Без четверти час Алексей Степанович поднялся со скамейки и отправился к эскалатору. Ему казалось, что он невидим. Люди обнаруживали его только при столкновении.
— Простите.
— Ничего.
Метро к Новому году не украшают, не развешивают серебряные гирлянды и стеклянные шары, не пахнет в метро снегом и мороженым, оттаявшими елками, воском, праздником. Метро — суровое место. Грохочут поезда, сквозняки раскачивают люстры на тяжелых цепях… Говорят, раньше в метро были буфеты с шампанским и черным шоколадом, но не прижились.
Эскалатор вынес Алексея Степановича из-под земли. На улице было черно от тающего снега, ветрено. Алексей Степанович поднял воротник старого драпового пальто и побежал через скользкую дорогу в подворотню. В стене была железная дверь. Он взялся за ручку.
Дрожащий Алексей Степанович очутился в теплых потемках и перевел дух. Уже не спеша он поднялся на пять ступенек, отворил вторую дверь и очутился в светлом маленьком вестибюле. Вахтер за столом читал газету и курил. Сизый дым поднимался.
— Добрый день, — сказал Алексей Степанович.
— Добрый день, — откликнулся вахтер и стряхнул пепел в жестянку из-под ко-фе. — В гости к нам?
— Да вот.
На столе у вахтера стоял не виданный Алексеем Степановичем приемник. Большой, деревянный, со стеклянной шкалой, за которой мерцал зеленый свет. Вахтер повернул черную ручку, и приемник тихо заговорил. Алексей Степанович вызвал лифт и сказал:
— Какой у вас приемник.
— Не видал такой?
— Нет.
— Мало жил.
Не так уж и мало, — подумал Алексей Степанович, глядя на себя в зеркальную стену лифта, — с другой стороны — все еще впереди.
Алексей Степанович вздохнул, опустил воротник и расстегнул тяжелое пальто. Снял кепку. Лифт встал.
На дерматиновых дверях была надпись: «Посторонним вход воспрещен». Алексей Степанович отворил двери и вошел в темный узкий коридор. Пахло ванильными булочками. За столом у стены несколько человек пили кофе.
— Привет, — сказал Алексей Степанович.
— Привет, — ответили они.
— Лешенька! — воскликнула немолодая маленькая женщина. — У нас сливки есть сегодня. Садись.
Алексей Степанович снял пальто и перекинул через спинку свободного стула. Озябшими руками он взял горячую чашку. Он ничего не говорил, его ни о чем не спрашивали. И опять он представлял себя невидимкой, слушающим не касающиеся его разговоры.
Говорили примерно вот что: ну вот и закончился год, и завтра будем уже встречать новый, надо приготовить что-нибудь необычное, салат из курицы с грибами. На работу выходить десятого. Десять свободных дней — это прекрасно, можно поехать на дачу и жить там, топить печь, ходить на лыжах. Звонил где-то телефон. Время шло. Из-за стола вставали и уходили.
За столом остались Алексей Степанович и немолодая женщина. Алексей Степанович встретился с ней глазами.
— Как твои дела, Лешенька?
— Ничего.
— Нашел что-нибудь?
— Ничего.
— А искал?
Алексей Степанович промолчал.
— Кофе еще будешь?
— Пожалуй.
— С утра ничего не ел, я думаю.
— У вас как дела, Надежда Васильевна?
— Ничего. Петька четверть с двумя тройками кончает. Зрение у меня все хуже. Говорят, скоро еще сокращение будет. Теперь я — первый кандидат… Знаешь, Лешенька, — сказала она вдруг совсем тихо, и Алексей Степанович поднял глаза.
Они были совсем одни в темном коридоре. Из приоткрытых дверей падал свет.
—… Мы ведь с тобой последний раз видимся в этом году. И потому давай выпьем за новый, хотя бы кофе выпьем. Я тебе скажу пожелание. Чтобы ты нашел себе хорошую работу, а для этого надо ее искать, надо, Лешенька, что же делать, надо ходить, думать, действовать. Скажи по чести, ты хоть куда-нибудь обращался за этот месяц?
Дома не знали, что Алексея Степановича сократили. Он вставал, как обычно, в пять тридцать. Он любил вставать, когда все в доме еще спят, даже в выходные дни. Ополоснув ледяной водой лицо, ставил чайник. Варил геркулес в маленькой кастрюле. В шесть пятнадцать включал радио, подводил часы. Радио будило мать и сына, пятилетнего Ванюшку. Они шли сонные к нему на кухню. Он заваривал пузатый чайник, ставил каждому чашку. Кашу они не ели в такую рань, а чай свежий за компанию с ним выпивали. Ванюша с молоком, а мать так, без сахара, разлюбила к старости сладкое. Когда Алексей Степанович уходил, они глядели ему вслед в окошко. Он оборачивался и махал им рукой.
Зима была сумрачная. Алексей Степанович заходил в магазины, в большие магазины, теплые. Заглядывал в витрины. Когда уставал, спускался под землю и там сидел до без четверти час, подобрав длинные ноги. Ему бы просидеть так лет пять и выйти, когда все уже о нем позабудут. Он был никто, нигде не значился, он был свободен.
Он сидел и упорно думал о себе. Был он уже не молод, но еще не стар. Он мог еще выучиться какой-нибудь профессии, например водить машину, как мечтал когда-то школьником в Чите. Ванюшке бы это понравилось. А мог бы одолжить денег у Надежды Васильевны и выучить немецкий язык и переводить с немецкого страшные готические романы. Мать была бы первая читательница. Можно даже поступить в институт и стать студентом, а по вечерам грузить на Москве-сортировочной вагоны.
Кто я? что я могу? — Алексей Степанович кусал губы. — Я даже плавать не умею, только ходить. Я не знаю нотной грамоты, я не могу ответить сыну, как устроен мир.
Горькие были мысли, невозможно было выйти из их круга.
Сынок рисует, а мне запах краски нравится, мне бы попробовать тоже рисовать…
В обеденный перерыв он приходил на свою прежнюю работу. Пил с прежними товарищами кофе. Они расспрашивали, как дела, давали советы, телефоны знакомых, глядели сочувственно, виновато, отстраненно и — осуждающе. Он должен был уже что-нибудь предпринять.
Расходились по рабочим местам. Он сидел еще некоторое время в темном коридоре. Вставал, мыл посуду, стряхивал крошки с клеенки, одевался, уходил, мотался по Москве до шестичасовой электрички.
— Куда сейчас? — спросила Надежда Васильевна.
— Куплю чего-нибудь к празднику. Ванюшке книжек с картинками, хорошей бумаги для рисования и машину, чтобы дверцы открывались, а колеса — на резине, матери жилет посмотрю шерстяной.
— Деньги-то есть?
— Под сокращение много дали.
— Могу одолжить.
— После, Надежда Васильевна, дай вам Бог здоровья.
Он купил зачем-то апельсины. Матери — четыре мотка шерсти на жилет; гуашь и альбом для рисования Ванюшке и машину на резиновом ходу. Народ был кругом праздничный, бойкий.
Не видимый никому Алексей Степанович вышел на площадь Ярославского вокзала. Зимние дни коротки, пришла уже ночь. Топтались у табло старухи со страшными лицами, шептали в уши:
— Водочки не желаете, молодой человек?
В темноте было плохо видно, и Алексей Степанович подошел к табло вплотную. Про его электричку не было сообщения. Он протиснулся к доске объявлений. Ничего не разглядел, и тут сказали по громкоговорителю, что его электричка отменяется.
Алексей Степанович побрел с двумя сумками вдоль платформ. На последней готовился к отправлению скорый поезд. Горели в вагонах желтые огни, из печей шел дым. Падал мокрый тяжелый снег, и Алексей Степанович спрятался под навес на платформе.
Вагоны поезда были чистые, синие, окна — с белыми занавесками. Фирменный поезд. «Москва — Чита». У Алексея Степановича заныло сердце. До следующей электрички был час. Ноги дрожали от усталости, руки с сумками окоченели. Проводницы не было у открытых дверей. И Алексей Степанович, оглянувшись, вошел в вагон.
Купе проводников было заперто. От титана шел жар. В коридоре лежала чистая узкая дорожка. Алексей Степанович отряхнул ноги и пошел по ней.
Он вошел в последнее купе и сел на мягкое сиденье у окна. Сумки поставил рядышком. В вагоне было так тепло, так тихо, что самому не хотелось шевелиться. В вазочке на столе стояла хвойная ветка.
Из коридора послышались голоса, грохот поклажи — начали входить пассажиры.
Как будто Алексей Степанович сидел в потайной пещере. Время шло, а он все был один. Обогрелся. Даже снял кепку и положил на колени, то есть — пошевелился. В окно он видел темную платформу, свет фонарей, подвижные тени людей. Хорошо быть пассажиром. Стучат колеса, катит поезд, земля летит, а ты закрываешь глаза.
Чьи-то шаги приближались. Алексей Степанович замер. Полуоткрытая дверь откатилась, и в купе вошел большой, в куртке нараспашку, человек. Он был похож на летчика-героя из старого фильма.
Поздоровался, поставил сумку на сиденье у стены, скинул куртку, достал из кармана джинсов белый платок и вытер лицо. Он сел напротив Алексея Степановича, расставив ноги, и — как будто задумался. Дышал он шумно, как после бега. Одет был удобно, чисто, выбрит — гладко и еле слышно пах хорошим одеколоном.
— Далеко вы едете? — спросил он вдруг Алексея Степановича.
— Да, — сказал Алексей Степанович.
— Храпите?
— Нет.
— Шампанское любите?
— Не особенно.
— Ну вот здравствуйте! Как же Новый год без шампанского? Неужели не выпьете за встречу один бокал? Или вы водку предпочитаете?
— Лучше шампанское.
— Слава Богу. Вы не болтливы, кажется?
— Да вроде.
— Других слушать любите? Некоторые очень любят разные истории слушать в поездах.
— Не знаю.
— Ну посмотрим. А в общем, вы, по-моему, идеальный попутчик. Давайте представимся. Я — Константин Григорьевич, журналист.
— Алексей Степанович, безработный.
Они пожали друг другу руки.
— Москвич?
— Почти.
— То есть?
— Недалеко от Москвы живу.
— А в Чите у вас кто?
— Все. — Алексей Степанович опустил глаза, не желая больше говорить.
Журналист понял. Он вынул из сумки очки, пачку газет, маленький приемник, шампанское. Приемник и шампанское поместил на столе. Надел очки, развернул газету… За несколько минут он стал приятен Алексею Степановичу. Алексей Степанович мог думать в его присутствии о своем.
Когда-то, тридцать лет назад, действительно были все в Чите, и мать и отец и приятели, и сам он там был тридцать лет назад.
Журналист перевернул страницу и сказал:
— Ну вот.
Алексей Степанович поднял голову. Платформа за окном медленно и тихо уходила назад. Алексей Степанович как будто совсем потерял силы быть реальным человеком, будто все происходило не с ним, как будто не он сидел беззаконно в скором поезде.
Поезд набирал скорость. Алексей Степанович сидел неподвижно и глядел в окно. Уже Москва-третья осталась позади. Колеса загрохотали — поезд гнал. Через полчаса он проскочит полустанок, где в маленькой квартире ждут Алексея Степановича мать и сын.
В купе вошла проводница в черной форме.
— Ваши билеты, граждане.
Алексей Степанович не шевелился. Журналист достал свой билет из синего джинсового кармана.
— Возьмите, голубушка. Чаем нас будете угощать?
— Обязательно. Постель брать будете?
— Как вас зовут, милая?
— Оля.
— Постель будем брать, Оленька. Меня Константином Григорьевичем зовут.
— Очень приятно.
Проводница смотрела на Алексея Степановича.
— Я без билета, — сказал Алексей Степанович.
— Что? — не поняла проводница.
— Так получилось. Но я могу купить. Прямо сейчас.
— Я билеты не продаю, — хмуро сказала проводница, — я сейчас бригадира вызову..
— Голубушка, — вмешался вдруг журналист, сквозь очки с большим интересом наблюдавший за Алексеем Степановичем. — Вы можете связаться со следующей станцией и заказать ему билет.
— Все-то вы знаете.
— Я должен все знать. Давайте деньги, — приказал он Алексею Степановичу, и Алексей Степанович поспешно вынул из внутреннего кармана пальто кошелек.
Отсчитали на билет до Читы.
— Постель брать будете?
— Да.
— Чай?
— Да.
— Бригадиру я все равно должна доложить, — сказала она журналисту.
— Докладывайте, — улыбнулся журналист, — что ж делать.
Проводница поднялась.
— Простите, — тихо сказал Алексей Степанович, — а телеграмму можно послать? Со станции.
— Конечно, — сказал журналист.
Текст телеграммы был следующий: «НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ВЫНУЖДЕН ЕХАТЬ ПОЗВОНЮ АЛЕКСЕЙ».
Алексей Степанович не видел, как проскочили его полустанок. Когда проводница вышла, поезд подходил к Загорску.
До Читы ехать четверо с лишком суток. Через Оку, Волгу, Енисей, Обь. Через леса, степи, горы, мимо озера Байкал, самого глубокого в мире.
Иногда они с журналистом выходили из теплого вагона и поражались чистоте снега и воздуха. Покупали у старух на полустанках горячую картошку и соленые огурцы. Картошку старухи держали в кастрюлях, укрытых в теплые одеяла.
И вот поезд ехал среди зимы, а они сидели в купе друг против друга и ели горячую с дымом картошку. Проводница приносила чай в граненых стаканах в подстаканниках, приемник говорил по-английски, — журналист учил язык, читал английскую книжку с видами старинного Лондона, иногда вслух. Алексей Степанович понимал мало. С другими пассажирами Алексей Степанович не знакомился.
На четвертые сутки, к ночи, когда уже зажегся в купе синий сумрачный свет и они забрались под теплые одеяла, Алексей Степанович спросил:
— Вы в Чите давно были?
— В прошлом году.
Алексей Степанович молчал.
— Спите? — спросил журналист.
— Нет.
Поезд шел ровно.
— Город как город, — сказал журналист. — Сопки. Вы где там жили?
— В центре. Напротив танка.
— Танк стоит.
Алексей Степанович молчал, и журналист закрыл глаза. Алексей Степанович долго не мог уснуть.
Прибыли к вечеру.
В Москве все черно в этот час, а здесь светло от чистого снега. И прожектора на вышках горели ярко. Поезд встал у первой платформы. Алексей Степанович был уже одет и готов к выходу. Журналист искал очки. Они лежали на верхней полке под светильником.
— Ну что ж, — сказал журналист, спрятал очки и взял сумку.
Алексей Степанович посторонился.
— Не ждите меня.
— Что такое?
— Я позже.
— Ну что ж, — журналист поглядел на Алексея Степановича и вышел из купе. Обернулся:
— До свиданья.
— До свиданья.
Полная тишина воцарилась в вагоне. Тогда Алексей Степанович взял свои сумки (апельсины все были съедены).
Он прошел пустым коридором по узкой дорожке. В отворенные двери шел морозный воздух и звуки: невнятный голос диспетчера, гудок машины, дальний ход поезда, женский смех. Алексей Степанович спустился по железным ступеням, прыгнул, поскользнулся на льду, упал.
Он очнулся в воздухе. Заплакал. Его поставили на обледеневший асфальт.
Мужчина в железнодорожной форме сел перед ним на корточки, заглянул в глаза.
— Ну ничего, подумаешь, до свадьбы заживет. Покажи-ка лоб.
Его прикосновение было горячим.
— Где ты живешь? Где твои родители?
Мокрое от слез лицо жгло на морозе.
— Проводить тебя до дому?
— Нет. — Он вытер нос рукавицей.
— Ты уверен?
— Я рядом живу. Я здесь всегда гуляю.
Будто во тьме самой глубокой памяти вспыхнул свет, и разом выступил весь этот город, и каменная мрачная гостиница, и вкус сладкого печенья в ее буфете, и молочный магазин на углу, и стеклянные бутылки в проволочных ящиках, и лицо продавщицы за витриной, и этот сквер, и весь в серебряном инее танк на огромном, как скала, постаменте, и тополь у ворот, и этот дом, и этот узкий, как колодец, подъезд с жаркими чугунными батареями под замерзшими окнами.
Дверь. Звонок. «Мама!»
Уже пришли первые гости. Мать поставила на стол лимонный пирог. Отец курил на балконе с Федором Николаевичем. Их длинные шинели висели в прихожей. У окна под самый потолок стояла елка. Алеша еще не знал, что это не елка, а молодая сосна. На макушке горела звезда, горели цветные лампочки, сверкала серебряная мишура, стеклянные шары, грецкие орехи в золотой фольге…
— Утром под елкой будут подарки, Дед Мороз приходит ночью, когда дети
спят. — Мать уводила его в спальню… Он не хотел уходить ото всех, капризничал.
Постель уже была разобрана. Мать уложила его, поцеловала. От нее пахло вином. Вышла, прикрыла дверь. Стало темно и тихо.
Алексей Степанович был сам собой и этим мальчиком одновременно, но мальчик не знал о его существовании. Мальчик должен прожить тридцать лет, чтобы узнать.
Тридцать лет, — думал Алексей Степанович, — за эти годы я что-нибудь придумаю.