Нина еще не привыкла жить так далеко от земли, под самым небом. Она смотрела вниз, и ей казалось, что дом колеблется, едва держит равновесие. Она отступала от окна, задергивала занавески. И слышала, как ворчит громадный город, чудище, поглотившее их всех.
Коля обещал, что Нина привыкнет и полюбит высоту. Он уверял, что чувствует себя хозяином всех этих огней, дальних и близких, движущихся, мигающих, разноцветных. Утром огни гасли, утром город становился другим, из галактики с дальними звездами превращался в муравейник, и Коля превращался из космического странника в муравья.
В конце июня они собирались в Италию, к Тирренскому морю, и Коля сказал, что дни будут долгие, жаркие, соленые, что небо будет синее, а камни на берегу древние.
Поздним вечером 16 июня 2000 года они ждали такси в аэропорт. Дул холодный северный ветер, но они оделись по-летнему: шорты, футболки, сандалии. Нина обошла квартиру, проверила краны, выключатели, плиту.
— Ну, — сказала, — пока, фатерочка.
— Это что еще за фатерочка? — удивился Коля.
— Квартира. Мама моя так говорила.
— Запомню. Фатерочка. Эй, не скучай тут без нас.
Перед отъездом Нина квартиру прибрала, вымыла. Коля шутил, что боится вдохнуть и боится выдохнуть.
— Мавзолей, не дом.
Машину вызвали на двадцать два. Собрались без четверти. Погасили свет и вышли за порог.
Лифт бережно доставил их на первый этаж. Коля подхватил чемоданы и направился к такси, а Нина задержалась проверить почтовый ящик. Все перед отъездом необходимо было привести в порядок, все-все.
Машина уже стояла у подъезда. Водитель открыл багажное отделение, Коля погрузил чемоданы. Нина не появлялась.
— Минутку, — сказал Коля.
— Ради бога, — отвечал водитель.
Коля стоял возле машины, ждал.
Нина вышла. Лицо у нее было растерянное.
— Что? — испугался Коля.
Нина протянула ему открытку.
Снеговик с морковным носом. Надпись над снеговиком: «С Новым 1976 годом!».
— Ха, — сказал Коля, — прошлый век. Кстати, я уже был на свете.
— Я тоже. Мне в семьдесят шестом исполнился год.
Открытка была адресована Нине и, если верить почтовому штемпелю, отправлена шесть дней назад, 10.06.2000, со станции Бор. Обратным же адресом значился поселок Макарово.
«Пос. Макарово, ул. Гастелло, д. 3, Казьмина Александра Ивановна».
— Почерк не ее, — заметила Нина.
— Зато разборчивый, — и Коля прочел вслух. — «Дорогая Нина, приезжай прощаться. У Лампии полно клубники. Жду тебя. Привези московских конфет, а больше ничего. Жду. Твоя Баба Саша. Записал с моих слов Вася Сотников, он тебя будет ждать на станции, дай телеграмму».
— Прощаться! — воскликнула Нина. — Ужас какой!
— Кто этот Вася?
— Не знаю.
— Не знаешь?
— Нет.
Она забрала у Коли открытку, перечитала.
— Чего прощаться, почему? Не понимаю.
— Да, не очень внятно написано.
— Болеет, наверное. Боится, что умрет. Придется мне вместо Италии в Макарово.
— Зачем вместо? После. Через две недели. Я с тобой поеду, если хочешь.
— А вдруг она умрет, пока я у моря буду расслабляться?
— Не умрет. Конфеты просит привезти, клубникой приманивает, нет, вряд ли дело так плохо.
— А почему тогда этот Вася пишет, а не она? И почерк детский. Дурацкий почерк. Что за черт.
— Нина, птичка моя, скорей всего она очки потеряла или разбила, только и всего. Садись в такси, в дороге поговорим. Смотри, как славно, ветер стих, это к добру. Ты же веришь в приметы? А?
И он погладил ее по голове, как маленькую, и поцеловал в холодные губы, и отворил перед ней дверь.
Машина выехала на шоссе.
— Тепло здесь, — радовался Коля. — Хорошо. А то я продрог, пока мы на улице стояли.
Нина его не слушала.
— Я сейчас посчитала, — сказала она, — я бабушку в последний раз видела, знаешь, когда? В восемьдесят пятом году. Пятнадцать лет назад. Все. С тех пор ни разу. Как мать меня увезла оттуда в десять лет, так с тех пор и не виделись. У моря отпуска проводили. Я думала, вырасту, съезжу. Выросла. Не поехала. Все что-то мешало или манило. И писала я бабушке, прямо скажем, по великим праздникам.
— Ну, и она тебе — на день рожденья открытку, да в Новый год. Насколько я успел заметить.
— Да все мы не любители письма сочинять. — Нина беспомощно посмотрела на Колю. — Что же делать?
— В аэропорту отбей телеграмму, что ты в отъезде, будешь через две недели.
— А есть в аэропорту почта?
Водитель подал голос:
— Есть.
— Видишь!
— Только уже не работает. В шесть или в семь закрывают.
— Ну вот! — Нина чуть не плакала.
— Не паникуй, я Витьке позвоню из аэропорта, он с утра сгоняет и отобьет.
Машина катила ровно, без пробок, без задержек, и Коля стал уже задремывать. Вдруг Нина воскликнула:
— Но прощаться! Что это за слово такое — прощаться! Тревожное.
— Да Вася этот перепутал, может, она сказала повидаться, а он прощаться.
— Знать бы наверняка.
— Не волнуйся.
— Я стараюсь.
Водитель иногда посматривал на них в зеркало. Молодые. Почти дети.
Аэропорт гудел, как морская раковина. Нина растерялась. Куда идти, по каким указателям? Она читала, но смысл ускользал. Она следовала за Колей. Он оглядывался, улыбался ободряюще. Нина удивлялась, отчего у него такое праздничное лицо.
Сдали багаж, получили посадочные талоны.
— Будешь смотреть в иллюминатор, — обещал Коля, — наблюдать землю и облака. Пойдем, пойдем, не тормози.
— Куда?
— Второй этаж, дьюти-фри, кофе, все дела.
Нина впервые летела за границу, и все ей было внове.
И так она ждала это путешествие, так готовилась! Про страну читала, про древних богов. Карту побережья наизусть выучила.
Он взял ее за руку, повел к движущейся лестнице. Нина вдруг остановилась.
— Что? — спросил Коля.
Она смотрела на уходящие вверх ступени.
— Что? — Коля переспросил с некоторым уже раздражением. — Нина! Ты меня слышишь?
— Я слышу. И ты меня послушай. Коля, милый, я не могу, я должна к бабушке, извини.
— Мы багаж сдали.
— Бог с ним.
— Нина, ты помнишь, сколько я заплатил за эту поездку?
— Бог с ними, с деньгами.
— Я ведь не Абрамович.
— Да, конечно, и хорошо, что не Абрамович. Мы же справимся, заработаем.
— Нина.
— Коля.
— Ты прекрасно знаешь, как я мечтал об этой поездке.
— А я!
— И все к черту из-за дурацкой открытки?
— Я чувствую, что открытка не дурацкая.
Коля молчал. Нина смотрела на него виновато. Люди в летних одеждах поднимались наверх. У них все было хорошо, они свои беды оставили за стеклянными стенами аэропорта и поднимались налегке.
Коля молчал. Нина ждала, не торопила. Аэропорт гудел.
— Дело твое, — произнес Коля холодно.
— Колечка, ты меня сейчас не понимаешь, но после поймешь.
Коля ее не слушал.
— Вот тебе деньги, — он ткнул ей в руки бумажник. — Можешь ехать, куда пожелаешь, а я полечу к морю. Если передумаешь, буду рад.
И он ступил на лестницу.
Нина потрясенно смотрела ему в спину.
Домой после аэропорта она не заехала, сразу отправилась на вокзал. Билет достался на верхнюю полку, в плацкартный вагон.
Душно. Синий ночной свет. Неспокойный, дорожный. Дыхание спящих. Окно зашторено наглухо. Негромкий женский голос бормочет:
— Я бы добавила майонез…
Женский голос бормочет, Нина согревается под теплым одеялом и засыпает.
Под утро ее растолкала проводница.
— Станция Бор.
— Что? А? Сейчас, сейчас, я мигом.
Поезд сбрасывал скорость. Нина и проводница стояли в тамбуре. Оконце в дверях запотело.
— Холодно, — сказала проводница. И взглянула на голые Нинины ноги.
Поезд шел совсем тихо. Проводница отворила дверь, подняла железный люк над лесенкой.
Поезд встал.
Последняя ступенька оказалась над землей высоко. Нина спрыгнула. Крикнула снизу:
— Спасибо!
И тут же состав тронулся. Медленно, сонно.
— Удачи.
Шел, шел и ушел, оставил ее одну.
Нина огляделась. Горел единственный фонарь. Нина встала под его свет, чтобы Вася увидел наверняка. Если он, конечно, получил телеграмму, не заболел, не наплевал. Если он существует.
Нина ждала.
Она услышала шаги, не быстрые и не медленные, ровные. Она смотрела в ту сторону, откуда, как ей казалось, они доносились. Шаги вдруг смолкли. Тишина.
Невыносимо.
Нина крикнула:
— Вася!
И тут же отозвался низкий мужской голос:
— Я.
Тишина.
Шаги.
В круг света вступил худощавый подросток. Никак не более четырнадцати лет. Он объяснил:
— У меня шнурок распустился, я завязывал.
Нина молчала.
— Здравствуйте. У вас только сумка?
— Здравствуй. Как видишь. Был еще чемодан, да сплыл. Улетел.
Вася посмотрел недоуменно.
— Как бабушка?
— Потихоньку.
Они пересекли железнодорожные пути и оказались на небольшой площади при станционном домишке с темными ночными окнами. Под навесом теплилась лампочка, скудно освещала старенькие «Жигули».
Домишко, тусклый свет лампы, машина. Все это чудилось кадром из давно позабытого фильма.
— Вы впереди сядете?
— Сзади.
Вася отворил дверцу. Забрался на водительское сиденье. Оглянулся.
— Все нормально?
— Тесновато. Стекло можно поднять?
— Конечно.
— А права у тебя есть?
— Конечно.
— Покажи.
— Я не захватил.
— Удивительно.
— У меня в другой куртке, в кармане. Я забыл.
Вася отвечал простодушно-искренно. Нина более вопросов не задавала.
Мотор забормотал, фары осветили дорогу. Машина мягко тронулась.
В прежние времена Нина бывала на станции только днем. Толпа томилась, ждала автобус. Тетки бежали к поезду, соблазняли пассажиров отварной картошкой, малосольными огурцами, пирожками с повидлом. В пристанционном домике располагались билетная касса и зал ожидания. Уборщица гремела ведром.
Машина катила медленно. Переваливалась через ямы, и вновь выравнивала ход.
Автобус ходил к ним от станции по этой самой дороге. Нина помнила, что он был небольшой, помнила, как все стихали, когда он наконец пускался в путь.
Нина узнала мост (мосток).
Вспомнила речушку (они бегали сюда купаться, золотые песчинки прилипали к коже).
Взгорок (зимой катание на лыжах, кто дальше, кто до реки; лыжи у нее были короткие, скользкие, злые, долго она их приручала).
Дерево (старшие ребята подсаживали на толстую ветку).
Все казалось и чужим, и своим; почти исчезнувшим.
Забор.
Низкий Васин голос:
— Приехали.
Машина уже стояла. Фары освещали тропинку, она вела к калитке.
Вася обернулся. Предупредил негромко:
— Баба Саша спит.
— Не ждет?
— Я не говорил ей, что вы приедете. Чтоб не переживала. А то вдруг поезд опоздает или у нас какая поломка.
Нина ничего на это не сказала. Отворила дверцу и выбралась из машины.
— Погодите. Я с вами.
Вася отворил калитку и пропустил Нину вперед.
Все окна в доме были темные.
Дверь Вася открыл своим ключом. Прошептал:
— Будить не станем, а то напугается спросонья. Утром зато будет радость.
Нина медлила на пороге.
— Очень уж там темно, — сказала.
— Это так кажется. На улице фонарь светит. Прямо в окна.
— А ты тоже со мной пойдешь?
— Нет, не пойду, зачем?
— А ключ?
Он смотрел непонимающе.
— Зачем тебе ключ от нашего дома, отдай мне.
— Конечно.
Он положил ей на ладонь старый, абсолютно прежний ключ.
— Я вам постель постелил. На диване.
— Спасибо. Не стоило. Спасибо еще раз. Всего доброго. Спокойной ночи.
— И вам. Вы постарайтесь, не будите ее.
— Я поняла.
— А то она всполошится, если вдруг, да еще посреди ночи.
— Я поняла.
Нина смотрела на него отстраненно, холодно.
— Да, — спохватился он. — Да.
Он уехал. Нина дождалась тишины.
Она вошла в дом. Привычно заложила засовом дверь.
Терраска. На столе россыпью золотая китайка. Так и помнилось. Коридор. Дверь в чулан чуть приоткрыта. Темно за ней, черно. Там на стене у плиты, над красным газовым баллоном, должна висеть картинка: белый ствол березы на фоне безоблачной синевы.
Дверь в комнату. Обита, по-прежнему, клеенкой.
Нина нащупала ручку, потянула на себя. Дверь подалась. Не заскрипела, как прежде, наверно, заботливый Вася смазал петли машинным маслом.
Кухня.
Фонарь светил сквозь ветви яблонь, сквозь листву. На диване белела постель. На буфете тикали часы. Все знакомо, каждая мелочь. Занавеска на печи. Запах пудры. Стул возле окна, между диваном и столом. Холодильник включился.
Привет, старичок. Громко стучит твой мотор, кажется, громче прежнего, аж чашки в буфете дребезжат.
Нина приблизилась к черному дверному проему, ведущему в комнату. Дверь сняли в стародавние времена, до Нининого рождения.
Комната. Нина помнила. Серебряные узоры на зеленых обоях. Шифоньер с полированными дверцами. Телевизор на тумбочке в углу. На подоконнике цветок декабрист. У стены металлическая кровать с шишечками.
Нина переступила порог. Плотные шторы скудно процеживали свет. Нина слышала стук часов из кухни. Слышала шорох. Наверное, мышь в подполе или крыса. Но никто не дышал в темноте. Да жива ли она?!
Нина нашарила выключатель, подняла рычажок. Свет вспыхнул. И Нина увидела на прежнем месте койку (не такая уж она оказалась высокая). На койке лежала под одеялом бабушка. Как же она постарела! Дышит?
Нина шагнула, бабушка вдруг сказала:
— Да выключи ты свет! — И перевернулась на бок, к стене.
Нина поспешно опустила рычажок. Постояла в темноте, как будто сгустившейся, и тихо вернулась на кухню. Душа ее успокоилась.
Нина разделась, забралась под одеяло. Хотела подумать о Коле и уснула.
Утром ей не хотелось вставать, не хотелось двигаться. Пахло молочной кашей, и Нине чудилось, что она проснулась ребенком. Что рука у нее вновь стала маленькой, детской, с коротко остриженными ногтями. Она бы не удивилась. Но лень было выпрастывать из-под одеяла руку и смотреть.
— Это что это, — услышала Нина совсем близко родной голос, — спит!
Нина разлепила веки и увидела солнечные пятна на побеленной известью печи.
— Наконец-то, — сказала бабушка. — Она держала в руке дышащий паром чайник (ручка обмотана кухонным полотенцем). — Подымайся, лежебока, завтрак готов.
Ах, мерзавец, — подумала Нина про Васю, — обманул, напугал, выманил.
Впрочем, она не особенно на него злилась.
Нина собрала постель и спрятала в ящик под диван. Умылась под рукомойником в коридоре (все знакомо, все прежнее, детское: и цинковое корыто на гвозде под высоким, обшитым потемневшими досками потолком, и голая лампочка на витом шнуре, и половичок, и дребезг воды, и прохладный запах летнего утра, и бормотание радио).
Когда вернулась на кухню, стол уже был накрыт, бабушка раскладывала по тарелкам дымящуюся кашу.
— Ах, — воскликнула Нина, — как хорошо.
— Да, — сказала бабушка, — ты всегда кашу любила, не то что Нина. Другое поколение! Другое время им досталось, сытное, не то, что тебе. Помнишь, как мы с тобой в шестьдесят третьем в очереди за хлебом насмерть стояли? Восемь лет тебе исполнилось, а все уже понимала. Нина в твоем возрасте чуть что, в слезы, а ты — кремень.
Нина уж догадалась, что бабушка принимает ее за маму, за Валентину, это ей в шестьдесят третьем исполнилось восемь.
— Из-за Хрущева голодали, чтоб ему пусто было; все целину раскапывал да в Америку ездил.
Разумеется, Нина и не подумала доказывать, что она не Валя, что год ее рождения тысяча девятьсот семьдесят пятый, что календарь на стене врет, и на дворе сейчас не восьмидесятый, а двухтысячный. Новый век. Не для бабушки, ее время остановилось.
Нина ела кашу, бабушка подкладывала варенье, прошлогоднее смородиновое.
— Но ведь не скажешь, что зиму зимовало! Дух какой!
Нина подумала, и так велик был соблазн, что рискнула спросить:
— А где же Нина?
— Господь с тобой, неужто забыла? Не шутишь? И что с тобой дальше будет? У Громовых девка наша ночевала, спозаранку в лес поехали.
И Нина вдруг вспомнила этот летний день, не восьмидесятого, впрочем (врет календарь), а восемьдесят третьего года. Она и в самом деле ночевала тогда у Громовых, чтобы вместе с ними встать засветло, в четыре утра, выпить чаю с белыми булками, успеть на первый автобус до станции, сесть на рабочий поезд и доехать на нем до Кондакова.
Земляники набрали, Ритка Громова нашла ручей, пили из него воду. Высокая трава на поляне, дальний-дальний ход поезда. Ночевали в какой-то деревне, утром кричал петух, Ритка говорила, что черти от его кукареку бегут в ад, ночью возвращаются на землю. Нина потом уговаривала бабушку завести петуха, но не уговорила.
— Стучит кто, — вдруг воскликнула бабушка.
Нина очнулась и тоже услышала стук. Выглянула в окно, увидела тощего подростка. Он приветственно махнул ей рукой.
— Кто это? — спросила бабушка. — Ты знаешь, Валя?
— А вот сейчас я спрошу, — сказала Нина и поднялась из-за стола.
Она распахнула дверь и сердито уставилась на Васю.
— Привет, — сказал он, — я Вася.
— Вижу.
— Я думал, вы меня не признали, темно было вчера.
— Я-то ничего, я признала, а вот бабушка моя тебя, судя по всему, первый раз в жизни видит.
— Это ей кажется.
— Она тебя не помнит.
— Она не помнит вчерашний день.
— Ну, если на то пошло, она примерно лет двадцать последних не помнит.
— Кто это, Валя? — бабушка выступила из кухни в коридор.
— Здравствуйте, баба Саша, я Вася, Лампии Яковлевны племянник, я вам клубнику принес.
И он поднял небольшую корзинку с клубникой, чтобы бабушка могла ее видеть.
— Племянник?
— Вчера приехал.
— А сама-то она что, постеснялась зайти?
— Она после зайдет.
— Ну вот пусть после и приносит свою клубнику, а мы поглядим. Иди, племянник, с богом.
Вася не уходил, и бабушка вернулась на кухню. Обитую потрескавшейся клеенкой дверь закрыла за собой плотно.
— Поссорились они с Лампией, — объяснил Вася, — все хочу помирить.
Нина смотрела на него пристально.
— Ладно, — сказал он, — пока.
— Не спеши.
Он вздохнул.
— Не вздыхай. Зачем открытку писал?
— Чтоб вы приехали.
— Ну вот, я здесь. Что дальше?
Вася молчал, смотрел в сторону.
— Я ведь из аэропорта сорвалась, парня своего обидела.
— Я объясню.
— Объясняй.
— После.
— Когда?
— Сегодня.
— Ты, Вася, наверное, шутник.
— Нет.
— Значит, дурачок.
Он не отвечал.
— Ладно, вали.
Мгновенно сорвался; корзину с клубникой оставил. Пахло от нее упоительно. Нина выбрала ягоду, съела. Сладкая, нежная, прохладная.
Нина вступила в кухню с корзиной в руке. Бабушка мыла посуду в большой эмалированной миске. Оттирала содой чашки.
— Валя! — воскликнула. — Ты? А я смотрю, сумка. Чья, думаю. Я последнее время забывать стала. Надо циннаризин попить. Клубника откуда?
— Наша.
— Что ты говоришь? Надо же. У нас обычно мелкая, потому что мы в низине. Это у Лампии, на взгорке, на солнце, такая роскошь родится.
Бабушка подлила в таз горячей воды из чайника и принялась ополаскивать чашки.
— Как тетя Лампия поживает? — спросила Нина.
— Поживает. Что ей сделается.
Нина взяла полотенце. Убрали посуду, поели клубники.
— Что ты за штаны носишь? Все ноги голые. Смотреть неловко.
— Так ведь лето. Солнце. К тому же я на море собиралась.
— На море хорошо, я была на море, в Одессе. Мы с Митей ездили, в бархатный сезон.
Дедушку Митю Нина помнила по фотографии.
Он стоял у тепловоза. Он эту громадину водил. Он был машинист.
— Пойдем в сад, — предложила Нина. — Посидим на солнышке.
— Ступай, а я полежу чуток, подремлю. Устала.
— Может, сделать что? Полить? Прополоть? Хлеба купить?
— Сходи в клуб Ленина, в библиотеку, возьми книжку. Только не современное.
— Я знаю.
— Да что ты знаешь? Мне обычно Нина книжки берет, как она там по лесу сейчас бегает, уморилась, деточка моя.
— Наша. Наша деточка. Тебе внучка, мне дочь.
— Видишь ты свою дочь, прямо скажем, нечасто. Три дня в году.
Нина молчала. Она знала, что бы ответила ее мать, слышала не раз. Но говорить ей это на хотелось.
— Я Толстого возьму. Про детство Николеньки.
— Хорошо. И послушай мать, юбку надень вместо этих оборвышей, соседей неловко.
— Я не взяла с собой. Забыла.
Была бы Нина прежней Ниной (которая сейчас в лесу, по крайней мере, в бабушкином воображении), она бы чмокнула бабушку в щеку, обняла, рассмешила. Валя мать не целовала, не обнимала. И Нина как будто уже не могла быть собой. Играла чужую роль. Чер-те что!
Нина захватила с собой бумажник и новенькую «Нокию», которая ничего в доме не ловила. У Коли была точно такая же, только не серебристая, а черного цвета, Коля считал его мужским. Вместе покупали, выбирали. Нина хотела проверить, не было ли от кого (от кого — ха — от Коли) звонков или сообщений.
Цвела картошка. От когда-то стоявшего у забора тополя остался широкий пень.
Солнце, тишина. Ни звяка, ни голосов.
Белый след от пролетевшего самолета.
Летят, наверное, в Москву люди.
Асфальт на дороге растрескался.
Совсем запустили поселок, — подумала Нина.
И заметила, что в доме напротив выбиты стекла, что за покосившимся штакетником разросся бурьян. В доме этом жила когда-то семья, Нина смутно помнила играющих в мяч детей. Совсем маленьких, светловолосых. Их отец как-то раз остановил ее и спросил:
— Как там Валентина? Письма пишет?
Примерно так.
Нина ничего о нем не знала. Смутная тень. Тени.
Нина медленно шла когда-то привычной, живой улицей.
Чья-то калитка распахнута. Забор повален. Заросли. Тишина. Жужжание насекомых. Птичьи голоса. Антенны торчат покосившимися крестами. Кладбище.
Нина прибавила шаг. Она надеялась выбраться к людям, надеялась услышать живые голоса, шум машин. Чтоб кто-то окликнул:
— Нинка, ты?
Тихая заброшенная дорога. Душные заросли. Площадь перед клубом. На месте клуба — развалины. Нина к ним приблизилась, постояла. Обошла кругом. Что-то сверкнуло под ногами. Нина нагнулась. Стеклышко.
Черной шумной стаей поднялись птицы. Нина смотрела снизу, как они кружат в небе.
Улетели. На какую-нибудь помойку. Или в заброшенный сад, клевать ягоды, насекомых. Солнце-то, господи!
В наступившей после птичьего гама тишине Нина вдруг различила дальний голос. Как будто бы мужской. Как будто бы он пел. Нина осторожно направилась на голос. От клуба, от наглухо заросшего парка, к домам.
Чем ближе к домам, тем слышнее. И даже различались уже слова, на непонятном, впрочем, языке. И Нина впервые поняла, что значит по отношению к голосу «надтреснутый». Не ровный, не гладкий, он спотыкается вдруг на крошечное мгновенье (удар пульса). Выравнивается. Но не до гладкости. Чуть дребезжит.
Нина заторопилась, но голос вдруг отдалился. Нина остановилась, прислушалась. Осторожными шагами, как будто боялась спугнуть, вернулась к перекрестку. Вновь расслышала голос.
Она свернула на Физкультурную. Голос становился яснее.
Нина пробежала несколько шагов, голос оборвался. Она застыла, недоуменно оглядываясь.
Улицу она узнавала. От нее ответвлялась тропинка, вела мимо гаража в проходной двор, в нем росла изумрудная трава. Две рыжие девочки-близняшки сидели на крыльце, лузгали семечки. А вот сейчас войдешь, ни крыльца, ни близняшек. Запустение, тлен. Только паукам хорошо, да жукам, да птицам, да растениям. Пока солнце, пока лето, спешат жить.
— Эй, — произнесла Нина.
Помолчала и возвысила голос:
— Эй!
Никто не откликнулся. Все дома вокруг были нежилые, неживые. Все.
По тропинке Нина пробралась мимо проржавевшего гаража. Кошка вылетела под ноги. Нина вскрикнула. Кошка сиганула в заросли. Нина перевела дух.
Трава во дворе, по-прежнему, изумрудная. Крыльцо перекосилось. В окнах кое-где отсвечивают еще целые стекла. Тишина, запустение. Паутина дрожит на сквозняке. Нина хотела было уже уходить, как голос грянул. Близко, громко, во всю мощь. И тут же оборвался.
Нина пристально смотрела в приоткрытое окно. За ним что-то шевельнулось.
— Эй, — сказала Нина ровно. — Ты где?
И тут же услышала:
— Я здесь.
Вася показался в окне.
— Я пластинки слушаю.