Он решил поужинать дома.
Понадобятся хлеб, яйца, молоко, сыр пармезан. Хорошо бы еще икорку. Кофе вышел. Чай тоже. Все вышло разом. Пусты закрома. Даже сахару нет. Надо взять. И плитку горького шоколада. И замечательный будет ужин. Омлет — желтый, икра — красная, кофе — черный, шоколад — темно-коричневый на серебряной фольге. Красота неописуемая. И не мильон надо, как за шедевр малого голландца. Кстати, лимон хорошо бы. В общем — на три сотни натюрморт.
Он осторожно вел машину, высматривая на обочине человека с поднятой рукой, будущий свой ужин. Извозом он занимался только когда оставался на нуле до зарплаты.
Сговорились за сто. Она устроилась на заднем сиденье. Сказала брезгливо:
— Боже, какая грязь!
И, через несколько минут:
— Печка у вас не топится?
— Топится. Если я ее включу.
— Включите, пожалуйста.
— Двадцать.
— Что?
— Двадцать рублей накинете, включу.
Он думал, она скажет, — остановите. И сойдет. Но она ничего не сказала, и печку он не включил, ему и так казалось тепло, у него даже окно было чуть приоткрыто.
Дорога предстояла долгая — часа полтора со всеми пробками.
— А сколько будет включить свет в салоне?
— Зачем?
— Бумаги хочу просмотреть. Чего так-то сидеть?
— С одной стороны, мы сидим, с другой — стоим, а уже едем… Давайте, лучше поговорим.
— Некогда. Двадцать дам за свет и за печку двадцать, черт с вами.
Включил печку, включил свет. Дорога освободилась, он прибавил скорость, включил радио, эстрада двадцатых и тридцатых. Он любил катить под музыку на хорошей скорости.
— Выключите, пожалуйста, мешает сосредоточиться.
Он хотел сказать — двадцать. Но ничего не сказал, приглушил радио. К тому же и скорость пришлось сбавить, откуда-то набежали машины и теперь он тащился в их окружении. И бессмысленно было перестраиваться из одного ряда в другой, лавировать. Он повернул салонное зеркальце так, чтобы она в него попала. Поймал. Читала бумаги с карандашом в руках, чиркала. Выудила из большой, как мешок, сумки мобильник, набрала номер.
— Здравствуйте, Сергей, я бы хотела с вами посоветоваться. Стоит завтра объявлять о программе? Раскрыть карты? Вы думаете?
Отключила телефон, и он сказал:
— И ведь наверняка у вас своя машина.
— С чего вы взяли?
— Такая женщина. Деловая, целеустремленная. Сломалась, что ли, тачка?
— У меня нет машины. Я не вожу.
— А вам бы пошла. Стального цвета. "Ауди".
— Извините, вы мне мешаете.
— Ничего, скоро приедем.
— Я надеюсь.
Взглянула в окно.
— Универмаг "Москва"! — объявил он. — Не любите водить, так наймите шофера. Или вы столько не зарабатываете?
Но она его не слышала, погрузившись в бумажный мир.
Скоро после Ломоносовского он повернул.
— Налево, — приказала она.
Сложила бумаги в сумку.
Въехали во двор. Он прижался к обочине, пропуская встречную "Волгу". Юрий Морфесси тихо пел "Кирпичики".
— Обожаю эту песню, — сказал он и — не увидел ее в зеркальце.
Он обернулся. Она лежала на сиденье, приоткрыв влажный рот. Шапка скатилась на пол, обнажив коротко стриженную светлую голову.
Он подумал, что умерла, чуть не взвыл от страха, но увидел, что она дышит. Ровно, мирно.
Она спала.
— Ни фига себе.
Он перегнулся через сиденье и потряс ее за плечо.
Спала.
Он выключил радио и услышал ее дыхание. Вылез из машины, открыл заднюю дверь. Схватил женщину за плечи, приподнял, усадил. Голова покачнулась, он запрокинул ее на спинку. Прислушался к дыханию. Положил пальцы на теплую шею. Жизнь пульсировала в синей жилке.
— Ни фига себе.
Он выпрямился и огляделся.
Над ним возвышался большой многоквартирный дом. В большинстве окон горел свет. Сам двор был пуст и темен. Где-то в этом доме она живет. Но в каком хотя бы подъезде?
Он ударил ее по щеке. Голова качнулась, но ритм едва уловимого дыхания не сбился.
Дверь ближайшего подъезда отворилась. Выскочил лабрадор. За ним вышел мальчик лет тринадцати в большом светлом свитере и поежился на ветру.
— Эй! — крикнул он мальчику. — Подойди, пожалуйста!
Мальчик замер.
— Зачем? — спросил издали.
Лабрадор рванул к машине. Обнюхал. Ткнулся в ладонь розовым носом. Побежал к дереву.
— У меня тут женщина уснула, не могу разбудить, вдруг ты ее знаешь?
— Она в четвертом подъезде живет.
Это сказала тетка. Она держала пакет, из которого торчал свежий белый батон. От голода хотелось на этот батон наброситься. Вцепиться зубами в хрустящий бок. Тетка подошла тихо, незаметно. Она походила на старую, любопытную не умеющую летать птицу.
— Точно. Четвертый подъезд, третий этаж, напротив лифта.
— Вы уверены?
— Точно.
— Может, сходите, позовете кого-то из ее квартиры?
— Она одна живет.
— Чего же делать?
Она передала ему пакет с батоном. Мальчишка был уже тут. Лабрадор облаял кошку.
Тетка потрясла уснувшую, похлопала ее по щекам, крикнула в ухо. Ровное дыхание. Безмятежное лицо. Тень от ресниц. Сон не прерывался. Покорное, беспомощное тело. Живое, беззащитное. Они стояли, не зная, что с ним делать.
— Звони в "Скорую", — сказала тетка, — а хочешь, я позвоню, из дому?
Он поднял с пола шапку и положил на сиденье. Вытянул из-под спящей сумку. Среди бумаг нашел мобильник. Позвонил по последнему вызванному номеру. Белая рука женщины неподвижно лежала на темном пальто.
— Валя? — спросил быстрый мужской голос.
— Меня зовут Иваном. Валя спит.
— Что?
— Я ее вез до дома, она вдруг уснула в моей машине. Что мне делать?
— Разбудить ее, наверное.
— Не выходит.
— Вы уверены, что она спит?
— Она жива, дышит и не шевелится.
— Странно. У нас завтра совещание. Очень важный вопрос. Вызовите "скорую" в конце концов.
— У нее родные есть?
— Брат. Кажется, Виктор.
Он вызвал список номеров.
— Слушай, — сказал тетка, — а чего ты правда, в "скорую" ее не сдашь? Вдруг она яд приняла?
— Так яд не принимают… Але? Виктор? Валя ваша сестра? Что мне с ней делать прикажете? Она у меня уснула в машине, лежит, как спящая королева… Что?
Он прикрыл трубку ладонью и подмигнул тетке.
— Просит, чтоб я ее к нему доставил, чтоб не вызывал никого… И далеко к вам тащиться? Ого! А ведь она мне за дорогу ничего не заплатила… Сто сорок. Как сговорились, так сговорились. Она может подтвердить, в принципе… Сколько? За такую сумму, извините, к вам никто не попрется, а тут еще обстоятельства. Странные, мягко говоря. Пять сотен, считая ее сто сорок, конечно.
Он отключил телефон и подмигнул тетке.
— У меня ни копья, понимаешь? Даже вот хлеб купить не на что.
— Ниче, — сказала тетка, — купишь еще. И хлеба, и масла.
Они с мальчиком стояли и смотрели, как он усаживает ее поудобнее, надевает ремень безопасности, мягко захлопывает дверцу… Мобильник он сунул себе в карман.
Лабрадор бросился вслед давно немытой машине, мальчишка засвистел.
Через два часа, то есть около одиннадцати вечера, он добрался до белого высотного дома в огромном районе Бескудниково. Сон женщины был глубок, спокоен, неколебим.
От подъезда к остановившейся машине бросился мужчина. Наклонился к щели в окне.
— Иван? Я Виктор. Валин брат. Как она?
— Спит.
Вдвоем они посмотрели на нее, спящую.
— Пять сотен, — напомнил Иван.
— Может быть, вы мне поможете ее в квартиру внести?
— А я думал, вы волшебное слово знаете. Пошепчете ей на ушко, она и проснется.
— Нету такого слова, я боюсь. Помогите, пожалуйста.
— Еще стольник сверху.
— Хорошо, только давайте побыстрей, а то уже из окон смотрят.
Иван наклонился и отстегнул ремень безопасности. Коснулся лицом ее щеки, но женщина его нечаянного прикосновения, нечаянной близости не почувствовала.
— Я под ноги возьму, а вы подмышки.
Дверь им придержал небольшой худенький мальчик. Куртка была ему маловата, руки торчали из рукавов. В дверь на тугой пружине мальчишка упирался всем телом.
Он смотрел на женщину, которую проносили мимо него. Нога в остроносом сапоге его коснулась, оставила грязный след. Мальчишка окаменел.
Мужчины приостановились. Он бросился вперед них к лифту. Вызвал. Они вошли с ношей, он следом. Осторожно, чтоб не коснуться женщины. След грязи темнел на светлой застиранной куртке. Лифт поднимался. Молчали. На пятом этаже лифт остановился. Мальчишка выскочил первым, позвонил в квартиру, но дверь отворилась раньше его звонка. Женщина с бледными, зло стиснутыми губами взглянула из прихожей и исчезла. Мальчик довел их до спальни.
Мужчины опустили спящую на диван. Разогнулись, освободившись от тяжести.
Мальчик стоял и смотрел на нее.
— Маму позови, — сказал Виктор.
Волосы прилипли к его вспотевшему лбу.
Вошла женщина со злыми губами.
— Олечка, — тихо попросил Виктор, — ты помоги мне ее раздеть и уложить, а товарищ подождет пока в другой комнате.
Мальчик сидел на стуле лицом к выключенному телевизору и молчал. За окном чернела ночь. Иван думал, о чем бы спросить мальчика и как. Комната, в которой они молчали, служила, видимо, гостиной. Центром ее притяжения был телевизор, который можно было смотреть и со стульев, и с дивана, и с кресел. Иван подошел к окну. В освещенном дворе стояла его машина. Иван повернулся к мальчику.
— Слушай, а чего ты в куртке? Не жарко?
Мальчик не отвечал.
— Ты немой?
Иван опустился в кресло и тоже стал смотреть в пустой телевизор. Мальчик сидел левее и к телевизору чуть ближе.
— Долго они ее укладывают, — сказал Иван.
И мальчик вдруг взглянул на часы с маятником, висевшие справа над телевизором, — откликнулся как-то на его слова.
— Что с ней? — спросил Иван.
Но мальчик не отвечал.
В гостиную вошла женщина со злыми губами. На Ивана не взглянула. Мальчик встал ей навстречу. Она взяла его за плечо, развернула, подтолкнула к выходу.
— Живо, пока автобусы ходят.
Иван вышел за ними. Виктор стоял в прихожей. Дверь в спальню была плотно закрыта. Женщина надевала пальто. Виктор и мальчик смотрели. Женщина подняла большую дорожную сумку. Мальчик закинул за плечи рюкзак. Она повернула в дверях замок.
— Учебники все захватил? — спросила строго.
— Оль, — простонал Виктор.
— Я взяла две тысячи, — сказал она ему. — Осталось полторы. Через неделю у тебя зарплата, сколько я помню.
— Оль.
— Что?
— Прости.
— Ага.
Она пропустила мальчика вперед. Дверь за ними захлопнулась.
— Извините, — сказал Иван, выдержав достаточную, как ему показалось, паузу. — Я бы хотел получить свои деньги, во-первых.
— А во-вторых? — спросил Виктор, как-то вдруг успокоившись после ухода жены с сыном.
— Что с ней такое, с вашей сестрой?
— Сколько я вам должен?
— Шесть сотен. И девятьсот у вас остается. На неделю, если я правильно понял.
— Знаете что, — сказал он даже весело, — девятьсот мне маловато будет.
— Ну уж…
— Я бы вам предложил двести, а на четыреста рассказ про мою сестрицу, да еще и ужином накормлю, мои сбежали, одному есть аппетита нету.
— А куда они сбежали?
— За бесплатно на вопросы не отвечаю.
Они стояли в полумраке прихожей.
— Что у вас на ужин? — спросил Иван.
— Не скажу, — ухмыльнулся Виктор.
Картофельное пюре, сосиски, чай, варенье смородиновое на сладкое. Белый хлеб с маслом.
— Да, — сказал Иван, взяв вилку, — на четыре сотни я бы себе пир закатил.
— Нормальная еда. Пирожных, правда, нет. Вместо пирожных я на твои вопросы отвечу.
— А мы уже на ты?
— В смысле, на брудершафт не пили? Но ты же не будешь пить за рулем? Или будешь? Нет? Ну вот. А мне на ты проще на вопросы отвечать, а то как следователю.
— Что, опыт есть?
— Есть. Ты чего еле шепчешь?
Иван и правда говорил очень тихо и даже вилку с ножом клал на стол мягко, беззвучно.
— Разбудить боишься, — догадался Виктор. — Не бойся. Хоть из пушки, пока срок не придет, не разбудишь.
— И когда срок придет?
— Кто его знает. Системы нет. В какой момент ее сон свалит, в какой оставит, никто не знает.
— И сколько она так может спать?
— Да хоть три месяца. Но бывает и три дня. Но меньше трех дней не помню.
— Это болезнь?
— Кто знает. Вообще-то она здорова. Просто спит не как все. Прямо с рождения так было. Мать рассказывала, все думали, она не жилец, потому что, как родилась, так и не спала чуть не полгода, а потом прямо за столом, с кашей во рту уснула. Испугались, что умерла, как ты сегодня испугался. Поняли, что спит, обрадовались, уложили, стали ждать, когда проснется. Она день не просыпается, второй. Даже не ворохнется. Врача вызвали. А жили мы тогда в глухих местах, в степях Забайкалья, как в песне поется, телефона не было, в комендатуру ходили звонить, пока-то врач приехал. Я это очень хорошо помню, мне уже восемь лет было. Врач устал, как собака, за целый день, а тут ерунда какая-то. Он сказал, помню, на прощанье: мне бы самому сейчас спать лечь, я бы тоже неделю лежал, как камень. Валька не через неделю, через месяц, весной уже проснулась, мать говорила: как медведь. Здоровая, веселая. И опять не спала. По ночам книжки читала да радио слушала втихую, потому, наверно, и умная такая, не то что я.
— Это она в полгода книжки-то читала?
— Нет, когда постарше. Ее мать тогда в Москву возила на консультацию. Врачиха, сказала, что девочка здорова, развита, а про сон ничего не сказала.
— А как вы из своих степей здесь оказались, в сердце нашей родины?
— На самолете прилетели из Читы. Лет уже двадцать пять как. В институты поступили. Я на москвичке женился, Валька в аспирантуру поступила, она очень умная, я уже говорил. Защитилась, ее на кафедре оставили, комнату выбили в коммуналке. Давно это было, однако… Слушай, может, грамм по сто? Нет? Тогда я сам. Извини, брат. Будь здоров.
Иван насытился. Повело в сон. Он налил себе чаю покрепче.
— Чифиришь? — сказал Виктор. И выпил уже без всяких пожеланий вторую.
Все было тихо в доме. Лифт прогудел.
— Будто ракета, — сказал Виктор, — на взлет идет.
— А если она на ходу уснет, перебегая дорогу, к примеру? — пришло в голову Ивану.
— Перед близко идущим транспортом? Всякое может быть. Всякое и было. За столько-то лет. Со следователем я почему говорил, как думаешь? Думаешь, обокрал, что ли, кого? Валька исчезла, вот и пошел в милицию. Она же нас бережет. Я ему начал про сны говорить, следователю, он на меня смотрит и думает, не вызвать ли уже "скорую". Объявили, конечно, в розыск. У нее дочка…
— А у нее дочка?
— Я же говорю. Она тогда, кажется, классе в пятом училась.
— Она нормальная?
— В смысле сна? Как все. Вот тогда ее отец и взял к себе навсегда. Через полгода Вальку нашли в больнице во Владимирской области. Она там спала. Уснула-то она в электричке, ей пару станций надо было от Курского. Во Владимире ее пассажиры хотели растолкать, да не смогли, вызвали "скорую". В больнице она и спала себе, не то что весна, лето пришло. Хорошо тогда медицина бесплатная была.
— И документов не было при ней?
— Сумку сперли у спящей… Я приехал и ждал еще, пока она проснется, недели три, хорошо что не больше, а с другой стороны, неплохо было, уже лето, на рынке зелень, я на окраине комнату снял, молоко пил парное, петухов слушал по утрам, от солнца просыпался. Знакомство у меня там случилось, до сих пор вспоминаю. Причем знаю, что навсегда бы там я не смог жить, а вспоминаю, как рай.
Виктор замолчал. Взгляд его отсутствовал. Иван намазал хлеб маслом.
— Чем вы занимаетесь?
— Я? Слушай, давай на "ты". Я на стройке. Но вообще я инженер был, а так — на кране освоил, выше всех. А ты?
— Я тоже инженер был. Сны ей снятся?
— Говорит, что да, только она их не помнит. Переживает. Хочется чего-нибудь помнить из своих снов.
— Значит, дочка с ней не живет?
— Она уже и с отцом не живет, уже большая, бойфрендом обзавелась без расписки, черт бы их подрал. Так что Валька женщина свободная. Мужики у нее заводятся время от времени, но при таком ее свойстве сам понимаешь, чем дело кончается. Один раз она в постели прямо уснула. Был еще случай, в кафе, на первом свидании с каким-то иностранцем. Еду заказал, пошел в туалет, вернулся, а она спит лицом в стол. Он по-русски только "здрастье", "до свиданья" и пару матерных. Валька по иностранному, как я по-русски. Даже лучше…
— По какому?
— По иностранному.
— Иностранных много языков.
— Она на многих и говорит. Прямо чешет, я слышал. У нее времени полно, пока не спит, чего ей делать, учит то одно, то другое; она умнее любого мужика, хоть так и не бывает.
— А чем она вообще занимается?
— Чем угодно. То одним, то другим. Потому что, сам понимаешь, сейчас она пропала, может, на месяц, а вдруг больше? Кто ее место будет месяц или больше держать? Никто. Проснется — все заново: новая работа…
— По профессии она кто?
— Да кто хочешь. Знаешь, она сколько курсов позаканчивала? Бухгалтерские, компьютерные, пед, мед, по винам, антиквариат, даже водить выучилась, хотя водить боится, потому что не только собой рискует. У нее жизнь тяжелая, ведь в любой момент свалиться может, ничего надолго нельзя запланировать.
— Любой человек так.
— Не совсем. Я думал об этом. Не совсем. Смерть один раз бывает и в нее не веришь, а тут — сто раз и неизвестно, где глаза откроешь и кто рядом будет, и в какой момент.
— Пожалуй.
Виктор посмотрел на пустую тарелку Ивана.
— Дочиста съел. Ничего было?
— Так. Есть хотелось.
— Но на вопросы я ответил?
— В смысле отработал ли ты свои четыреста? Не знаю. Надо подумать.
— Думай.
Виктор взял со стола ополовиненную бутылку, показал Ивану, Иван мотнул головой, Виктор кивнул, налил себе еще стопку, опрокинул, зажмурился. Открыл заслезившиеся глаза.
— Если я помру, то вообще непонятно, что с ней будет, кто станет ее сон караулить, если не я. Мне и себя жалко, и Ольку, это жена моя. Она говорит: в одном доме с ней не буду, хуже, чем с покойницей. Я говорю: нельзя же ее одну в пустом доме запереть, мало ли что.
— Куда они уехали?
— К матери ее, ясно куда. Так что я теперь сам себе ужины варить буду.
— А завтраки?
— Я не завтракаю, чай только пью. У меня, когда рано встаю, аппетита нету. Он меня потом настигает, но я бутерброд — хоп! — и сыт.
— Значит, ты будешь уезжать на работу, а она тут одна спать?
— Не сиделку же нанимать? Никаких денег не хватит. И так жизнь ломаю из-за нее. После работы не завернешь никуда, все будешь думать, как она здесь лежит.
— Понятно, — сказал Иван и посмотрел на часы на своем запястье.
— Сколько? — спросил Виктор.
— К часу.
— Ни черта себе! Мне завтра в шесть вставать. Давай, если у тебя уже нет вопросов, иди, что ли.
Иван молчал и никуда не уходил. Отломил корочку от ломтя хлеба. Сжевал.
— Что? — спросил Виктор.
Иван встал.
— Спасибо за ужин.
— Чем богаты.
Они вышли из кухни. Посмотрели на дверь, за которой лежала спящая.
— Можно я взгляну на нее? — прошептал Иван.
— Не знаю. Как хочешь.
Он отворил перед ним дверь. Включил в комнате свет.
— Ты что? — испугался Иван.
— Как ты ее разглядывать собираешься без света? Ей он не мешает. И говорить можешь свободно, чего шептать?
Тем не менее Иван приблизился к спящей осторожными шагами.
Она лежала под одеялом. Ее одежда была сложена на стуле у изголовья. И ручные ее часики тут же лежали, на стуле, и тикали. Под стулом стояли остроносые сапоги.
— Надо будет тапочки поставить, — сказал Виктор.
Иван смотрел на спящее лицо женщины. Реальности для нее уже не существовало. Ни его, ни брата, ни совещания, такого важного, но уже не для нее, — она не помнила. Лицо ее ничего не выражало, ни забот, ни радости, оно было абсолютно неподвижно. Дыхание едва теплилось. Он не знал, красиво это лицо или дурно. Его живого выражения он не мог вспомнить.
Через полтора часа он уже лежал в своей постели. Спать хотелось смертельно. Он подумал: вдруг я проснусь только через полгода? Снег будет лежать, знакомые забудут обо мне. Он уснул с этой страшноватой мыслью. Мобильный телефон спящей на другом конце Москвы женщины лежал на его столе, питался электричеством. Этот телефон был связью с ней. Иван собирался отвечать на звонки к ней, он хотел узнать тех, кто так или иначе знал ее; хотя бы голоса их услышать и запомнить. Он хотел побольше выведать о ней, пока она спит. Зачем? Думал ли он завязать с ней отношения, когда она проснется? Или эти отношения уже были завязаны, хотя ни он, ни тем более она этого не понимали?
Оставим уснувших наших героев. Пусть они видят свои сны. И пусть догадываются, проснувшись, что изменилось в мире за их отсутствие. Если проснутся.