Эта умная проза. Ее простота обманчива, ее кажущаяся безыскусность – итог опыта и мастерства, а авторская сдержанность отзывается в нас неожиданно сильным чувством.

Каждый рассказ Елены Долгопят неповторим и может принадлежать только ей. Каждый болезненно бередит душу чувством непрочности, а то и призрачности человеческого существования в отнюдь не иллюзорном мире. Даже те, где присутствует элемент фантасмагории, воспринимаются не как фантастика, а как возведенная в степень обыденность. Приемы, за счет которых достигается этот эффект, мне неизвестны. Подозреваю, что загадка воздействия этих текстов на читателя в чем-то таком, чему не научат ни на каких литературных курсах.

Как человек, много лет проработавший учителем в школе, я знаю, что если на уроке ты о чем-то рассказываешь, а дети начинают шуметь, бесполезно форсировать голос. Ты один, а их много, всё равно ты их не перекричишь. Лучший способ заставить прислушаться к себе – начать говорить тише. По-моему, что-то подобное происходит сейчас в литературе: отчаявшись быть услышанными, мы стараемся крикнуть громче, чтобы перекричать шум мира, но у большинства это плохо получается.

Елена Долгопят никогда не пыталась повысить голос. Ее рассказы давно публикуются в журналах и выходят отдельными книгами, но лишь в последние годы мы, кажется, начинаем понимать, что своим тихим голосом она говорит о «цветной изнанке жизни», вещах, важных для нас.

Большинство современных прозаиков — иллюзионисты. Пользуясь необходимым набором инструментов и ловкостью рук, они с разной степенью мастерства выдают обман за правду. Настоящих волшебников в нынешней литературе мало. Создавать истинное волшебство из воздуха, из ничего умеют, скажем, Денис Осокин или Александр Иличевский. Этим же талантом обладает и Елена Долгопят.

Главный герой практически любого из рассказов ее нового сборника прозы «Чужая жизнь», да и предыдущих книг тоже, — простой, незаметный в толпе человек, живущий в старой «хрущевке» или типовой многоэтажке и путешествующий общественным транспортом. Человек этот, как правило, одинок, даже если рядом с ним — верный спутник жизни. Персонажу-интроверту комфортнее всего сидеть в темном углу маленького кафе и смотреть на то, что происходит вокруг. Мир для него давно стал скучен и однообразен: я никого не трогаю, а вы не трогайте меня. Мир этот холоден и угрюм. Огонечки теплятся — и из искры непременно разгорится пламя, однако волшебник в голубом вертолете прилетает в дождливую промозглую хмарь, когда его не ждут. «В доме напротив горит уже много огней. Электрических, а может быть, и газовых тоже, если у них газовые плиты, в этом доме. Мне безразлично, какие там плиты. Какие там живут люди. Я слишком представляю всех этих людей. Они толпятся передо мной, мне тесно с ними, я их прогоняю, они меня не слушают и стоят упрямо перед глазами». Создать при таких вводных данных увлекательную историю не каждому под силу.

Давнишняя подруга автора — фантасмагория. В рассказах «Леша», «Квартира» и «День рождения» Долгопят волшебным образом останавливает время. Мальчишка видит застывшую фигуру друга, с улыбкой на устах наблюдающего, как застывший хулиган занес кулак над застывшей жертвой. Вера, заходя в странную съемную квартиру, неизменно попадает в прошлое — 1970 год. Чудо-таблетка делает не желающую стареть Иру вечно тридцатилетней. Одаренный режиссер вполне мог бы превратить эти новеллы в хорошие короткометражки. На кинематографичность прежних рассказов Елены Долгопят критики не раз указывали. В новом сборнике эта черта остается. Предложения чаще всего короткие, описания — сценарные. Вот, скажем, часть экспозиции рассказа «Верка»: «Этаж небольшой, этаж третий, внизу старуха, идет с тележкой, тележка и стонет, и голосит. Мгла». Речь автора скупа, но сказанного абсолютно достаточно для того, чтобы и нарисовать цельную картину, и точно понять вселенную, в которой действуют герои. Совсем не идентичным именем — скорее, тем же воздухом жизни — рассказ напомнил о «Маленькой Вере» Василия Пичула. При чтении других новелл вспоминались фильмы «Семьянин» Бретта Ратнера, «Сапожник» Тома Маккарти, «Между небом и землей» Марка Уотерса, «Дом у озера» Алехандро Агрести, «Терминал» Стивена Спилберга и другие. Не шедевры мирового кинематографа — но все равно очень хорошие фильмы, которые стоит посмотреть. В них много грустного — но это не трагедии. Встречается смешное — но и комедиями их никак не назовешь. Так и с рассказами Елены Долгопят.

Она печатается больше четверти века, но долгие годы новеллы писательницы замечали мало, пока ее «Родина» вдруг не стала финалистом «Национального бестселлера». Посыпались громкие комплименты, хотя громкость здесь совершенно не нужна. О главном не кричат. В предисловии к «Чужой жизни» Елены Долгопят Леонид Юзефович отметил, что «своим тихим голосом она говорит о вещах, важных для всех нас». Говорить тихо сегодня не модно. Некоторые учат, что надо непременно заявлять о себе во всеуслышание, не входить в литературу, а врываться, топать ножкой. Но подчас у тех, кто именно врывается, не хватает ни ума, ни фантазии. Показателен рассказ «Katerinaa», написанный в форме блога. У героини, чей никнейм вынесен в заглавие, есть несомненный литературный талант и наблюдательность. Однако работать ей приходится всего лишь журналисткой в маленькой газете. Персонажи новелл Долгопят не жалуются, принимая реальность такой, какая она есть. Хотя перемен, конечно, хотят. Интернет-дневник позволяет Кате как следует раскрыться. Девушка пишет о разворачивающейся на ее глазах драме — пропаже человека — старушки, оказавшейся не особо нужной даже родному внуку. Подписчики сразу не клюют — им куда интереснее пустопорожние реплики блог-поста о том, что Katerinaa собирается в «Икею» за новым диваном. Самое главное блогеры часто не видят. Не то чтобы не хотят — не умеют.

Название книги — в самую точку. Жизнь героя, почему-то становящаяся чужой, представлена не только в рассказе «Чужая жизнь». Ежедневная рутина мучит персонажей сборника. И автор ломает привычное, толкая их на безумие. Моменты безумия в разных новеллах, кстати, могут рифмоваться. Николай Алексеевич из рассказа «Поездка» вместо того, чтобы после работы вернуться домой к жене, с которой двадцать лет прожил душа в душу, вдруг, против обыкновения, решает совсем не по пути подвезти голосующую женщину. Центральный персонаж «Терапии» опасно провоцирует сына, подчиненных и уличных подростков. Саша из «Второй половины» и вовсе как-то легко соглашается на пластическую операцию, новое имя и новую биографию. В который раз приходит на ум набивший оскомину вопрос интервьюеров возрастным знаменитостям: «Если бы у вас была возможность прожить жизнь заново, вы бы выбрали тот же путь или все изменили?» Знаменитости почти всегда отвечают одинаково — им нравится их положение. Герои же рассказов Елены Долгопят даже при всей своей успешности и налаженном быте — а у кого-то и вовсе идиллии — хотят попробовать на вкус чужую жизнь. Почему?

Вырваться из стандартных обстоятельств — что может быть лучше?! Недаром психологи советуют при накопившейся усталости банально взять отпуск — сменить обстановку. Долгопят идет дальше и предлагает своим персонажам что-то типа вечного отпуска — не смерть, но переход в иное измерение. Состоявшийся человек с давящим на плечи багажом — квартирой, работой, семьей — переходит в состояние tabula rasa. И дальше, точно на былинном камне, есть три пути. Направо пойдешь… Герой «Терапии», поучаствовав в жестоком психологическом квесте, хочет поскорее увидеть жену и сына. Суровая терапия работает. Налево пойдешь… Главные персонажи рассказов «Джон» и «Вторая половина» в новом измерении начинают новую жизнь, со временем начисто позабыв старую. Стоит только попробовать, и обязательно втянешься. Прямо пойдешь — как в старом анекдоте, о камень долбанешься… Сложнее всего — с героем заглавной новеллы. Михаил из «Чужой жизни» — человек без места: сходство с популярным актером — тяжкое бремя. До поры до времени персонаж борется с внешней идентичностью, стараясь жить не чужой, а собственной жизнью, пускай бестолковой и серой. Единственный раз воспользуется сходством — сразу удар. И не знаешь, как лучше, какой поворот правильный…

В литературе так всегда. И в жизни тоже. Только в романах и рассказах автор, расставив препятствия, любовно ведет героя, помогая ему перепрыгивать барьеры и поднимая на ноги, если тот споткнулся, а в жизни — все сам. Финалы новелл Елены Долгопят всегда открытые. Освободив очередного персонажа от материнской опеки, автор выпускает его во взрослую жизнь. Лети, птичка! К небесам или в лапы к кошке — решай сама. Такое кино. Печальное, но очищающее душу. Волшебное. И тихое.

Проза Долгопят — тихое чтение. С одной стороны, аскетичное, с другой — наоборот, щедрое механикой придумки, сюжетными поворотами, благодаря которым автора не спутаешь ни с кем. Она одна так испытывает своих героев, следя за их реакцией с интересом натуралиста и пассивным состраданием. Наполненность и одновременно хрупкость, прозрачность этой прозы столь высоки, что употреблять ее можно понемногу.

Монохромность, суховатость, некоторая отстраненность («человек в черном пальто посмотрел на нее старыми глазами»). Не поддающаяся определению загадочность текстов, обманно клонящаяся к мистике, уходящая глубже собственно сюжетных построений. Внимание к рутине, подробный пейзаж, скудость красок — и неожиданность происходящих с героями метаморфоз. По формальному признаку часть рассказов можно причислить к ведомству фантастики, кое-что — к детективному жанру.

Большинство рассказов Долгопят по своему устройству кинематографичны. Причем механика превращений и переходов функционально вполне современна, а вот эстетика, фактура, краски, психологический строй тяготеют скорей к эпохе советского кино, каких-нибудь «Полетов во сне и наяву» или «Слезы капали».

О чем рассказы, вошедшие в книгу? О том, как можно взять и выпасть, вывалиться из собственной жизни. Отлучиться и там, за пределами, наворотить дел… Или, оставаясь в рамках одного и того же пространства, ходить во времени туда-сюда и встретить вдруг свою любовь. Или на время остановить время («Леша ступал осторожно, боялся спугнуть остановившееся время. Боялся пробудить. Наверное, так нужно красться мимо задремавшего льва» (рассказ «Леша»). Некоторых героев выкидывает из реальности; кто-то, не желая стареть, застревает какой-то своей частью в одном возрасте, другой продолжает существовать в нормальной временной метрике («Наутро лицо ее постарело сразу на десять лет», рассказ «День рождения»).

Везде или почти везде у Елены Долгопят расставлены порталы. Обычные и необходимые, в общем, приспособления для пространственно-временных перемещений, только у нее они особенные. Персонажам Долгопят такой опыт дается не для получения фантастических впечатлений о нездешних местах, а для понимания себя, взгляда сюда — оттуда, или чтобы найти третий путь, зазор между «жизнь дается человеку только раз» — и жизнью вечной.

Следует отдать должное изобретательности автора — она придумывает все новые и новые способы забросить героев в «чужую жизнь». Иногда метод становится слишком приемистым, и такие рассказы выглядят несколько вторичными; возможно, это знак, что менять орбиту время от времени нужно и писателям.

Cойти с орбиты можно «то ли по закону сюжетосложения, то ли по закону судьбы» (не постричься вовремя и стать похожим на известного актера, как в рассказе «Чужая жизнь»), или фантасмагорическим образом, силой предложенных автором обстоятельств («Квартира»). Есть еще чужая воля — условно злая («Объект»), условно добрая («Katerinaa»). Стать порталом могут вещества, принятые (или их там не было?) не по своей воле («Верка»).

А ведь автор, пожалуй, искушает читателя. Возможностью исчезнуть с радаров — для всех, порой и для себя самого, зажить чужой жизнью, с новым лицом, именем, фамилией. Расстаться с жизнью, не умирая — это драма? Испытание? Отдых? Перезагрузка? Возможность увидеть себя со стороны?

Особняком стоит в книге «Иллюзион», маленькая повесть или большой рассказ, состоящий из нескольких глав. Текст устроен иначе, чем другие в книге, это, по всем признакам, автобиографическое произведение, в котором Долгопят рассказывает о студентке московского вуза, живущей в общежитии («до двадцати лет я продолжала расти»).

Он — о юношеской любви, прекрасной и мучительной в своей хрупкости, нереализуемости, недовоплощенности. О том, как в доцифровую эпоху молодые герои получают опыт отношений и через него — взросления. И опыт этот невозможно ни обсудить, ни предсказать, ни понять, проще свериться со строчкой из стихов, наобум сказанной соседкой по комнате. «Иллюзион» исследует тот короткий период полной чистоты, неопытности и уязвимости, опасной открытости миру, равнодушному к юным существам нежного «книжного» типа. Не считая естественного интереса мужчин к молодым девушкам («…тогда, в третьем троллейбусе, вопрос о детях не возник, я сама была ребенок»). «Иллюзион» в рассказе — это и название известного московского кинотеатра (героиня любит кино), и перемотка старых хроник, обозначение жанра воспоминаний. Интересны способы постижения юными героями огромного города. Один, так и оставшийся безымянным, расчерчивает карту Москвы и изучает ее квадрат за квадратом («Я спросила, не шпион ли он…»). Другая населяет Москву персонажами читаемых книг, проекции «Преступления и наказания» ложатся на московские улицы, «Раскольников жил в Марьиной Роще».

Общежитие, место, часто встречающееся в русской литературе, в рассказе Долгопят взаимодействует с городом особым образом. Утро приходит на нижние этажи иначе, чем на верхние, Останкинская башня то видна, то не видна, видимостью иногда приходится поступиться, чтобы сохранить в комнате тепло, а «Незнакомка» Крамского переезжает с постоялицами с этажа на этаж. Герой третьего плана, отец девушки-студентки, приехавший навестить дочку, жалуется первой подвернувшейся собеседнице на свою одинокость и чужеродность — так космически отдалилось от родителя его дитя, уехавшее учиться в другой город. Общежитие — идеальное место для таких метаморфоз, это тоже портал: между Москвой-взрослостью и остальной Россией-детством.

Творчество Елены Долгопят ускользает от анализа и маркировки, оригинальность авторского взгляда ставит ее книги особняком в современной литературе. Мне кажется, ближе всех к разгадке Долгопят подошел Сергей Костырко, выдвинувший предположение, что это философская проза.

Она сложна и для пересказа. Я думаю, некоторым текстам «Чужой жизни» показано стать фильмами в духе «Овсянок». Начинающимися тоже как роуд-муви, только в электричке, тоже в ноябре, или зимой, в никогда не заканчивающихся сумерках.