям. Она слышала и покашливание старухи, и вздох женщины, и шелест страницы, а вот шагов не услышала и потому чуть не подпрыгнула, когда прямо за спиной детский голос вскрикнул:
— Мама!
Вероника Андреевна обернулась. Оборванец глядел прямо на нее, и Веронике Андреевне показалось, что все глядят на нее, весь вагон, и только военный все еще занят книгой.
Вдруг оборванец ухватил Веронику Андреевну за рукав.
— Мама! Мамочка! — крикнул он сиплым, простуженным, неокрепшим голосом.
— Ты что, мальчик? — прошептала Вероника Андреевна отцепляя его грязную руку.
— Мамочка, — сказал он как бы растерянно.
Теперь все действительно смотрели на Веронику Андреевну и оборвыша, даже военный поднял голову.
— Я ему не мама, — громко, чтобы все услышали, сказала Вероника Андреевна.
Мальчик нахмурился.
— У меня вообще детей нет и не было, — также всем сказала Вероника Андреевна. Никогда она еще не была в центре внимания столь многих людей, и быть в центре оказалось мучительно.
Поезд тронулся так же вдруг, как остановился. Вероника Андреевна отвернулась ото всех к дверям. Ей все казалось, они глядят на нее, но они уже забыли, а оборванец стоял спокойно за Вероникой Андреевной. Он вытер рукавом нос. Поезд въехал на станцию.
Из-за стояния под землей Вероника Андреевна опоздала на автобус. До следующего времени было час, и она побрела по проспекту Мира, заглядывая в витрины магазинов. Снежок тихо падал, тротуар скользил под ногами, и большая круглая луна светила своим потусторонним светом.
Вероника Андреевна замерзла в ботиночках на тонкой подошве и зашла в булочную, где стоял за стойкой большущий самовар и отражал всю булочную. Он был полон крутого кипятка, который наливали в стаканы всем желающим. Вероника Андреевна взяла три пирожных в шоколадной крошке и дымящийся, будто горящий стакан чаю. Выпила чай, а пирожные оставила до дому. В булочной работал телевизор, было тепло и пахло хлебом. Входящие сбивали с обуви снег. Сердитая уборщица собирала за ними грязную воду. Вероника Андреевна решила идти, чтоб совсем не разомлеть. Молодой человек придержал перед ней дверь.
Вероника Андреевна перешла на другую сторону и зашла в магазин готового платья. Все было дорого, недоступно, но она внимательно и с интересом разглядывала вещи, щупала ткани. Один костюмчик она даже
примерила. Глядела на себя в зеркало и не могла наглядеться, так он ей шел. Когда вышла из раздевалки, продавщица спросила:
— Надумали?
Вероника Андреевна покачала головой:
— С мужем посоветуюсь. — Мужа никакого не было.
— Вещь хорошая, — сказала продавщица, — не залежится.
— Но завтра будут еще?
— Кто знает.
Веронику Андреевну удивило лицо пожилой продавщицы, точнее, его выражение, терпеливое, как у врача.
Она вышла из магазина. Маленький оборванец стоял в двух шагах. Взгляд у него был не нахальный, а робкий. Оборванец шмыгнул носом. Он ничего не говорил и не приближался. Вероника Андреевна отвернулась и по - шла по скользкому тротуару. Шагов через двадцать она поглядела назад. Оборванец шел следом.
На остановке Вероника Андреевна вошла в самую толпу, чтобы быть среди людей. Она была маленького роста, и люди ее скрыли. Усевшись на мягкое сиденье, Вероника Андреевна тут же закрыла глаза. Она слышала металлический звон денег, подаваемых шоферу, голоса, запахи.
— Ты куда? — вдруг сказал шофер. — А ну кыш.
На маршруте было три шофера, и этот был любимец Вероники Андреевны, степенный и деликатный. Он и с людьми обращался степенно и деликатно, и с машиной. Никогда при нем не бывало скандалов, и сейчас он сказал свое «кыш» без злости. Вероника Андреевна не удержалась, открыла глаза. И снова взгляды их встретились.
Оборвыш стоял у окна.
— Мне милицию вызвать? — добродушно сказал шофер.
Часы показали время отправления. Он завел мотор, поглядел на оборвыша, спокойно и нахально выдержавшего его взгляд, вздохнул, затворил дверь и мягко тронулся. После кольцевой он погасил в салоне свет. Кто хотел читать, включил маленькие, встроенные в днища низких багажных полок лампочки. Оборвыш стоял у окошка рядом с водителем и глядел на дорогу, на свет фар бегущих навстречу машин. Водитель вел мягко, без толчков, будто не по земле они шли, а над землей летели. Вероника Андреевна глядела на лохматую голову мальчика, и было ей страшно.
Из автобуса она вышла последней. Оборвыша нигде не было. Автобус развернулся и ушел. Вероника Андреевна вдохнула свежий морозный воздух. Снег мерцал в электрическом свете фонарей.
Вот появился долгожданный дом. Голоса звенели. Вероника Андреевна затворила дверь подъезда и очутилась в тепле и тишине. Рыжая кошка спала на подоконнике, собака рявкнула у соседей. Дом ожил и вздохнул с приходом Вероники Андреевны.
Она зажгла синий огонь, поставила чайник и выложила пирожные в блюдце. Чайник закипел. Вероника Андреевна хотела задвинуть занавески и увидела за окном на скамейке оборвыша. Он сидел на спинке скамейки и не шевелился. Снежок падал на его непокрытую голову.
Вероника Андреевна заварила чай и вновь выглянула в окно. Оборвыш сидел на прежнем месте. Снег падал.
Она включила радио, налила чай, развернула газету. Посидела над газетой с минуту и вновь подошла к окну. Оборвыш сидел. Вероника Андреевна отворила форточку и крикнула:
— Марш домой!