6
Он купил новый мобильник, самый дешевый. И его номер дал для связи своему работодателю. На шоферскую работу старый мобильник не брал, преображаясь в другого человека как можно полнее, оставаясь без связи с собой прежним. Он думал, что это может кончиться шизофренией, но думал как будто не о себе, как будто это не его касалось, а какого-то другого, малознакомого человека, к которому он равнодушен.
К центральному входу он подъезжал к одиннадцати вечера. Отзванивал, что приехал, и настраивался ждать. Уличка была узкая, глухая в этот час. С одной стороны студия, с другой — жилые дома. Во многих окнах свет был уже погашен. Люди укладывали спать детей, да и сами ложились, кому рано вставать на работу.
Александр гасил в салоне свет, включал свою радиоволну, закуривал "Приму".
Иногда она выходила из дверей быстро, иногда задерживалась. Александр ждал терпеливо и равнодушно.
Она — примерно его возраста или чуть младше. В черном до пят пальто, в очках, за которыми — серые испуганные глаза. Александру казалось, женщина его опасается. Был с ней вежлив, даже предупредителен. Выходил из машины ей навстречу, открывал дверцу, помогал сесть. Хотя она напрягалась от малейшего его прикосновения, даже от касания. Что-то в ней было стародевическое, и заключалось оно не в походке, не в пальто, похожем на долгополую сутану, не во взгляде из-за очков, а именно в напряжении от малейшего прикосновения, каком-то даже мгновенном одеревенении.
Он старался вести как можно ровнее, мягче. Неизменно спрашивал, не мешает ли музыка. Неизменно она отвечала, что не мешает. Не курил, так как она предупредила, что не выносит дыма. Она садилась рядом с ним, потому что на заднем сиденье ее укачивало. Смотрела прямо перед собой. Серые глаза не двигались, не видели его. В очках отражался встречный свет.
Из Москвы выезжали довольно долго, медленно преодолевая заторы на светофорах или бог знает от чего образующиеся. Часто застревали на повороте в Королев, зато потом летели практически свободно. Он врубал музыку чуть громче. Ему казалось, ей тоже этого хотелось. Они летели по черной дороге, как по той черной дыре между жизнью и смертью, о которой помнят пережившие клиническую смерть, правда, не все. Это было переживание сладостное и почти невыносимое, дорога летела в тебя черным призраком, чудом не разрывая; ее невозможно было вместить, но она вмещалась. Белые пальцы женщины цеплялись за черное пальто. Эта дорога была их самой близкой связью, самой крепкой узой. И они оба ждали этой близости, ждали позднего вечера, черной дороги, музыки, странно расцвечивающей путь.
Поселок стоял прямо у шоссе. Метров за сто шофер замедлял ход. Ее пальцы расслаблялись. Он сворачивал в поселок уже совсем тихо, спокойно. Выключал музыку. Во дворах по-весеннему орали кошки. Он останавливал машину у ее подъезда. Выходил, отворял дверцу. Она смотрела на свои окна во втором этаже. Два окна, в которых горел свет, за которыми не спали и ждали ее.
— Спасибо, — говорила она ему.
Когда дверь подъезда за ней закрывалась, он уезжал.
Он знал о ней, что она консультант по фильму о начале восьмидесятых. Уже на этапе монтажа ее включили в группу. Он ничего не знал больше, потому что не любопытствовал, да и не встречался ни с кем из группы, кроме нее, всегда молчавшей, и помрежа, всегда спешащего. Помреж оплачивал его ежевечерние труды.
Как-то раз они задержались в пути из-за аварии. Грузовая фура перевернулась и перегородила дорогу, движение замерло. Водители передавали друг другу, что там впереди. Машины стояли глухо. В темноте крапал дождь, пахло бензином. Он посмотрел на женщину, пытаясь уловить за очками ее взгляд. Ему показалось, что взгляд ее растерян.
— У вас есть телефон? — спросил он.
— С собой? Нет. У меня вообще нет мобильного. Зачем?
— В таких ситуациях очень выручает. Хотите, позвоните с моего, предупредите своих, чтобы не волновались.
Ответила не сразу. Вынула платок, сняла очки.
— Спасибо, они не волнуются, спать лягут и все, — сказала, протирая стекла.
Ресницы у нее были светлые. Она не красилась.
Остановились у ее подъезда уже глухой ночью. Оба окна горели.
— Видите, ждут, а вы надеялись, спать лягут. Лучше бы позвонили.
— Наверно.
Она скрылась в подъезде. Он подождал немного и уехал.
Оставалось им несколько совместных путешествий, коротких вечерних свиданий, близости. Она перестала каменеть от его касания и взгляда. Ей стало жаль, что скоро придет всему этому конец и что так ничего и не случилось, хотелось удержать, переменить, перемениться. Так, во всяком случае, ему показалось. Во всяком случае, она сказала в один из последних вечеров, когда выехали уже за кольцевую.
— Курите, вам же хочется, а я окно приоткрою, сегодня такой теплый вечер, почти майский.
— Вы уверены?
— Курите.
— У меня сигареты едкие.
— Ничего.
И он выкурил одну сигарету, только потому, что она просила.
Горел свет в двух ее окнах.
— Если бы вас не ждали дома, — сказал он вдруг, — мы могли бы дальше рвануть по Ярославке, до Сергиева Посада, до Ярославля, до Архангельска.
— Да, — согласилась она, — это было бы здорово, только чтобы ночь не кончалась до самого Архангельска.
Они сидели в машине у ее подъезда под светом ее окон. Она отворила свою дверцу.
— Не спешите, я помогу.
По утрам он отмывался под душем от своей второй жизни, истреблял ее запах и совершенно забывал о ней до вечера, так же как он не помнил о своей первой жизни за рулем синей "Волги". Стоя под душем, он думал, что доктор Джекил и мистер Хайд — слишком простое разделение личности, слишком полярное, хотя, безусловно, и возможное. Один из многочисленных вариантов. После душа и кофе звонил жене. Она рассказывала о своем путешествии, о местах, где никогда не бывала прежде. О пространстве, которое никогда раньше не чувствовала, о первобытной силе деревянных богов, которых прежде ей не доводилось видеть. Ей хотелось поделиться с ним и пространством и силой.
— Как думаешь, они еще существуют, эти боги? — спрашивала она.
— Уже давно сказано о их гибели, но боги, конечно, бессмертны.
В этот вечер доехали нормально, без задержек. Но оба ее окна были черны, не горел за ними свет.
Они смотрели из машины на тьму за ее окнами.
— Что-то случилось, — тихо сказала бледными губами. — Я боюсь.
— Может, просто устали и уснули?
— Нет, не может. Я боюсь.
— Что же делать? Хотите, я с вами поднимусь?
Подъезд с обшарпанными стенами, истоптанными ступенями, с железными почтовыми ящиками. От волнения она не могла попасть ключом в замочную скважину. Он взял ключ, открыл, вошел первым.
Темно, затхло.
— Где выключатель? — прошептал.
— Справа.
Нащупал, щелкнул.
— Света нет.
— Почему? — испуг в голосе.
— Не знаю. Пробки перегорели.
Она обошла его, пробежала в кухню, в комнату. Щелкала выключателями, свет не загорался.
Услышал ее плач. Прошел на кухню, выдвинул из-под стола табуретку, сел рядом. Он уже понял, догадался, что никто не ждал ее за светящимися окнами, она жила одна-одинешенька, и свет оставляла, как маяк, чтобы дом не казался покинутым, чтобы думали, — здесь люди.
— Есть у вас запасные пробки?
Пока он мыл руки, она поставила чайник.
Пили чай с печеньем. Горел желтый электрический свет. Она сняла очки и посмотрела на него беззащитно. Ему так жаль стало ее серых глаз.
В эту ночь он узнал ее историю.
"Я жила тогда в другом городе, в Казахстане. Это был русский город, до пятьдесят шестого — Алтайский край. Далеко отсюда. Ни одного знакомого из той жизни у меня сейчас нет. Я заканчивала школу и была влюблена в мальчика, его взяли в армию. Мы жили в собственном доме, в старой части города. Его забрали осенью. Все совпало: сад опустел и вечера мои опустели. Я приготовилась ждать его, как зиму пережить, в спячку погрузиться до его возвращения.
Снег выпал. В воскресенье утром родители уехали на рынок за мясом. Я мыла пол. Услышала стук в окно. Наш условный стук. Решила, что мне почудилось, или синица стукнула клювом. Выглянула и увидела его под окном. Жалкого, грязного, небритого, с красными от холода ушами. Дома он сразу сказал, что дезертир. Ничего не объяснил, почему. Попросил отцовской одежды, чтобы в гражданское переодеться. И тут же хотел уйти. Я велела ему все снять, нагрела воды, он помылся в ванной, я почистила, как смогла, его форму, сапоги. И уговорила, что надо пойти в военкомат и повиниться. И проводила до военкомата. Он уже оттуда ко мне не вышел.
Он погиб в Афганистане.
Я долго думала, что виновата в его смерти. Сейчас так иногда только думаю. Мечтаю, что он бы скрылся, и его бы не поймали, и как-нибудь где-нибудь он бы тихо устроился жить, положим, водил бы, как вы, машину, и мы бы встретились через много лет. Но это все пустое.
Я описала эту историю в письме, а письмо отправила в газету. Я не думала, что его напечатают, я просила, чтобы они переслали его одной девушке, которая писала в газете, что хочет дождаться парня из армии, но боится, что не сможет, что терпения не хватит. Я ей пыталась объяснить, что люди иногда ждут, когда уже и нечего ждать, а ей-то всего два года пережить. В общем, хотела я с ней своей жизнью поделиться. Но только с ней. Они же, мерзавцы, для всех напечатали. Я туда поехала ругаться. Небоскреб железобетонный, люди толкутся. Я постояла в вестибюле и уехала. Это давно было, лет пять назад. Какой-то режиссер тогда мое письмо прочитал и запомнил, и решил фильм снять на сюжет моей жизни. Хотел меня найти, чтобы спросить разрешения и подробности кое-какие, но долго не находил. Уже съемки кончились, когда нашел. Спрашивать поздно, но он все-таки показал мне материал и разрешил приезжать на монтажно-тонировочный период, даже машину мне предоставил, вашу, так как только вечерние смены.
Фильм уже практически готов, актеры озвучивают героев, а я сижу за стеклом и наблюдаю. Иногда подсказываю, какие лучше слова сказать, если не видно губ в кадре и можно любые слова вложить. Это для меня большое… отвлечение. Я отвлеклась от этой давней истории, и она стала как будто не моей".
Ранним утром он припарковал машину у детской площадки во дворе на московской окраине. Позвонил своему нанимателю и, кажется, разбудил его. Сказал, что, к сожалению, больше не сможет подвозить вечерами эту женщину. Обстоятельства внезапно переменились, он просит прощения.
Он оставил в машине кепку, початую "Приму", "шоферский" мобильник, на который Виктор несколько раз безуспешно пытался дозвониться. Домой вернулся городским транспортом. Судьбой синей "Волги" больше не интересовался. Угнали ее мальчишки, или до сих пор она стоит и ржавеет в старом дворе. Ничего этого он не знал и знать уже не хотел. Хотя и скучал иногда по ночной дороге, по белым пальцам, вцепившимся в черный драп, по серым, неподвижным глазам, по песням и встречным огням. "Куда махнем сегодня?" — "В Архангельск, если ночь не кончится"
И где-то она не кончалась.
Через несколько дней после приезда соседка сказала Анне Иосифовне, что видела ее мужа за рулем синей "Волги". Александр Андреевич заявил, что соседка безусловно ошиблась.
— Мое лицо не только мне принадлежит, — сказал он, — оно не только меня означает, если можно так выразиться. Приведу тебе удивительный пример. За несколько лет до нашей с тобой встречи мне позвонил знакомый следователь и попросил срочно приехать. Дело было поздней осенью, шел то ли дождь, то ли снег, никуда, конечно, ехать не хотелось, тем более в область, на перекладных. Но я поехал. Он сказал, что срочно требуется моя экспертиза. Представь себе двухэтажный кирпичный барак, видимо, еще довоенный. В одной из комнат убили жильца. Он казался таким же нищим, как и все обитатели барака, но милиция нашла в его логове несколько дорогих антикварных вещей. Некоторым, на мой взгляд, цены не было. Я так до сих пор и не знаю, кем был на самом деле убитый, кто его убил и за что… Мне показали небольшую работу со средневековым рыцарем на коне. И конь, и рыцарь были в черных доспехах. Конь с рыцарем стоял на темно-зеленом лугу, тщательно написанном, можно было различить все травинки, лепестки каждого цветка, крылышки и даже усики насекомых, — все, до мельчайших подробностей. Черной громадой возвышался над этим космическим лугом рыцарь. Забрало было поднято, и мы видели в черном обрамлении его бледное лицо. Мое лицо. Сходство было разительным. И черты лица, и цвет глаз, и даже сломанный нос. "Впечатляет?" — спросил следователь. Я осмотрел картину и нашел, что она написана в середине шестнадцатого века, в Германии. Мое заключение затем абсолютно подтвердилось лабораторной экспертизой. В общем-то, ничего нового я не узнал. Я сам встречал лица, как будто сошедшие с полотен давних времен. Многие их обладатели даже и не догадывались об этом. Но когда встречаешься с собственным лицом, которое старше тебя на четыре сотни лет, это заставляет отнестись к своему лицу как к загадке, как к некоему символу, означающему что-то помимо того, что оно — я, Александр Андреевич, мальчиком занимавшийся боксом, обожавший цирк, театральные представления и картинки в альбомах. И меня не будет, а лицо — останется и будет значить что-то…