Пришло на ум нелепое сравнение чаплинского Чарли и Эркюля Пуаро Дэвида Суше. Усы, тросточка, котелок-?, смешная походка, эксцентричность. Двоюродные братья, один умный, другой дурак. Две смешные фигуры.

Пуаро распутывает, Чарли запутывает. Пуаро распутывает убийство, Чарли - не даёт его совершить, - нечаянно, разумеется. Чарли - враг всякого плана, плана убийства в том числе.

Так и вижу, как они удаляются вместе, помахивая тросточками, бродяга и сыщик.

Финал картины.

Старые письма не требуют непосредственной реакции (даже если там написано: немедленно! беги! звони! требуй!) Уже не существует этого телефонного номера; возможно, владелец его жив, но что от него требовать, ты не знаешь. Ты можешь с ним встретиться и показать старое письмо. Он удивится, он не представляет, что от него могли хотеть эти люди, тогда, полвека назад. Возможно, у него сохранилась фотография автора письма. Возможно. Что это меняет? Из настоящего времени письма перешли в прошлое, стали литературой, которая всегда прошлое, всегда история, всегда вообще и никогда конкретно.

Я люблю вымышлять письма. Они, вымышленные, никогда не были настоящим, никогда не требовали. Никогда не жили. Но они способны обмануть, - на секунду, но читатель поверит: что-то было.

А финал "Острова Джованни" напомнил сцену танцев в "Сказке сказок". Люди танцуют, исчезают, смерть их забирает. Но как по-разному. В "Сказке" - зияющая пустота; в "Острове" - свет звёзд.

Детектив это что-то вроде репетиции Страшного суда. Времени уже нет, жизнь кончилась, тайное становится явным.

Сыщик, всевидящий и вездесущий, умеет остановить время. Он в застывшем мире разглядывает следы, проходит между каплями дождя. Он понимает язык вещей и язык животных. В обломке спички, в сдвинутом стуле, в стеклянном осколке он видит следы присутствия людей. Их отражения.

Отражение это и есть след. Уникальный и неповторимый отпечаток. Который он - видит.

Но почему? Отчего у него такой взгляд?

Откуда знать ему как выглядит убийца? Он убивал? Он был убит?

Быть может, он никто? Холодная поверхность. Настолько гладкая, что пыль не пристает. Мы видим в ней себя без искажений. Мы слепы без него. А он без нас ничто. Не существует.

Читаю в Музее письма; жалуется человек, что не пускают в Италию; она искусствовед, работает в Эрмитаже, пишет об итальянской живописи; а оригиналы (хоть какие-то) видела только в 1927 году; так она пишет чернилами в 1968; сегодня, в 2014, бумага пожелтела; чернильные буквы, чернильные завитки кое-где расплываются.

Я ищу в Интернете сведения о ней. Ищу и нахожу:

"В поездке по Италии умерла Нина Александровна Лившиц, искусствовед Эрмитажа, влюблённая в итальянское искусство. Сердце не выдержало восторга перед этими шедеврами, уви­денными наяву".

(Евгения Сорокина; источник: http://mikhnov-voitenko.ru/sorokina.htm)

Это случилось в 1975.

Мы его готовим иногда. Мама готовит. Едим и неизменно (неизбежно) вспоминаем другой. Идеальный. Готовил его пожилой узбек на нашей электрической плитке. Мама смотрела, училась. На чистом топленом масле, никакого растительного. Баранина, рис, морковь, лук. Ночь, черные кисти винограда, стрекот цикад, длинный деревянный стол. Что еще входило в этот рецепт? Молодость?

Предположим, сидишь и смотришь кино, следишь за героем, как он идет по улице. Собачонка попадает в кадр. Ты не прочь рассмотреть ее внимательнее. И фильм начинает повиноваться твоему желанию, твоему взгляду. Камера обращается к собачонке и следует за ней, позабыв о герое. До тех пор, пока тебе не наскучивает и собачонка. Автобус едет. Тебе хочется посмотреть на людей в автобусе. И камера оказывается в автобусе и показывает тебе пассажиров. Мальчишка таращится в окно, и тебе любопытно, что он там видит. Камера мгновенно показывает бегущую за окном улицу. Ты видишь всё, что только пожелаешь разглядеть в этом фильме.

Дополнение: зритель такого фильма похож (отчасти) на героя Шпаликова (или "Певчего дрозда"); для него нет времени и цели, он идет на работу (или на свидание), но вдруг свет в окне привлекает его внимание и он следует туда, к свету, и забывает о времени. Весь мир открыт.

После очередного разговора с Пашей Шведовым о хранении оригиналов в век, когда оригиналов нет, когда художник (к примеру) создает эскиз не на бумаге, а на компьютере, пришло на ум, что электронная картинка, которая всё же будет храниться в музее на правах оригинала, должна, в отличие от всех немузейных ее копий, стареть. Примерно как портрет Дорина Грея. Открываешь файл, смотришь: о, краска потускнела, красочный слой осыпается, разрыв появился в правом верхнем углу. Значит, всё хорошо, всё правильно, храним оригинал. А копии по-прежнему как новенькие. Но уж если оригинал погубить, удалить напрочь, то и все новенькие копии исчезнут. Хе.

Купила суп быстрого приготовления, из морепродуктов с креветками, - так написано. Заливаешь кипятком и ешь, на работе удобно. Ничего себе суп, морепродукты в виде морской капусты имеются, а вот креветок и духу нет.

Это всё равно, что придти на фильм с Аленом Делоном (в титрах указан как одно из главных действующих лиц) и никакого Алена Делона в фильме не увидеть. Ну разве что картинка с его портретом будет висеть на стене.

А что, это идея: человек на картинке - действующее лицо. Одно из главных.

У меня всё из головы нейдёт это сравнение лица (девичьего) с яйцом куриным. Яйцо, которое держит в руке своей птичница. Я так и вижу эту темную рабочую руку и в ней белое новорожденное яйцо с глазами.

«Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда, свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца…» (Гоголь, «Мёртвые души»; не птичница, ключница)

***
Дороги расползаются как раки, это вот что значит: они (дороги) не будут на месте, когда вы вернётесь сюда через полсекунды. Полсекунды – и дорог нет. Да и ничего нет.

Чичиков, чего ты? – Нет ничего.

«…дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда их высыпят из мешка…» (Гоголь, «Мёртвые души»).

Вход за кулисы иллюзии через небольшую дверь. Полумрак и пятна света. Скупые световые мазки. Проводка почти как настоящая - из веревки. Кафель старый, покоцанный - из картона. Радио. Умеет говорить. Потолка нет. Пахнет старым деревом. Изнанка иллюзии - картонная реальность. Изнанки у нее нет.

Было бы очень неплохо, если бы (уже два "бы"; - уже три), чтобы директор музея кино любил кино и его историю; и людей, которые кино делали; которые состарились или уже умерли; от которых остался какой-то мусор - бумаги, пожелтелые фотографии, обрезки, пыль (живая пыль, Даша, да). Надо ведь понимать, что пыль живая, что по бумажке можно восстановить судьбу. Надо любить. Надо знать. Надо соответствовать. Как Наум.
http://www.cultradio.ru/news/show/id/9144

Царство небесное.
Многоканальный телефон: 8(111)1111-00-1111
В целях улучшения обслуживания разговор с оператором записывается.

В рабовладельческом государстве каждый человек и раб и господин, - то пресмыкается, то пресмыкает. Абсолютная власть и абсолютная зависимость. Добрый человек, возможно, не станет злоупотреблять своей властью. Только на это и надеется раб. В тот момент, когда становится рабом. Или соглашается им быть.

Не бог весть какая новость, разумеется.

Всё дело в смысле.
Если не знать грамоте, не поймешь что это за листок такой с черными знаками. Самое ему место – в печи. Старая бумага отлично горит.
Чтобы бумажка со знаками обрела смысл, надо знать грамоте. Но этого недостаточно для понимания, скажем, философского трактата.
Старая фотография обретает смысл, когда родители говорят: а вот эта девочка в пальто на вырост – я. На крыльце сидит твой дед. Он был машинист.
Без этих объяснений фотография смысла не имеет. Точнее, она может обрести какой-то другой смысл, но тот, первоначальный, утрачивается. И эта утрата невосполнима.
Чем больше подобного рода утрат, чёрных зияющих ран, тем меньше надежды понять. Не только смысл старых текстов и картинок (в том числе, движущихся). Но и самих себя. В чёрный провал рушится не только прошлое, но и будущее, а настоящее трепещет на краю и удержаться ему не суждено.

Смысл понимают немногие. Единицы. Их надо бы ценить.

Тени возрождаются и вновь проживают свою маленькую жизнь. Но это "вновь" бессмысленно, потому что нет никакой нови и всё повторяется в той же последовательности, в тех же подробностях, всё совпадает до секунды. Нет, это ошибка, большая ошибка, так думать, механического совпадения нет, хотя в прозвище управителей теней, в его составе, есть часть "механик".

Они и вправду управляют механизмами, - заправляют в них прозрачную ленту, включают, и лента крутится, как крутятся стрелки часов по одному и тому же кругу, без отступлений, но ведь и у часов случается замедление хода или ускорение, нет непогрешимых механизмов, как ни старайся, как ни отлаживай, сбой всё же произойдет, непредвиденная остановка, полустанок в чистом поле, тот, из моего сна.

Механики кино пьют вино и курят горькие папиросы, прозрачные ленты - воплощенный туман - их не занимают, их сознание и без того туманно, их взгляд рассеян, они путают части, и судьба призраков колеблется, накреняется, финал прошлой жизни оказывается началом нынешней, зрители свистят или думают, что так и следует, так и должно быть. Я в той части зрителей, которая покорна судьбе. Как сложится.

Зрители для механиков не существуют, когда включаются механизмы, в зале гаснет свет, публика пропадает во тьме, пропадает в буквальном смысле для механиков кино, они сидят над тёмным провалом зрительного зала в маленькой освещенной комнате, у которой когда-то было название "будка", наливают в стаканы спиртное и пьют, не закусывая, чтобы туман не рассеивался, а сгущался, в нём они существуют, а в ясном мире, строгом, расчерченном, они и сами чувствуют себя призраками, киномеханики музея кино, им посвящается этот текст.

Сеанс окончен, части фильма лежат в жестяных коробках, скорей всего, они перепутаны и название на наклейке не соответствует содержанию. Не важно. Сеанс окончен. Киномеханик гасит в будке свет и выходит на лестничную площадку. Гремит железным ключом.

Дым сигарет на площадке. Людей нет.

Неисполнимый приговор - пять пожизненных заключений. Отзвук веры в непрерывную цепь перерождений. Билет на пять гарантированных поездок. Пять раз подряд прокатиться на этой весёлой карусели. Главное, не заработать ещё пожизненных. Голова кругом.

Толпа вываливается из автобуса на конечной, гудит, приближается электричка, виден уже прожектор. И тонкий голос кондукторши в утренней полутьме:

"Кому я должна три рубля?!"

Ранним холодным утром шла от Никольской к метро Площадь Революции. По правую руку в светлом небе - купол храма. По золотой грани катится, как мальчишка с горки, прозрачный месяц. Я иду - он катится. Останавливаюсь - замирает. Такой визуальный эффект.

Настоящее - более или менее (скорее, менее) устойчивое местечко между тем, чего никогда не было и тем, чего никогда не будет.

Две визуальные формулы «Хорошей жены»:

1. Микрофон, вспышки фотоаппаратов. Мужчина и женщина стоят рядом; он объявляет о своей отставке, это почти равносильно объявлению о смерти; она – рядом с ним, но отдельно от него – она бы тоже могла объявить о своей смерти, - он ее предал (связи с проститутками, - потому и отставка, больше того – тюремный срок). Но она ничего не говорит; она с ним, потому что так надо.

Она видит на его рукаве нитку. В ярком софитном свете. Медленно поднимает руку. Автоматический жест. Привычный. Обыденный. Нормальный жест в ненормальной ситуации, в ситуации катастрофы. Это как во время землетрясения поправлять сдвинувшуюся картину. (Картина сдвинулась бесповоротно, непоправимо.)
Ее рука сомнамбулически поднимается. И его рука идет навстречу, - он берет ее руку в свою.
Перемена смысла. И она подчиняется этой перемене.

2. Присяжные оценивают улики, пытаются понять, кто же говорит правду, можно ли вообще эту правду узнать, отличить от лжи. Мучительный процесс. Мучительный и бессмысленный, - пока они спорят , защита и обвинение приходят к соглашению: подсудимая признает вину и садится на десять лет вместо сорока. Желтые квадратные листочки с вердиктом присяжных летят в мусорную корзину. На каждом листочке: «не виновна».
Жёлтые, осенние.

(это я начала смотреть 1 сезон)

Месяц – перышко, шатер колокольни – громада ели – на фоне прозрачного неба, прозрачного, потому что сквозь него видно тем, у кого подходящее зрение, - то, о чем они молчат.

Забавно, что площадь Европы и ТЦ Европейский - у Киевского вокзала. Располагаются.

Автобусное сочинительство
А и Б сидели на трубе
Труба соединяла пункты С и Д
А и Б не говорили, не курили, не пели, не пили, молчали и грелись на теплой трубе
На черной трубе
Мерзлявые А и Б

Письмо Эллы Корсунской Лене Маневич. Письмо - воспоминание о Геннадии Шпаликове.
Лена Маневич умерла на днях. Я узнала сегодня. Так мы и не свиделись, только говорили по телефону, что обязательно, вот как только.
Благодаря ей это письмо было написано когда-то.
Они все ушли.

Вас подлинно или нет // Искусство кино, 2000, № 2