Точное время. Повесть для кино

История для Марии-Беаты

Мите вспомнилась старушка.

Она явилась с древним приемником. Привезла на тележке в перетянутой шпагатом коробке. Обеспокоилась, когда они стали его вынимать. Запеленатый в белую простыню. Она боялась, что они не удержат его тяжесть. Предупредила, что он весит, как человек. Они посмеялись и спросили, как же она тогда с ним справилась, запеленала, запаковала, довезла. Старушка объяснила, что довезти дело нехитрое, а пеленать сосед помог, тоже мечтает послушать, соскучился.

— Мы всю жизнь соседи, — сказала старушка, — ближе, чем родственники.

Она сказала, что приемник хорошо слушать в темноте. За стеклянной шкалой светит свет, и кажется, что за ней протекает живая жизнь. На стекле написано: «Берлин, Вена, Париж, Ленинград…» Путешествие по всему свету.

— Ленинграда больше нет, — возразили ей.

— Ну как же? — удивилась старушка. И показала на стеклянную шкалу. — Ленинград. Вот он. Когда свет светит, видно.

Отвинтили заднюю панель и заглянули с фонариком в старый механизм.

Объяснили, что починить можно, но дорого обойдется, легче купить новый, пять новых можно купить за такой ремонт и слушать всё тоже самое, все те же голоса.

— Не то же самое, — возразила старушка.

— Вы ведь не надеетесь, что старый приемник — машина времени, что перенесет вас в Ленинград, что вы услышите голоса мертвых?

— Что я, маленькая? — обиделась она.

Но видно было, что на что-то подобное она надеялась. Как ни странно.

— И чем прошлое время лучше настоящего? — спросили ее.

— Ничем не лучше, — отвечала она.

Она сказала, что не чувствует себя в настоящем времени. Что вся осталась в прошлом. Что время отрывало от нее по кусочку, истончало, и теперь она стала совсем прозрачной, как эта старая простыня, в которую она завернула приемник.

— Меня нет, — сказала она.

— Это старость, — сказали ей.

Митю тогда поразили ее слова. Потому что они имели прямое отношение к нему, совсем еще молодому человеку, у которого еще нет прошлого. Но и в настоящем времени Митя себя не чувствовал. Он был прозрачен, почти бесплотен. Как старуха. Его не было. Но, в отличие от старухи, его не было никогда.

Старуха устала рассуждать на отвлеченные темы и попросила сказать, во сколько конкретно ей обойдется ремонт. Услышала. Переспросила. Расстроилась. И велела запеленать приемник обратно.

Ей предложили не трудиться, не тащить бесполезный груз домой, а оставить им на запчасти, они ей за это заплатят по совести и помогут выбрать хороший приемник из самых новых.

Она сказала, что это как если бы ей не хватило денег на операцию родному человеку, чтобы вылечить, и она бы его сдала живого, хотя и бездвижного, на органы.

— Нужны мне такие деньги, — сказала старушка презрительно.



1

На вывеске значилось: «Реставрация старой бытовой техники». Именно реставрация, не ремонт. Если они не могли найти старинную деталь на замену, они вручную изготовляли точно такую же. Даже полировку для деревянного корпуса делали, как встарь, если требовалось. У них были свои секреты, свои рецепты и приемы, и далеко не все их Митя еще знал. К нему присматривались и доверяли пока самое простое. Поднести, вынести, помыть, скрутить проволоку, ввинтить шурупы. Сделать чай.

Порой и шурупы приходилось изготовлять вручную. Случались такие особенные.

У них работал человек, они звали его Старьевщиком, он ездил по блошиным рынкам, заглядывал в помойки, рыскал по свалкам и добывал старье на запчасти. Как-то раз, в выходной день, Митя увидел его в городе и не сразу узнал: человек был хорошо одет, гладко выбрит и улыбался своей красивой спутнице. Они заходили в дорогой ресторан, Митя видел с улицы через окно, как они садятся за столик. Сквозь голубоватое стекло лица казалось бледными.

«Интересно, — подумал Митя, — красавица в курсе, что в рабочее время он старьевщик и ходит в черной заляпанной куртке с поднятым воротником, что руки у него всегда в перчатках, что его знают все бомжи в городе, что от него несет помойкой и, когда он садится в метро, люди отсаживаются как можно дальше? А он спокоен».

Мите любопытны были люди в мастерской, сама работа ему нравилась, он хотел всех и всё понять, обучиться тонкостям, но все-таки оставался сиротой в их семье. Пришлым. Не важным. Вот не явится он завтра на работу, никто и не пожалеет. И дома не обеспокоятся, если он исчезнет. И нет ни одного человека на всем свете, который будет его долго помнить. Который обрадуется за него или огорчится, как за себя самого.

При всем при этом Митя был внимателен к людям и привязчив. Он вдумывался в людей, а они в него — не умели.

Как-то раз ему поручили доставить отреставрированный агрегат по указанному адресу в условленное время. Нужно было успеть от без четверти двенадцать до двенадцати ровно. Ни минутой позже, ни минутой раньше позвонить в дверь. На этом промежутке времени заказчик настаивал. Мите дали бумажку со схемой проезда и вызвали такси. Они поехали дальней дорогой, чтобы обойти пробки. Ехали быстро, уверенно, водитель молчал, а Митя представлял себе условленный промежуток времени — от без четверти двенадцать до двенадцати ровно, — как ворота, в которые они должны успеть проскочить.

День был прекрасный, летний. Митя сидел удобно в быстрой машине, вы-ставив локоть в открытое окно, и посматривал на часы на приборном щитке. Водитель был из знакомых, они часто его вызывали, он прекрасно знал город, все проезды и закоулки, с ним можно быть спокойным и не думать о дороге. Митя любил ехать в машине пассажиром, детское, беспечное удовольствие это ему доставляло.

К дому они подъехали раньше условленного срока, полчаса в запасе. Митя выбрался с коробом из машины, и водитель уехал.

Митя оглядел тенистую улицу. Набрал код и вошел в подъезд, чтоб проверить, нет ли путаницы, на месте ли квартира. Квартира была на месте, номер сорок четыре, черная дерматиновая дверь.

Митя слышал, что за дверью кто-то есть, чей-то разговор угадывался, различался смех. Но звонить раньше времени Митя не посмел, вернулся на улицу. Короб был тяжелый, Митя поставил его на лавку возле подъезда, а сам уселся рядом. Выскользнула из кустов на солнце белая кошка. Разлеглась.

На Митю нашло что-то вроде оцепенения. Так ему было хорошо здесь сидеть, в безветрии, на солнце, глядя на спящую кошку, и, как восточному мудрецу, ему казалось, что он, Митя, вовсе даже не живет, а лишь снится этой кошке. Проехала тихой улицей машина, и Митя очнулся, спохватился, минута буквально оставалась до конца условленного срока, он рванул к подъезду, вспомнил про короб, прыгнул обратно, к лавке, спугнул кошку.

Позвонил в дверь буквально за пару секунд до двенадцати.

Почти мгновенно дверь отворилась. Девушка ему улыбнулась с порога и сказала:

— Проходите, молодой человек.

В полутемной прихожей стояло зеркало, Митя отразился в его большом стекле, и ему показалось, что отражение тоже взглянуло на него. В комнате, куда привела его миловидная тоненькая девушка, не хватало дневного света. Первый этаж, заросли. Так что и в этот солнечный день в комнате горела под потолком лампа и казалось, что уже наступил вечер.

Когда Митя вошел со своим коробом, человек в кресле повернул к нему лицо. Положил на подоконник газету и поднялся из кресла.

— Здравствуйте, — сказал ему Митя.

— Здравствуй, — отвечал ему человек. Не совсем старик, но очень уже в возрасте.

Митя подумал, что он, наверное, девушке приходится дедом.

— Сюда, сюда, — девушка указала Мите на свободный круглый стол прямо под лампой, в центре небольшой комнаты.

И Митя поставил короб на стол и ощутил, как устали руки, пока он его тащил.

Девушка и пожилой человек встали рядом с Митей возле стола. Они глядели на короб и молчали. И тут Митя расслышал в квартире еще один голос. Звучал он приглушенно. Хотя разобрать, о чем голос говорил, было можно.

— Я вас очень хорошо понимаю, — уговаривал голос. — Да, да.

Митя положил руку на короб, но пожилой приложил палец к губам.

— Тсс. Подождем.

И Митя убрал с короба руку.

И так они продолжали молчать и стоять возле круглого стола с коробом и слушать тихий приглушенный голос, приглушенный и все-таки ясный.

— Не думаю, — говорил голос мягко. — Вряд ли он хотел вас обидеть. Конечно. Просто спешил. Это у нас с вами полно времени. Конечно. Вспомните молодость. Ну что вы, буду только рада, вы неделю не звонили, я не знала, что думать. Конечно. Всего доброго. Да. До скорой встречи.

Голос смолк. Щелчок. Шаги.

И в комнату вошла не старуха, нет, но очень уже пожилая женщина. Круглолицая, седая, маленькая. От нее пахло пирогами, вареньем, выглаженным бельем. Чистотой и теплом. Вошла и сказала девушке:

— Ох, Валя, наш что-то совсем захандрил. Не знала, как утешить. Еле справилась.

Митя смотрел на нее с любопытством.

— Это мы с Валечкой шефство взяли над одним человеком, — объяснила женщина Мите. — Он однажды к нам позвонил, думал, что звонит в больницу, в регистратуру, а попал к нам, ошибся номером. Ему было плохо на душе, а я его утешила. И он стал к нам звонить время от времени, а мы с ним разговаривать.

— Иногда с ним говорит Мария Сергеевна, вот как сегодня, — сказала девушка, — а иногда я. Потому что Мария Сергеевна не всегда дома, мало ли, а отказывать человеку, которому плохо на душе, не хочется. Уж в такой малости, как разговор.

— Понятно, — сказал Митя, потрясенный такой невиданной чуткостью к совершенно незнакомому человеку. И положил руку на короб. — Будем смотреть?

— Ой, вы торопитесь! — воскликнула Мария Сергеевна. — А я вас задерживаю со своими телефонными разговорами. Вы уж простите.

— Я нисколько не тороплюсь, — сказал Митя, ему совершенно не хотелось торопиться из этой комнаты. Ему здесь нравилось.

— Правда, не торопитесь?

— Клянусь.

— А как вас зовут?

— Митя.

— Чудесное имя. Хотя с таким именем и не просто жить на свете.

— А с каким просто? — поинтересовался с едва заметной усмешкой пожилой.

— Конечно, Ваня, — согласилась она, — и у тебя имя не простое, тяжелое имя, не всякий и удержит. Но в тебе уверенности больше, чем в Мите, ты тверже.

Митя смутился. Настолько она попала в точку.

Девушка неожиданно протянула ему ладошку.

— Валя.

Митя осторожно пожал маленькую ладошку и сказал:

— Очень приятно.

— А это мои бабушка с дедушкой, Иван Фомич и Мария Сергеевна.

— Очень, очень приятно.

— Ладно, Митя, — сказал Иван Фомич, — нам всем приятно. Но момент настал. Ножик тебе принести?

— Да, — улыбнулся Митя. Ему хотелось улыбаться этим людям. И говорить приятное. И делать приятные им вещи.

Митя взял принесенный нож и перерезал шпагат. Снял с короба крышку.

Они стояли тихо-тихо и даже не пытались заглянуть в короб. Терпеливо ждали.

Митя опустил в короб руки, ухватил агрегат и потянул из короба вверх. Иван Фомич мгновенно сообразил и придержал короб. Сначала вышла на свет золотая труба. Из простого картонного короба, из черного нутра. За трубой появился деревянный резной корпус, из него собственно труба и росла. Иван Фомич сбросил короб на пол, Мария Сергеевна смахнула ладонью пылинки, и Митя бережно и беззвучно опустил граммофон на стол.

Труба сияла в электрическом свете. Поблескивали металлические части. Но даже в блеске была подлинность. Митя надеялся, что и голос зазвучит из трубы подлинно, не поддельно.

— Красивый, — после молчания произнесла Валя.

— Даже страшно, — взволнованно прошептала Мария Сергеевна.

— Что страшно? — строго спросил Иван Фомич.

— Ну, — вздохнула Мария Сергеевна.

— Все будет хорошо, — сказала Валя и решительно направилась к шкафу.

Это был старый книжный шкаф от пола до потолка с незастекленными дверцами.

Дверцы скрипнули, отворились, запахло почему-то свечкой. И Митя увидел в шкафу пластинки. Они стояли на отдельной от книг особой полке с фанерными разделителями.

Валя зажмурилась и вслепую, наугад нащупала пластинку. Вынула, но глаза не открыла. Пластинка была в темно-синем бумажном конверте, надорванном с угла. Маленькие Валины пальцы осторожно держали пластинку за края. Митя, Иван Фомич и Мария Сергеевна смотрели молча. Как будто боялись Валины пальцы спугнуть. Валя открыла глаза и посмотрела надпись на конверте. Что прочла, не сказала. Вернулась к столу, вынула из конверта черный диск.

Иван Фомич завел пружину.

Игла опустилась.

Из золотой трубы раздался шорох.

Шорох.

Вздох.

И голос. Тонкий, мужской:

Я работаю на Пресне…

Но не про работу он пел. Про любовь.

Про любовь. Про измену.

Грустная песня.

У Марии Сергеевны слезы катились из глаз. И у Вали глаза блестели влажно.

— Ну вот вам, — сказал Иван Фомич, — машина времени.

Вот тут Митя и вспомнил старуху, у которой машины времени не было.

Он рассказал о ней за чаем, потому что его, конечно, оставили пить чай.

А к чаю были и пирожки, и варенье. И супом хотела накормить Митю Мария Сергеевна, но Митя наотрез отказался. Сказал, что нисколько не голоден, что чай пьет ради компании, сказал, что чай прекрасный, а пирожков таких он сроду не ел. И они поговорили о пирожках, о том, что сейчас их мало кто печет дома — время изменилось, ускорилось, люди не успевают. Поговорили

о машине времени — граммофоне, о голосах из прежнего, тихого течения времени. Надо же, люди умерли, а голоса живут. О черных пластинках поговорили, которых у них сохранилось немного, все от бабушки Веры. «Моей прапрабабушки», — уточнила Валя. И Мите показали фотографию, застекленную,

в рамке, и Митя с вниманием посмотрел на юное, давно несуществующее лицо.

Мите сказали, что она была учительницей. И муж ее Сергей Николаевич был учитель. Она преподавала историю, а он — физику.

Она любила слушать черные пластинки, и он покупал их ей на радость. Одну пластинку она полюбила особенно, слушала часто и долго после того, как звук угасал, о чем-то думала и на вопросы не отвечала. Сергей Николаевич признался, что ревнует ее к голосу с черной пластинки, и тогда она отдала пластинку в музей музыкальной техники, он в те годы только что открылся. После смерти Сергея Николаевича бабушка Вера ходила в музей, просила дать ей послушать подаренный им голос, но ей сказали, что пластинку разбил неловкий лаборант. Черные осколки. Бабушка Вера дала объявление в газету, но никто не откликнулся. Пластинка оказалась редкостью. Может быть, и ни одной не осталось на всем свете.

— А хотелось бы услышать, — вздохнула Мария Сергеевна.

Она тоже была учительницей. Русский язык и литература. И Валя будет учительницей, через год закончит институт. География.

— А вы, Митя, наверняка приезжий, — заметила Мария Сергеевна. — Я по разговору слышу.

И Митя рассказал им о высохшем море, о песке, который когда-нибудь затопит их город, о маленьком доме и чужой семье. О невозможности туда возвращаться тоже рассказал, сам от себя не ожидал, что расскажет. Они егослушали очень внимательно. Иван Фомич смотрел строго и немного Митю смущал своим молчанием.

Часы над столом пробили «бом». Митя поднял глаза, увидел время, ахнул. Сказал, что ему, к сожалению, пора, что он счастлив был у них побывать, доставить им машину времени.

— Ой, что вы, а как мы счастливы! — воскликнула Валя. — Теперь будем слушать вечерами, и баба Вера как будто бы с нами будет, в нашем кругу.

Она проводила его до двери. Митя взялся за ручку и подумал, что вот, никогда больше не увидит этот дом, как жаль.

— А вы приходите к нам, — сказала Валя.

И он повернул к ней лицо.

— Вы отвечаете на мои мысли.

— Положительно отвечаю? — улыбнулась она.

— Положительно.

— Приходите.

— Когда?

— Да хоть завтра.

— Я завтра работаю. Я только в воскресенье смогу.

— Приходите. Только о времени не забудьте. От без четверти двенадцать до двенадцати ровно. Точно в этот промежуток.

— Это не сложно.

— Я надеюсь, — вновь она ему улыбнулась.

— Скажите, пожалуйста, а как звали того певца, к которому ее муж ревновал?

— Константин Туманов.

— Я никогда не слышал.

— Его забыли.

— По мне нельзя судить, я вообще мало знаю, я и учился с трудом, троечник.

— Или учителей хороших не попалось.

— У вас бы я старался учиться.

Мите стало жарко. Хорошо, что полумрак, не видно, как щеки горят.

— И я бы старалась, — сказала Валя.

Митя вновь попрощался и спросил, не будут ли старшие против, если он и вправду заявится в воскресенье.

— Ни за что не будут против.

— И даже Иван Фомич?

— Иван Фомич гостей больше всех любит, это ему развлечение. Он только смотрит строго, вы не думайте.

— А вы будете дома?

— Мы всегда в это время дома и рады. От без четверти двенадцать до двенадцати ровно, не забудьте, это важно. В любой день.

Лежала на солнце белая кошка. Тени удлинились и подбирались к ней все ближе. «И отчего только в эти пятнадцать минут можно?» — думал Митя.

И жалел, что не спросил. Ему очень хотелось вернуться в этот дом, к этим людям. Увидеться не только с Валей, хотя и сама по себе Валя ему очень понравилась, но все же ему хотелось увидеть их всех, оказаться вновь в их семье, в уютном полумраке их квартиры.



Рабочий день уже заканчивался, когда он явился наконец в мастерскую. Ему велели прибраться.

Все из мастерской разошлись, и Митя остался один. Он не торопился, до без четверти двенадцать воскресного дня торопиться ему было решительно некуда. Он убрал мусор, протер пыль, поставил чайник и уселся на подоконнике, наблюдая за тем, как уходит солнце, удлиняются тени, зажигаются огни, становится прохладней. Митя забыл время. Он очнулся оттого, что звякнул колокольчик, — кто-то вошел.

Старьевщик. Гладко выбритый, свежий. В прекрасном черном костюме.

Белела рубашка. Лаковые башмаки блестели. Глаза смотрели холодно. Он нес пакет, но не простой, а особо прочный, в нем было что-то тяжелое, завернутое в газету. Нес осторожно, как бомбу. Не удивился, что Митя до сих пор в мастерской, не поприветствовал, не спросил ничего. Прошел к своему шкафу, отворил дверцу и поставил пакет. Долго, тщательно, как хирург в кино, мыл руки с мылом. Отряхнул, вытер салфеткой, пошевелил длинными, музыкальными пальцами.

— Вы откуда идете? — спросил Митя с искренним любопытством.

— Из концерта, — коротко ответил Старьевщик.

— Что слушали?

— Листа.

— Хорошо?

— Неплохо.

— А что принесли?

— Так.

— Тяжелое что-то.

Старьевщик не нашел нужным отвечать.

Скорей всего, он познакомился с кем-нибудь в антракте, с каким-нибудь отжившим человеком. Расположил, расспросил, узнал, что есть вещь и никуда вроде бы не годится, и на помойку снести — как на кладбище. И вот после концерта заехал Старьевщик к отжившему человеку домой, дом, наверное, бедный, затхлый. Похожий на музыканта Старьевщик заплатил деньги, завернул вещь в газету, положил в пакет и завез в мастерскую. И вот вымыл руки и собрался уходить, а на Митины вопросы отвечать более не собирался.

— А вы слыхали о таком певце Константине Туманове?

Вопрос застиг Старьевщика на пороге. Застиг и остановил. Старьевщик обернулся.

— А ты откуда о нем слыхал?

— Мне сегодня рассказали. Не то чтоб о нем. Ну, что была пластинка.

— У кого была?

— У людей. Я им сегодня заказ отвозил. Хорошие люди.

— Почему вообще об этой пластинке речь зашла?

— Я им граммофон принес, они нам в починку давали. У них пластинки. Старые. Мы слушали. У них раньше был Туманов, но больше нет. Давно нет, они жалеют.

— А что у них есть?

— Да много чего. Из прежнего.

Старьевщик подошел к столу приема и развернул книгу, в которую от руки, по старинке, записывали заказчиков и адреса. Сощурился.

— Пантелеевы? — спросил Старьевщик.

— Да.

— Почему тут их телефона нет? У них что, нет телефона?

— Есть. Я не знаю, почему не записали, не я записываю.

— Они когда дома бывают?

— А зачем вам?

— Надо.

— Интересно.

Но отвечать Старьевщик не стал. Вынул из кармана блокнот и списал в него из книги приема адрес.

— К ним не во всякое время можно, — вновь остановил его у порога Митя. — От без четверти двенадцать до двенадцати, не раньше, не позже.

— Что за глупость? Они пятнадцать минут в сутки дома бывают?

— Я не знаю, но так просят. Что только в эти пятнадцать минут.

— Да бога ради, — недоуменно согласился Старьевщик.

От порога обернулся.

— Больше тебе мне сказать нечего?

— Нечего.

Старьевщик толкнул дверь и вышел.

Митя вспомнил о чайнике, который давно вскипел. Вспомнил и тут же забыл. И о Старьевщике забыл, и о чудесных людях Пантелеевых, и о себе самом, заглядевшись на ночную улицу.

Замерз, пришел в себя, вновь включил чайник. Не выдержал любопытства, забрался в старьевщицкий шкафчик, в пакет. Отогнул газетный угол. Замызганная машинка «Зингер», вот что там было. Как только пакет выдержал такую тяжесть. Впрочем, хороший пакет, прочный.

Митя подумал, что уходить ночевать домой нет смысла: метро закрыто, машину ловить нет денег, пешком далеко. И устроился спать в кресле. Так что когда утром явились на работу сотрудники, он уже был на месте.

Всего в мастерской их работало шесть человек. Михаил Николаевич и Аркадий Степанович — мастера. Сергей Ильич — старьевщик и тоже в своем деле мастер. Борис Самуилович — директор. Жена его Елена вела у них бухгалтерию. И Митя на подхвате плюс уборка.

В этот день Михаил Николаевич чинил оставленную Старьевщиком зингеровскую машинку. Заменял детали, чистил, смазывал, разговаривал с ней, журил, хвалил. К обеду и она заговорила. Строчила, стучала, сердито и быстро. И Мите впервые пришла в голову мысль, что уставшая, отжившая машинка, будь ее воля, и не пожелала бы возвращаться к жизни. Может быть, она так устала, что хотела только не быть. И Митя подумал, что и человек так может устать, что не обрадуется воскресению. Если вдруг научатся воскрешать, откроют лабораторию. Воскресшие будут открывать глаза и говорить: «Где я? Зачем? Отпустите».

Машинка стучала. Прострочили синюю бархатную штору, распустившийся подгиб. Ею занавешивали окно, когда слепило солнце.

— Работает хорошо, — сказал Михаил Николаевич. — Но вид страшный. Смотреть больно.

Аркадий Степанович потрогал израненный корпус чуткими пальцами. Он был художник-реставратор, знал рецепты старинных красок и лаков. Его приглашали в большие музеи для консультаций, но большие музеи Аркадий Степанович консультировал неохотно, предпочитал работать с частными лицами. Определял подлинность, восстанавливал утраченные фрагменты. Иногда значительные. Мите его работа казалась странной. Она казалась ему чистым вымыслом. Откуда знать, что там в утраченном куске? Даже описаний нет. Можно нарисовать ангела, а можно — пустую дорогу. Впрочем, техники это не касалось. Техника не была все-таки уникальна, всегда можно найти не просто подобный, а точно такой же образец. Промышленное производство, что там говорить.

Работал Аркадий Степанович осторожно, но быстро. И к вечеру уже дали на сайте объявление, что продается машинка «Зингер» в прекрасном состоянии, аутентичная. И на другой день Митя понес возрожденный «Зингер» со своей никому не ведомой биографией заказчику.

Вернулся Митя около одиннадцати.

В мастерской было тихо. Никто не работал. В кресле, на краю, сидела незнакомая женщина.

Когда Митя вошел, Михаил Николаевич подавал ей стакан с водой.

Женщина взяла стакан. Михаил Николаевич посмотрел на Митю и сказал:

— Ага, ну вот и он. Ты почему с собой мобильник не носишь?

— Я его теряю, — отвечал Митя. — Он у меня здесь, в столе.

— Да, это мы поняли. Мы думали, это ты в столе сидишь, звенишь, мальчик-с-пальчик.

Женщина отпила глоток и вернула стакан Михаилу Николаевичу.

— Так скажи нам, милый, — вступил в разговор мягким, вкрадчивым голосом директор, — ты ведь ночевал здесь прошлой ночью?

— Ночевал.

— И весь тот вечер был здесь?

— Ну да.

— И Сергей Ильич при тебе принес «Зингер»?

— Ну да.

— Не сказал, куда собирается?

— Не сказал.

Незнакомая женщина смотрела на Митю внимательным, не верящим взглядом.

— Он никогда не говорит, — объяснил женщине Митя.

— Это правда, — подтвердил Михаил Николаевич.

И Аркадий Степанович кивнул утвердительно. И директор вздохнул, как бы тоже подтверждая Митины слова.

Женщина заплакала.

Митя посмотрел растерянно на Михаила Николаевича.

— Сергей Ильич не пришел позавчера ночевать, — объяснил Михаил Николаевич. — И на другой день дома не появился. И сегодня его нет. И не звонит.

— Вы не понимаете, — сказала женщина сквозь слезы, — это он вам не говорит, а мне всегда, я всегда знаю, где он, еще не было случая, потому что я так нервничаю, когда не знаю, а мне совершенно нельзя волноваться. Так что у нас всегда все известно.

Наконец-то Митя догадался, что плачущая женщина — жена Старьевщика.

Он не узнал в ней, плачущей, красавицу, с которой Старьевщик заходил тогда в ресторан.

До воскресенья Старьевщик так и не объявился. Жена его звонила им каждый день, директор терпеливо с ней разговаривал. В милиции наконец-то нашли нужным объявить розыск.

В мастерской горевали: даже хитроумный директор не представлял, где найти второго такого сотрудника. Он даже не мог сформулировать объявление для сайта. «Нужен человек, не боящийся грязи и бомжей, знающий старинную технику, умеющий ладить с самыми разными людьми».

— Так разве можно писать? — спрашивал он. — Да разве кто откликнется на такое объявление. Что за нелепость — бомжи, грязь. Нет, как-то иначе надо.

Он стирал написанное, задумывался, глядя на экран.

В воскресенье Митя проснулся в шесть утра, раньше на полчаса, чем в рабочий день, поставил будильник. Вычистил зубы, принял душ, побрился, провел пальцем по гладкой щеке. Надел чистую, свежую рубашку и новые джинсы. Надраенные еще с вечера ботинки. Посмотрел строго на себя в зеркало. Пригладил волосы набок. Часы показывали половину восьмого. Очень рано. Обычно по воскресеньям Митя завтракал дома, долго пил кофе, огромную кружку. Кофе простой, растворимый, очень горячий и сладкий. Если было молоко, то с молоком. Эта кружка много всего вмещала. Пока Митя доходил до дна, до последнего глотка, успевал помечтать, вспомнить сон, построить призрачное свое будущее, придумать девушку, в которую влюблен, жениться на ней, нарожать детей, вырастить, состариться и умереть, и ему даже представлялась собственная могила под яблоней, с которой слетали в августе сухие листья. Мальчишки лазали на нее за яблоками, птицы вили на ветках гнезда, кошка забиралась на самый верх и мяукала испуганно, увидев, как далеко забралась, даже Англию видно. Кофе заканчивался, и Митя возвращался сам к себе.

Митя жил в небольшой съемной квартире, один, хозяйства практически не вел. Готовить одному было лень, скучно, разве что яичницу. Иногда брал в булочной к воскресному кофе кекс в сладкой сахарной пудре.

Обычно за воскресным утренним кофе время принадлежало Мите. Он мог его остановить и запустить заново, замедлить или ускорить, заставить идти ровно или пустить вскачь. Но в это утро время взяло над Митей власть. Остановилось и не хотело двигаться. Измучило. Митя думал, что часы отстают, позвонил, и ему сказали точное время. Митины часы даже спешили на минуту. Не стал поправлять.

Митя решил, что с ума сойдет здесь один за кружкой кофе, увязнув во времени, как букашка в янтарной смоле. Он проверил, все ли в квартире выключено и закрыто, он всегда так делал, собираясь покинуть жилье. Когда-то его безалаберная мать спалила дом, позабыв завернуть газовую горелку. Пришлось им переезжать к старшей маминой сестре. Сестра была сварливая, мать не вынесла и сбежала на Север, зарабатывала, присылала сестре деньги, а Мите письма, которые он все хранил и перечитывал. Писем было мало, в основном открытки к Нового году и майским праздникам. Митя тоже ей писал редко, ему трудно было писать, он задумывался над каждой буквой. Как-то раз написал, чтобы мать прислала фотографию: «а то я забыл твое лицо». И она прислала фотографию в конверте «Авиа». Поначалу женщина на фотографии Мите не очень понравилась, но потом он всмотрелся и полюбил ее. Фотографию берег. Больше ничего у него от матери не было.

Митя вышел, закрыл дверь, ключ спрятал в карман, подергал дверь за ручку, проверил, точно ли запер. Жил он далеко от их дома. Пять станций метро и троллейбус. Решил прогуляться пешком, пока время насмешливо стояло. Не обращать внимания на его усмешку. Когда-то давно, в седьмом классе, он точно так же подгонял время, спешил в школу ради того только, чтобы увидеть одну девочку. Но ради кого он сегодня шел пешком? Хотел видеть Валю? Очень даже хотел. Но и Марию Сергеевну хотел увидеть и услышать ее голос, мягкие его интонации. Ивана Фомича тоже хотелось видеть. Молчаливого и спокойного, о чем-то своем думающего, как бы выныривающего из своих дум к ним, когда во время разговора Мария Сергеевна его коснется. Мите хотелось узнать, а чем же Иван Фомич занимается, где работает, о чем задумывается. Хотелось узнать, есть ли у Вали друзья, любит ли она смотреть смешные сериалы. Митя любил. И мороженое. Как она к нему относится? Даже такие смешные вопросы Митю интересовали. Но если по правде, то больше всего Митя хотел просто оказаться в их доме, с ними вместе за одним столом, в вечных вечерних сумерках, при таинственном электричестве. Можно даже не знать ничего. Сидеть вместе, пить чай, говорить о пустяках и посматривать на молчаливого Ивана Фомича. И совсем не чувствовать себя лишним.

Хотя и сонными шагами, но время шло. Без десяти минут двенадцать, выстояв для верности пять минут у заветной двери, вслушиваясь в шаги там, за дверью, и в чей-то неузнанный голос, что-то пропевший, может быть, с пластинки, Митя наконец позвонил. И дверь почти что сразу открылась.

— Привет, — сказала Валя. — Заходи.

Так просто, как будто они брат и сестра, знают друг друга с пеленок. Хотя пеленки устарели, и сейчас бы надо говорить — с памперсов.

Как бы время ни шло за входной дверью, быстро, медленно, уснув на месте, здесь его попросту не было. Время вынули из этой точки вселенной. Из этой квартиры в две комнаты. В маленькой жила Валя, и Митя там побывал, видел детские фотографии, учебники, шкафы с книгами. И в большой комнате стояли такие же шкафы. Темные, деревянные, с застекленными дверцами, научившимися от времени разговаривать. «Скрыыып», — говорили дверцы.

— Вот приедет Иван Фомич, смажет петли машинным маслом, — обещала скрипнувшей дверце Валя.

Иван Фомич был в рейсе, вел фуру к Уралу.

— Он же старый, — простодушно удивился Митя, — чтоб дальнобойщиком.

— Не такой уж и старый, — улыбнулась Валя, — еще шестидесяти нет. Знаешь, какой он сильный? Меня одной рукой может поднять.

— А я думал, он какой-нибудь ученый.

— Философ, я бы сказала. По жизни.

И показала на книжки за стеклами, на темные их переплеты, на которых иногда поблескивали буквы. Позолота, догадался Митя.

— Читает. Думает. Рассуждает.

Митя признался, что не читает вовсе. Наверное, потому, что в их доме книжек и не было, не приучился. К тому же Мите кажется, что жизнь интереснее книжек. Даже если просто в окно смотреть.

Валя рассмеялась и сказала, что Иван Фомич то же самое говорит, но все-таки читает, читает, как будто бы думает что-то в книжках найти. Валя сказала, что книжки эти все старинные, достались им по наследству, как и пластинки с голосами, стояли в этих шкафах до их рождения и после их смерти будут стоять.

— Я тоже не особенно много читаю, — призналась Валя, — только по программе. Я больше телевизор смотрю. Сериалы. Смешные. Но только не злые, злые не люблю смотреть.

Митя вспомнил, что хотел узнать про мороженое, и спросил.

— Ты не поверишь, — улыбнулась Валя, — Мария Сергеевна сама делает мороженое. Ездит на рынок за деревенским молоком, специально, у нее там знакомая, она ее детям гостинцы передает. И вот это мороженое я очень-очень люблю. Сегодня попробуешь. Любишь с вареньем? Хочешь, из черной рябины, оно терпкое, а хочешь, с клубничным.

— А ты с каким любишь?

— Я люблю с растопленным шоколадом. Пробовал?

— Никогда.

Так что ели мороженое и пили чай. И Мария Сергеевна объяснила Мите, что это ее собственноручное мороженое — тоже своего рода машина времени. Митя может считать, что перенесся в детство Марии Сергеевны, надо только закрыть глаза и сосредоточиться на вкусе. И она положила ему к мороженому варенья из терпкой рябины, как ела в детстве, и Митя действительно закрыл глаза, чтобы были только вкус и молочный запах, и запах прелой земли из отворенной форточки.

Так что был чай, и голоса из золотой трубы тоже были. Заводил граммофон Митя. Валя ставила пластинки. Мария Сергеевна слушала, закрыв глаза. Машина времени.

Уже в прихожей Митя вспомнил, что хотел спросить про Старьевщика, не заходил ли он к ним?

— Нет, — удивилась Валя, она провожала Митю до дверей. — А зачем бы ему к нам заходить?

— Не знаю. Адрес записал ваш.

— Нет, не заходил.

— Может, тебя дома не было? А то он пропал. С милицией ищут.

Валя кликнула Марию Сергеевну. Но и Мария Сергеевна уверила, что Старьевщик не заходил.

— А Иван Фомич без нас дома не бывает, — упредила вопрос Мария Сергеевна, — он не любит один дома быть.

Митю просили приходить еще, договорились на воскресенье, в то же время, от без четверти двенадцать до двенадцати ровно. И опять Митя забыл узнать, почему только в эти пятнадцать минут.



2

Ноябрь был серый, бесснежный, пыльный. Митя ждал снега. Ему даже при-снилось, что он просыпается, выбирается из-под теплого одеяла, шлепает по ледяному полу к окну и видит за ночь нападавший белый снег. Еще чистый, нетронутый, ни одного следа, даже птичьей лапы. Снег светится в сумерках молочным светом, и свет кажется не холодным, а теплым и как будто бы что-то хочет Мите сказать.

Митя проснулся, выбрался из-под теплого одеяла, прошлепал по ледяному полу к окну и увидел внизу голый асфальт. Ветер гнал пыль. Митя обиделся на свой сон. За обман.

В этот холодный серый месяц Митя впервые наткнулся в Сети на информацию о Константине Туманове. Впервые за пять месяцев поисков, расспросов на сайтах и в сообществах любителей старой пластинки, русской эстрады прошлого века, коллекционеров.

Имя-то знали. Но записей не было ни у кого. Год рождения и год смерти, крайние точки нашей жизни, и те были неизвестны. Сомнительное письмо Митя нашел в сохраненной копии уже не существующего сайта. Женщина сообщала подруге, что видела Туманова после войны. Письмо было частного характера, его нашли случайно на барахолке в Измайлове, там продавали письма и фотографии оптом, чемоданами, никому уже не нужные письма, никому уже не знакомые лица. Митя удивился, он и не представлял, что кто-то может покупать чужие фотографии. Что с ними делать? Вешать на стену? Смотреть? Жутковато, совсем ничего не зная об этих людях.

«Он постарел, — писала женщина, — подурнел, песен не поет, работает сторожем в городском парке. Было холодно, мы выпили водки, вспомнили прошлое».

Сам Митя никак не мог решить, сомнительное письмо иди подлинное, он в этом не разбирался. Но комментаторы постановили, что сомнительное. Мало ли Тумановых Константинов было на белом свете, мало ли каких он больше не пел песен. К тому же многие склонялись, что Константина Туманова убили во время войны как дезертира. Достоверно известно о нем было только то, что записал он одну-единственную пластинку в 1918 году и что ни в одном государственном или частном собрании пластинки этой не сохранилось. Может быть, у какой-нибудь бабушки, в глухой деревне, на чердаке. Но это все равно что и ни у кого.

В ноябре десятого Митя вернулся домой поздно, включил комп, набрал в гугле Туманова. И выпало: «Константин Туманов. Пластинка».

Митя наклонился к экрану поближе. Кликнул два раза, развернул страницу.

Некто под ником Минор продавал коллекцию старых грампластинок. Больше сотни. Прилагался список, и в списке 26-м номером значилась пластинка Туманова! Еще вчера этого объявления не было.

Митя поспешил написать Минору. Что готов приобрести одну из пластинок. Получил ответ: коллекция продается целиком.

«Я понимаю, — написал Митя, — но купить целиком не могу, очень дорого, но пластинка Туманова нужна страшно, бабушка умирает в больнице, хочет услышать голос, она его помнит с молодости».

Митя сам поразился своей лжи. Никогда не думал, что способен на это. Щекам стало жарко. Успокоил себя, что навряд ли поверят. Но получил в ответном письме от Минора согласие.

«Если только договоримся о цене. Я укажу номер счета и, когда получу деньги, оставлю пластинку в камере хранения, это на Бутырском валу, передам вам по электронной почте номер контейнера и код доступа, поедете и заберете. Готовы положиться на мое честное слово?»

Митя рискнул. О цене не спорил, взял в бухгалтерии в счет будущей зарплаты и перечислил деньги. На следующий день вечером получил номер и код.

«Заберете в десять утра ближайшего воскресенья», — писал Минор.

Утром в воскресенье Митя поехал на Бутырский вал. Казалось очень холодно без снега, к тому же дул пыльный ветер, так что прохожих на улицах было мало. Пустынный серый город. И в окнах домов редко где горел свет, наверное, все еще спали, не хотели открывать глаза и смотреть на эту голую, неуютную землю. Скучно, скучно жить.

Тяжелая дверь скрыла Митю от ветра. В небольшом помещении, подвальном, чистом и хорошо освещенном. Ни одного посетителя. За барьером было окно, в которое Митя сунул бумажку с номером контейнера и паспорт. Человек за барьером взял Митин паспорт и застучал по клавишам, выписывая данные. Вернул паспорт и ушел. Мите показалось, что он говорит с кем-то. Правда, странно говорит, нет ответного голоса. Наверное, по телефону. Человек смолк и вернулся с металлическим ящиком. Велел Мите проверить целостность пломб. Митя проверил, подписал бумагу, и человек указал на дверь в специальную комнату. В ней Митя уже мог открыть ящик.

В комнате не было звуков, и Митя подумал, что в такой глухоте можно свихнуться. Сказал: «А». Его живой голос как будто проник в царство мертвых. Митя набрал код и открыл ящик. И увидел плотную и плоскую картонную упаковку. Судя по размеру, в ней вполне могла быть пластинка. Но была ли? Картонная упаковка оказалась затянута в плотный полиэтилен. Пальцами разорвать его оказалось невозможно, нужно было что-то острое. Митя оглядел голые каменные стены. Ничего острого. Ничего вообще, кроме голых стен и стола, на котором он вскрыл ящик. Как в старом американском триллере. Митя почувствовал себя его героем, не главным героем, второстепенным, из тех, кто проходит по обочине сюжета для оживления действия.

Пытаясь разодрать полиэтилен, Митя сломал ноготь и подумал: «Какая разница, что там внутри. Переменить невозможно». Успокоился и с не вскрытой плоской и легкой коробкой вышел из особой комнаты. Человек за окошком спросил, все ли в порядке.

— Я надеюсь, — ответил Митя.

Ничего не изменилось, все тот же серый холодный воздух, ветер несет пыль.

Митя пошел по улице так, чтобы ветер дул в спину. Ветер определил направление. Прохожих не стало больше, и огней в окнах не прибавилось. Все тот же скучный мир. Митя увидел кафе. Поглядел через окно на обстановку. Вроде бы просто: кофе и булочки, и официантов нет. Митя вошел, оглядел зальчик. Парочка. Мужчина с ноутбуком и кружкой кофе. Вот и все посетители. Музыка негромкая, спокойная, то, что надо. Митя подошел к стойке, посмотрел на булочки в витрине.

— Что желаете? — спросил парень за стойкой.

— Кофе, — сказал Митя. — Горячий, с молоком, самую большую кружку.

— Булочку?

— Да. Подешевле, ладно? И еще ножик острый.

— Ножик?

Митя показал коробку.

— Вскрыть хочу.

— Давайте, вскрою.

— Я лучше сам, осторожно — там разбиться может.

Митя получил ножик, положил коробку на стойку, надорвал полиэтилен, вонзил нож чуть глубже в картон и взрезал. Парень за стойкой смотрел с любопытством. Митя протолкнул палец в длинную щель и нащупал там, внутри, что-то бумажное. Твердое или нет, Митя не понял.

— Ладно, — сказал Митя, — спасибо. — И положил нож на стойку.

Парень поставил на поднос дымящуюся кружку, тарелку с булочкой, положил салфетку. И Митя с плоской коробкой под мышкой и с подносом в правой свободной руке направился к угловому столику.

Опустил на стол поднос, положил коробку, сел.

Загудел кофейный аппарат, запахло только что размолотым кофе. Митя увидел, как парень подает женщине в длинном пальто белую чашку. Наверное, женщина подошла, пока Митя взрезал коробку и брал свой заказ. За окошком по серому асфальту ветер гнал скомканную бумажку.

«Можно?» — услышал Митя. И отвернулся от окна.

Женщина в длинном пальто стояла перед его столиком. Дымилась в ее руке белая чашка.

— Конечно, — ответил Митя удивленно.

Мест свободных было полно. Парочка шепталась, клавиши ноутбука отзывались под пальцами строгого мужчины, шумела вода — парень мыл стаканы и мокрые ставил на поднос — вот и все признаки живой жизни.

— Спасибо, — женщина села.

И Митя тут же ее узнал. И она поняла, что он ее узнал.

Жена Старьевщика. Она за эти месяцы еще больше осунулась, подурнела, и Мите даже не верилось, что когда-то она показалась ему красавицей.

Она кивнула на вспоротую коробку.

— Ну что, удостоверился?

— Нет еще. — Смотри.

Митя послушно взял коробку, расширил щель, ухватил бумажное и твердое, как оказалось, и вытащил в щель на свет. Это была грампластинка в бумажном самодельном конверте.

— Конверт не сохранился, — объяснила жена Старьевщика.

Осторожно, дрожащими руками, держа за самый край, Митя вытянул пластинку. На круглой наклейке было написано золотом: «Константин Туманов».

— Без обмана, — сказала женщина.

— Спасибо.

— А теперь скажи, зачем она тебе понадобилась?

Митя молчал.

— Ты ведь никакой не меломан. И бабушки у тебя нет смертельно больной, верно?

Митя согласно кивнул.

— Тогда зачем?

Митя молчал.

— Ты пойми, я не из дурного бабского любопытства спрашиваю. Муж пропал, считай полгода прошло, никаких следов, денег на прожитье уже нет, решила вот продать его коллекцию, долго не решалась, поверь, дорожил очень, очень любил их всех, а про эту пластинку говорил, что настоящая редкость, может, единственный во всем мире экземпляр. Так что когда кто-то ею так заинтересовался, я подумала, что специалист настоящий и наверняка мужа знал, они все, настоящие, друг друга знают. Может быть, что-то слышал, я подумала, решила проследить, кто.

— Я не знаю, — сказал Митя растерянно. — Я его больше с тех пор не видел. А пластинка для девушки, у нее дома граммофон и пластинки. Прабабушка собирала. И очень этого певца любила. Но пластинка не сохранилась, а я давно мечтал им достать и подарить. Это правда, я не вру, если хотите, можем вместе пойти, они рады будут, они прекрасные.

Женщина посмотрела на Митю грустными глазами. Взяла свою чашку, отпила кофе.

— Хотите, пойдем?

— Нет, — сказала женщина, — не хочу.

Она допила кофе, вынула из сумочки пудреницу, раскрыла, поглядела на себя в зеркало.

— Сильно я подурнела?

— Да нет.

— Сильно. Я и раньше без Сергея дурнела. Даже когда просто без него оставалась, на полчаса даже. Мать моя еще заметила, что с ним я совсем другой становлюсь, лучше. Если встретишь когда-нибудь Сергея Ильича, так и скажи ему, что я без него подурнела совсем.

Она попудрилась и захлопнула с щелчком пудреницу.

— В милиции говорят, что при таком образе жизни с ним что угодно могло случиться. Они не понимают. Сергей Ильич самый осторожный человек, всегда знает, когда что и кому сказать, когда промолчать, когда напирать, когда отступиться. Он столько людей разных знал и со всеми общий язык находил.

«Только не со мной, — подумал Митя. — Но не потому, что не мог, а потому, что не хотел. Не нужен я ему был, неинтересен. Да и кому я нужен?»

Тут Митя вспомнил про пластинку и про людей, которым, как он хотел думать, был зачем-то нужен. Во всяком случае, они ему точно были нужны.

Вспомнил и посмотрел на часы.

— Торопишься? — спросила женщина.

— Да.

— Ну иди. А я посижу. Что мне еще делать?

Если бы не авария, которую они объезжали на троллейбусе так долго, Митя бы успел. Они то замирали в пробке, то вдруг сдвигались и вновь замирали и наконец увидели две разбитые машины, мокрые пятна на асфальте, чью-то шапку, которую тоже все объезжали. Увидели и поняли, отчего затор. Если бы не эта авария, катастрофа, точнее, Митя бы легко успел до двенадцати. Но двенадцать уже наступило, когда стали видны разбитые машины, и, в общем-то, можно было выходить на ближайшей остановке и возвращаться домой, до следующего воскресенья беречь пластинку, но Митя все-таки не вышел. Доехал, добежал через дворы до их дома. Приблизился к их подъезду. Было уже половина первого. Митя набрал код и вошел. Поднялся на марш и замер у их двери. И услышал, что за дверью кто-то есть. Да что такое, подумал, почему нельзя? И нажал кнопку звонка.

Услышал, что быстрые шаги приближаются к двери. И дверь распахнулась.

Валя. Раскрасневшаяся, растрепанная. Смотрела сердито.

— Я, — хотел было оправдаться Митя, но Валя перебила:

— Наконец-то!

Митя думал показать тут же коробку, удивить, обрадовать, но Валя ни на коробку, ни на него внимания не обращала, она хоть и смотрела прямо на Митю, но как будто не видела. Так странно. Продолжала выкрикивать свое, сердитое. И почему-то на «вы».

— Что вы застыли? Проходите уже, сколько можно!

Митя никогда прежде не слышал, чтобы она повышала голос, а ведь бывал у них буквально каждое воскресенье, с полудня до позднего вечера просиживал, о чем только они с Валей не переговорили за эти вечера, и уж, конечно, на «вы» она к нему не обращалась, и это ее новое обращение, это «вы», было, как забор, который она вдруг между ними поставила.

— Особого приглашения ждете?!

На повышенных тонах голос у нее становился тоньше, резче. Неприятно слышать. Физически неприятно.

Как бы то ни было, Митя вошел наконец в прихожую.

— Кухня там, — указала Валя. Да еще и подтолкнула его. Слегка. Пальцем. И этот палец был как дуло пистолета для Мити.

— Я знаю, где кухня, — пробурчал Митя, направляясь по короткому коридору к раскрытой двери.

— Неужели? — тонким, язвительным, чужим голосом спросила Валя. Она шла за спиной, как конвоир.

Из кухни не пахло, как обычно, сдобой и кофе, а пахло едким сигаретным дымом, и когда Митя вошел в кухню, то увидел, что курит Мария Сергеевна. Увидел и поразился. Никогда Мария Сергеевна при нем не курила прежде. Никогда не смотрела таким тяжелым, злым взглядом. Никогда не носила такой замызганный, без пуговиц даже, прямо на ночную рубашку надетый халат.

Сидела она нога на ногу на табуретке у стола, на котором стояли грязные чашки, тарелки, валялись крошки и огрызки.

— Что уставился? — спросила Мария Сергеевна. — Ты не смотреть сюда пришел, а работать, вперед и с песней. — И Мария Сергеевна стряхнула пепел прямо в блюдце с остатками пирожного.

— Не парень, а тормоз, — тонким злым голосом сказала Валя. Взяла со стола недоеденную горбушку и стала жевать.

— А что делать? — растерянно спросил Митя.

— А ты повернись на сто восемьдесят и увидишь, — сказала, жуя, Валя.

Митя повернулся и увидел, что кран в мойке течет тонкой струйкой. Подошел и попытался завернуть. Кран не заворачивался.

— Воду надо перекрыть, — сказал Митя.

— Перекрывай.

Митя протянул ей коробку.

— Подержите, пожалуйста.

— Что это?

— Там. Пластинка.

Валя вытащила из картонной щели конверт.

— Константин Туманов, — сказал Митя.

— А кто это?

— Певец. Он давно пел, в двадцатые годы.

— А, я слышала один раз двадцатые годы, по радио, кому это может нравиться? Хрип один

— Да никому, — отозвалась Мария Сергеевна. — Если нормальный человек, конечно.

Валя приткнула коробку на стол, к самой стенке. Коробка попала в лужу, но Митя промолчал.

Он тихо опустился на колени, подполз под мойку и перекрыл кран. Встал и догадался снять куртку, положил ее прямо на пол. Потрогал кран, отвинтил.

— Проржавело, — сказал. — Надо менять.

— Ты совсем дурачок? — спросила Мария Сергеевна.

— Нет.

— А мне кажется, что совсем.

Мария Сергеевна загасила в блюдце сигарету, приподнялась с табуретки и захлопнула форточку.

— Наконец-то! — вскричала Валя.

— Что «наконец-то»? — со злой готовностью повернулась к ней Мария Сергеевна.

— Свою вонючую сигарету погасила — вот что! Фортку открыла — вот что! А теперь весь дом выстудила — вот что! Умрешь от рака, я тебе говорю!

Мария Сергеевна схватила блюдце и швырнула в Валю, но Валя успела

уклониться, и блюдце грохнулось о притолоку, оставив на ней следы пирожного и пепла.

— Сама мыть будешь, — сказала Валя спокойно.

— Пошла ты, внученька.

— Извините, — прервал Митя. — С краном что делать?

— Милый мой, — зловещим голосом сказала Мария Сергеевна, — по-моему, кран надо заменить. Не весь кран собственно, а вот эту проржавевшую штучку, которая у тебя в ручонках.

— Я понимаю. У вас есть на что менять?

Обе, и Валя, и Мария Сергеевна, изумленно уставились на Митю.

— Ты чё, парень, — удивилась Валя и позабыла про «вы», — не принес ее, что ли?

— А должен был?

Мария Сергеевна выгребла из-под грязной посуды на столе телефонную трубку, пикнула кнопками.

— Мастерская? Алё? Что за идиота вы к нам прислали? Вы думаете, мы без него не знаем, что там у нас проржавело? — Мария Сергеевна отняла трубку от уха и протянула Мите. — Иди, начальство с тобой поговорить жаждет.

Митя взял теплую и влажную от ее руки трубку.

— Ты что там, Игорек, вздумал? — рявкнули из трубки.

— Я не Игорек. Я Митя.

— Что за Митя?

— Я, наверное, квартиру перепутал. — Митя посмотрел на Валю. — У вас какая квартира?

— Сорок четвертая.

— Ну вот, а мне сорок первая. Такая петрушка. А меня Митя зовут. Я не из мастерской. Не из вашей.

И Митя передал трубку несколько опешившей Марии Сергеевне.

Взял со стола свою коробку, не подмокла все-таки, спас полиэтилен, поднял с пола куртку и направился из кухни. Шел он тихо. Очень надеялся, что Валя его догонит быстрыми шагами, схватит за руку, рассмеется, скажет: «Здорово мы тебя разыграли?»

И Валя его догнала, но за руку не схватила, не рассмеялась. Смотрела, как он поворачивает замок, Митя чувствовал взгляд. Обернулся. Странный все же взгляд. Вроде бы смотрит на Митю человек, и видит, и, наверное, даже описать сможет, и узнать, если увидит еще раз. Но на самом деле это взгляд невидящий. Не вникающий. Не сочувственный. Даже не любопытный.

Митя открыл дверь.

— А что вам в сорок первой? — спросила Валя.

— Окна, — ответил Митя и вышел за порог.

Митя выскочил из подъезда и попал в снег.

Мир переменился. Потеплел и посветлел. Стал мягче. Под снегом белели крыши и газоны, и ветки деревьев, и плечи прохожих. И только асфальт чернел. И Мите казалось, что первый этот снег по-детски пахнет молоком. Митя брел под снегом в расстегнутой куртке, спрятав под левой полой коробку, уберегая от снега разрезанный край.

Что случилось с обитателями любезной его сердцу квартиры? Вопрос не умещался у Мити в голове. Митя никак не мог его разрешить. Он не мог думать над этим вопросом, отгонял его, не думал вообще ни о чем.

Мите хотелось совсем разучиться думать, отрешиться и идти под первым снегом, шлепать по мокрому, быть никем, ни человеком, ни птицей, ни даже тенью, просто чувствовать, как мокрый снег забирается за ворот. Но квартира вспоминалась, и невидящий Валин взгляд вспоминался. И Митя думал: «Ну что за ерунда? Что это было? Что?» Он сидел в троллейбусе, протирал ладонью запотевшее стекло, в городе зажигались огни, пахло сыростью, наступал вечер. И Митя представлял себя дома, с горячей кружкой чая, на диване, мерцает экран телевизора, показывают что-то смешное: ха-ха. А за окном, конечно, снег, он и в темноте светит.

Митиного дома не было.

Улица на месте. На месте аптека и круглосуточный продуктовый, и «Старбакс», и обувной, за которым и стоял Митин дом, девять этажей, белая панельная девятиэтажка. Ее не было. И на месте, где она должны была быть, рос сквер, и рос, по всей видимости, давным-давно, с полвека, судя по кленам. Потрясенный Митя вошел в сквер, безлюдный в этот час и белоснежный.

И сквер казался сказочным чертогом, белым коралловым рифом в ночи. Митя прошел по аллее и оглянулся и увидел свои следы, черные на белом. «Значит, я есть, — подумал Митя. — Следы, по крайней мере, оставляю». Крикнула ворона, напугала, Митя оглянулся и увидел раскачивающуюся кленовую ветку, черную, влажную, стряхнувшую снег, как наваждение. Митя поправил под полой короб и побрел из сквера.

Он вошел в теплую аптеку, он любил аптечный лекарственный запах. Женщина складывала в сумку купленные коробочки и склянки.

— Это улица Генерала Трофимова, не знаете? — спросил Митя.

— Знаю, — отвечала женщина. — Генерала Трофимова.

— Дом шестьдесят семь?

— Совершенно точно.

— А за ним шестьдесят девятый, там обувной, так, а потом должен быть семьдесят первый, жилой, белый, панельный.

— Нет, драгоценнейший. После обувного сквер, а за сквером дорога, на шестьдесят девятом доме улица Генерала Трофимова прекращает свое существование.

— А мне сказали, что дом семьдесят один.

— Значит, ошиблись. Или обманули. Или ты недослышал.

Митя отошел к стене и сел там на лавку возле витрины. Коробку пристроил на колени, вынул из внутреннего кармана паспорт и развернул страницу регистрации. Улица Генерала Трофимова, дом семьдесят один. Вот, пожалуйста. Митя перелистал несколько страниц. Темное, старческое лицо посмотрело на него с фотографии. Какой неудачный снимок. Впрочем, Митя и на самом деле чувствовал себя стариком. От усталости и недоумения перед жизнью. Потрогал лицо. Щетина выступила. Морщин пока нет. Что было делать, Митя не представлял.

Митя уснул на Казанском вокзале, в зале ожидания. Коробку завернул в куртку и спрятал за спину, голову запрокинул, закрыл глаза и уснул под объявления о посадке и встрече, под гул моечной машины и тихий, кажущийся бессмысленным разговор. Митя не мог уловить предмет разговора, люди обсуждали то ли фильм, то ли что-то действительно бывшее, но не с ними, они решали, правда ли это было, но как они могли знать? И этот бессмысленный разговор оказался в Митином сне и во сне обрел смысл и глубину и стал необыкновенно важным для Мити. Но когда Митя проснулся, и глубина, и смысл разговора исчезли.

Очнулся Митя от внутреннего холода. В зале было тепло и душно, и руки у Мити были горячие, и лицу было жарко, и всему телу, но что-то внутри как будто замерзло. До дрожи. Страх — вот что это было. Митя подогнул ноги под сиденье, огляделся. Огромный зал. Голубь летит под потолком. Диктор объявляет о прибытии поезда.

Лениногорск — Москва. Что за город такой, Лениногорск?

— Здравствуйте.

Митя поднял глаза. Перед ним стоял милиционер.

— Здравствуйте, — ответил ему Митя.

— Документы ваши можно посмотреть?

Милиционер взял поданный Митей паспорт, рассмотрел фотографию, заметил:

— Что-то не очень вы тут на себя похожи.

— Я на фотографиях всегда не очень похож. Три раза на паспорт снимался, не поверите.

Милиционер перелистал страницы.

— Ага, у вас и регистрация есть в Москве. А чего ж вы на вокзале сидите?

— Поезд жду.

— Билетик не покажете?

— Не покажу. Я поезд жду, чтобы встретить.

— Кого встречаете?

— Друга.

— Издалека?

— Лениногорск.

— Так его уже объявили, ваш поезд. Лениногорск — Москва, третий путь.

— Правда?

— На часы посмотрите. Три минуты осталось до прибытия.

— Спасибо!

Митя вскочил, подхватил куртку, коробку.

— Дмитрий Сергеевич, — остановил его милиционер. И протянул паспорт. — Не забывайте. А выход на платформы сразу налево.

Странно, но от разговора с милиционером внутренняя дрожь улеглась. Милиционер говорил вежливо и незлобно и как будто даже жалел Митю. Без причины, без оснований, но так уж Мите почудилось. Бог знает. И еще Мите подумалось, что у милиционера должна быть большая семья, четверо детей, и все его ждут с работы, толпятся у окна.

Поезд уже прибывал, сияли прожектора, курил носильщик, бомжи спали на асфальте у вокзальной стены. Диктор напоминал о прибытии.

Поезд причаливал медленно, и Митя бы не удивился, если бы он не причалил никогда, если бы это приближение стало вечным. Но поезд достиг цели и остановился, и это казалось чудом. Проводники отворили двери и протерли поручни, люди повалили из вагонов на черную, мокрую платформу, и Митя поразился, как много людей вмещал поезд и какие они все после дороги бледные, с синевой под глазами, и Митя думал, куда они все пойдут в этот час.

Платформа опустела, и Митя отправился к вокзалу. Прошел через здание на пустынную площадь. Метро уже закрылось, и Митя обогнул величественную громаду вокзала и побрел темными, глухими переулками к Курскому. Переулки шли над железной дорогой, соединяющей два вокзала, шли по краю крутого обрыва, на дне которого поблескивали вместо воды рельсы. Снег уже не таял, а скрипел под ногами.

Митя достиг моста, перешел на ту сторону пропасти и побрел сквозь летящий снег к Садовому. Брел он через дворы, мимо домов с темными спящими окнами. У подъезда мрачного каменного здания, оно стояло здесь с прошлого века, сидела на лавке девушка. Бледная, рыжеватая, веснушки на покрасневшем носу. Смешная. Кроссовки летние на босу ногу. Замерзла, вот отчего нос покраснел, самый кончик. Замерзла, но продолжала все-таки сидеть. Может, ей тоже идти некуда? Митя приостановился, но девушка не обращала на него внимания, и он побрел дальше. Часы на запястье показывали три часа ночи, но верно ли они здесь шли, в этом вывернутом мире, Митя не знал.

Митя вышел на Садовое, в этот час удивительно тихое и свободное и даже белое, заснеженное. Белизна выглядела настоящим чудом. Митя перешел на ту сторону и оглянулся на свои следы. До Курской Митя не дошел, свернул на Покровку и по ней, совсем уже глухой и безлюдной, пошел к центру. Митя неплохо знал город, но в такой час, по первому снегу, никогда прежде не ходил, и потому город казался чужим. И Митя думал, что он наверняка и есть чужой, что какого-нибудь дома не хватает или стоит лишний. Что-то да не так в этом мире.

Как бы то ни было, Покровка перешла в Маросейку, как и должна была. Маросейка привела к Китай-городу. В долгий подземный переход спускаться нужды не было, и Митя просто пересек площадь, полюбовался на заснеженный сквер, на открывшееся темное небо. Ильинка привела его в центр мира. Храм Блаженного, Лобное место и мавзолей, часы на Спасской башне. Да, Митины часы шли точно, шаг в шаг с этими, самыми главными.

Митя вернулся к Китай-городу, спустился к Солянке. И старыми московскими улицами достиг Таганки. Шел он медленно, заглядываясь на дома, на фонари, на кружащийся в их свете снег. На Яузской улице напугала его стая бродячих собак, их молчание. Они бежали цепочкой друг за другом, и Митя посторонился, отпрянул к стене, чтобы дать им дорогу. И долго еще так стоял в тишине. На Таганке очутился уже в начале пятого утра. Пересек площадь и вышел на Марксистскую улицу, на правую сторону. Свернул во двор. Здесь и была их мастерская, в первом этаже жилого дома. Двадцатых годов дом, с высоченными потолками и толстыми каменными стенами. Первый подъезд, железная дверь. «Реставрация старинной бытовой техники». И картинка допотопного телевизора с линзой.

Все это было на месте: дом, дверь, вывеска, картинка. Митя чуть не заплакал от радости — хоть что-то из прежней, из настоящей, не выморочной его жизни. Он потрогал ледяную дверь, коснулся черной кнопки звонка. Зашел за угол и заглянул в черное, зарешеченное окно. И вдруг увидел, что стекло за решеткой разбито. Митя пристроил коробку с пластинкой возле стены, ухватился за стальные прутья, подтянулся и заглянул в черное нутро. Пахнуло затхлым, подвальным, запущенным. Митя пытался разглядеть, что же там,

в этой затхлой темноте. И ему показалось, что темнота шевелится, дышит. «Эй…» — шепотом сказал Митя. Но ответа не дождался и с окна спрыгнул. Вернулся к двери, нажал зачем-то кнопку звонка, но звонок молчал, не работал. Немота и запустение. Давнее запустение, застоявшееся.

Митя потащился к метро. Снег прекратился, подул ветер, похолодало, уже появились прохожие, загудели машины. Город просыпался. Митя спустился в только что открывшееся метро, перешел на кольцевую, сел в последний вагон, устроился на сиденье в самом торце и закрыл глаза. Митя уснул, а когда проснулся и открыл глаза, то увидел, что народу прибавилось. По часам было уже семь утра, начало восьмого. Митя зевнул, подобрал вытянутые во сне ноги и увидел на противоположном сиденье Старьевщика. Старьевщик был одет прилично, хотя и без шика, и башмаки не начищены, но вполне целые башмаки. Он сидел, положив белые руки на колени, и смотрел прямо то ли на Митю, то ли на коробку на его коленях.

— Здравствуйте, — сказал Митя негромко.

Вряд ли Старьевщик его услышал в грохочущем под землей поезде, и Митя Старьевщику улыбнулся. Старьевщик прикрыл веки. И открыл. Митя расценил это как приветствие.

Освободилось возле Старьевщика место, и Митя мгновенно туда пере-

брался и повторил свое «здравствуйте».

— Что это у тебя? — спросил Старьевщик.

Митя протянул ему коробку. Старьевщик забрался в щель узкими пальцами и вытянул на свет край грампластинки в бумажном конверте.

— Константин Туманов, — сказал Митя.

Лицо у Старьевщика не дрогнуло.

— Твой? — спросил он.

— Мой, — сказал Митя.

— Где взял?

— Купил. Там.

Митя надеялся, что Старьевщик спросит: где там? Но он не спросил. Вернул коробку с пластинкой, отвел глаза.

— А вы давно здесь? — спросил Митя

— На «Комсомольской» сел.

— Нет, я не про это. Здесь. В смысле не там.

— А ты?

— Со вчерашнего дня.

— И каким образом?

— Время. Я опоздал и вошел. А вы?

Старьевщик повернул к Мите невозмутимое лицо и рассмотрел внимательно.

«Станция «Проспект Мира», — объявил диктор.

Еще один перегон, и они замкнут круг.

— Поднимайся, — велел Старьевщик Мите.

В «Макдоналдсе» он взял Мите гамбургер и картошку-фри, кофе с молоком и пирожок с вишней, себе — зеленый чай и отправил Митю в туалет умываться.

Устроились они удобно, за маленьким столиком, музыка и толчея не мешали. Старьевщик помешивал чай и наблюдал за Митей. Митя ел быстро, жадно, от еды вспотел и промокнул лоб салфеткой.

— Ну как? — спросил Старьевщик.

— Спасибо.

— Силы появились?

— Ну… да.

— Тогда объясни мне про время. Куда ты опоздал и вошел?

— В квартиру. Помните, вы еще адрес списали из журнала? Я им граммофон относил. Вот к ним я вошел не вовремя.

Старьевщик смотрел упорно, вопросительно.

— Они всегда предупреждают. К ним можно заходить только от без четверти двенадцать до двенадцати ровно. Я вам тогда говорил. Помните?

— Помню. Но почему?

— Я не знаю. Факт тот, что я уже в первом часу к ним. А их там нет. Совсем другие люди, только внешне они, а по сути — другие. Я домой, а дома нет. Мастерская на месте, но там окно выбито, помойкой несет из окна, и кто-то там шевелится.

— Крысы, — сказал Старьевщик.

— Крысы? — переспросил Митя.

— Говорят, там уже лет пять, как съехала мастерская, кто-то купил помещение, но делать ничего не делает.

Старьевщик вдруг потянулся и ухватил коробку, которую Митя пристроил на стул возле себя. Митя завороженно смотрел, как Старьевщик забирается узкими пальцами в щель, вытягивает пластинку в бумажном конверте, вытягивает всю. Разглядывает. Щурится. Читает надпись. Спрашивает:

— У кого купил?

Митя не тотчас понял, что это к нему вопрос.

— У вашей жены.

Ничто в лице Старьевщика не дрогнуло.

— За сколько?

— За две с половиной.

— Больно дешево.

— Ну, я не знаю, по мне так совсем не дешево.

— По тебе и гамбургер — шикарная еда.

— Я знаю. Я понимаю, что я не очень-то соответствую. Но это не мне пластинка, это в подарок.

Но Старьевщик не слушал. Взгляд его отсутствовал.

Митя взялся за пирожок. Съел и запил кофе. Взгляд Старьевщика тем временем вернулся.

— Значит, распродает?

— А куда деваться? Полгода прошло, вас нет, деньги проела.

— Хороший аппетит.

— Вы напрасно, она по вас плачет.

— Это временно.

Старьевщик вернул пластинку в коробку, а коробку — на стул. Отпил уже холодный чай. Сморщился.

— Помои.

— А вы сахару положите.

Старьевщик посмотрел на Митю прозрачными глазами.

— Я подумал, что ты ерунду какую-то наплел про время. Не утерпел и тотчас поехал. Как списал адрес, так и поехал. Очень меня их коллекция заинтриговала.

— Это я виноват, плохо объяснил.

— Виноват, — легко согласился Старьевщик.

Он оглядел зал, увидел школьников, они тесно сидели за одним столом, лениво переговаривались, пили колу из высоких стаканов, дремали. Старьевщик поднялся и направился к ним. Что-то у них спросил, взял протянутый карандаш, вернулся и устроился вновь напротив Мити.

— Записанная книжка у тебя имеется?

— Нет.

— Ну, конечно.

Старьевщик взял салфетку с подноса и написал мягким карандашом ряд цифр. Сложил салфетку и протянул Мите.

— Спрячь.

— Зачем?

— Спрячь. В карман, в куртку. Вот так. Это мой телефон. Позвонишь, когда надоест таскаться с этой штукой, — ткнул в коробку. — Но только в этом случае. Ни по какому другому поводу не звони. Сим-карту сменить недолго, но не хочется, так что не вынуждай. Понял?

— Понял.

— Молодец.

И Старьевщик поднялся из-за стола.

— Погодите, — вскочил Митя. — А как вы? Как живете? Полгода уже. Как?

— Нормально, — сказал Старьевщик и направился к выходу, на ходу бросив карандаш на стол школьникам.

— Ну, дядя, — воскликнул школьник, — так и заикой оставить можно.

Митя растерянно смотрел, как Старьевщик уходит. Подхватил коробку и бросился вслед.

Догнал и пошел рядом.

— Я спросить хотел, а что, этот Туманов, так хорошо поет?

— А ты не слышал?

— Не успел.

— Найди где-нибудь граммофон, послушай.

Старьевщик вдруг остановился, повернул к Мите лицо.

— Ты намерен идти за мной?

— Я просто спросить хотел.

— У меня больше нет ответов.

И Старьевщик направился к автобусной остановке.



В этот день Митя забрел в глухой переулок за храмом в Хамовниках. Брел он туда от проспекта Мира долго: по Большой Лубянке и Театральному проезду, через Охотный ряд и по Моховой, Волхонке и Остоженке. Долго, потому что засматривался на дома и прохожих, заходил греться в магазины. Очень уже похолодало в этот день, снег перестал, облака истончились, но не ушли, просеивали солнечный свет, но свет этот не грел, а как будто морозил.

И чувствовал Митя, что ботинки у него летние, куртка — одно название, щетина отросла на лице и не греет, а на душе скучно, тесно и выхода нет.

В переулке, где Митя оказался уже в сумерках, было не по-московски, не по-нынешнему глухо. Тихо, безлюдно, сонно. Оледеневший тротуар скользил под ногами. В окнах старинной усадьбы с белыми колоннами горел свет. Митя поднялся на крыльцо и постучал.

Дом оказался музеем. Митя заплатил из оставшихся крох женщине в платочке, и его пропустили.

Когда-то, давным-давно, в доме жили люди, от них остались вещи. И если бы не живой огонь в старинной печи, вещи казались бы мертвыми. Но дрова потрескивали и пахли живым теплом. И деревянные половицы отзывались скрипом. Был в доме и граммофон, про который смотрительница сказала, что он работает. Митя спросил, нельзя ли его послушать, у него с собой как раз грампластинка, оставил в гардеробе вместе с курткой. Но смотрительница не разрешила. Она вообще смотрела на Митю подозрительно, ходила за ним из комнаты в комнату, следила, чтобы он не трогал вещи и не заходил за оградительные шнуры. Спасибо, что смотреть не возбраняла. И Митя смотрел. Не столько на вещи в доме, сколько в окна, за которыми рос сад. «Чудом сохранился от тех лет», — сказала смотрительница. И Митя подумал, что окна здесь — машина времени.

Он вышел из дома на потемневшую улицу и тихо направился к «Парку культуры». Он решил спуститься в метро и доехать по радиальной до «Комсомольской», найти на Казанском вокзале местечко поудобнее, желательно возле батареи, вытянуть уставшие ноги и уснуть. Мите казалось, что он уже спит, что тело движется автоматически, а сознание погружается в сумерки.

Нашлось место и теплое, и удобное, так что Митя устроился, вытянул ноги, голову запрокинул и закрыл глаза. Коробку спрятал за спину. Он думал, что мгновенно провалится в сон. Но в голове воцарилась дневная ясность. Ясность и невозможность позабыть себя. Мучительнейшее состояние. Состояние, в котором Митя слышал все звуки — ходьбу, разговоры пассажиров, объявления диктора; слышал и не мог отрешиться. Запахи были отчетливы, разнообразны и тяжелы. Невыносимо было оставаться в их окружении. Воздух казался пыльным. Митя открыл глаза, увидел под потолком летящего голубя и решил, что лучше оказаться под настоящим просторным небом.

И вновь Митя обогнул величественную громаду вокзала и вновь побрел темными, глухими переулками к Курскому. Все так же вели его переулки над железной дорогой, соединяющей два вокзала, вели по краю обрыва, на дне которого поблескивали вместо воды рельсы.

Снег в эту ночь не шел, мокро и холодно чернел асфальт. Митя достиг моста, перешел на ту сторону пропасти и побрел через дворы к Садовому. У подъезда мрачного каменного здания, как и в прошлую ночь, сидела на лавке девушка. Всё та же. Бледная, рыжеватая, веснушки на покрасневшем носу. Смешная. Кроссовки летние на босу ногу. Замерзла, вот отчего нос покраснел, самый кончик. Замерзла, но продолжала все-таки сидеть. Может, ей тоже идти некуда?

Митя тихо, боясь спугнуть девушку, приблизился к лавке и сел. Но не слишком близко, еще один человек мог бы свободно уместиться между ними.

— Как дела? — спросил Митя.

Неожиданно девушка свистнула. И мгновенно из заснеженных кустов вырвалась огромная псина. Ощетинилась, оскалилась и зарычала на Митю. И Митя заметил на псине ошейник, а у девушки — намотанный на ладонь поводок.

— Спокойно, спокойно.

Девушка погладила псину по голове и посмотрела на Митю ледяным взглядом.

— Я не кусаюсь, — сказал Митя. — Просто сижу. Просто спросил, как дела.

— Дела отлично, — ответила девушка, поглаживая псине загривок.

— А у меня фигово дела, — сказал горько Митя.

Девушка ничего на это ему не ответила, а псине сказала: «Айда домой, Марта». И поднялась с лавки.

— Да, — сказал Митя, — конечно, был бы я не человек, а собака, ты бы меня тоже по голове погладила, пожалела бы, еще бы и колбасы вынесла пожрать, а так, конечно, я же человек, меня только травить можно.

Девушка посмотрела на него и вдруг улыбнулась.

— А что ты под курткой прячешь?

Митя вынул большую плоскую коробку и протянул девушке. Она поколебалась, но взяла. Марта не сводила с Мити карих злых глаз. Девушка заглянула в щель коробки, осторожно протолкнула в щель палец.

— Что там?

— Пластинка. Старая, граммофонная.

— Твоя?

— Да. Купил. Не украл.

— А колбасы тебе правда, что ли, вынести?

— Правда.

— С хлебом?

— И с маслом, если можно.

Девушка рассмеялась, вернула Мите коробку, ухватила Марту за ошейник и подтолкнула к подъезду. Набрала код, отворила дверь, пропустила собаку. Митя смотрел на закрывшуюся за ними дверь. Поднялся с лавки и посмотрел на окна подъезда. Ничего не разглядел в них. И сел ждать.

«Падает снег», — думал Митя. И больше ничего не думал. Чувствовал отупение и усталость.

Услышал, что отворяется дверь подъезда, повернул голову. Вышла девушка. Со свертком. Приблизилась к Мите и протянула сверток.

— Держи, здесь пара бутербродов, огурцы малосольные.

— Спасибо.

— Где есть будешь?

— Да прям здесь.

И Митя развернул сверток.

Девушка села на лавку и стала смотреть, как он ест.

— Ты хоть жуй немножко, а то, как удав, глотаешь.

Митя доел, подобрал с бумаги крошки, смял бумагу в комок и спрятал в карман.

— Спасибо.

— Не за что.

— Я бы еще кофе выпил, самую большую кружку, с молоком.

— А что случилось?

— Ты все равно не поверишь.

— Почему?

— Не знаю. Я бы не поверил. В общем, если коротко, утром у меня был дом, а сейчас нету.

— В это я могу поверить.

— И потому идти мне некуда.

— А деньги у тебя есть?

— Немного есть. Сто пятьдесят шесть рублей, если точно. И паспорт есть. Правда, адрес фальшивый. Завтра что-нибудь придумаю. Как-нибудь образуется, в общем. А ты иди, поздно уже.

— Как тебя зовут?

— Митя.

— Меня Ксенька зовут. На самом деле, Сенька. Так повелось, что Сенька.

— Смешно.

Сенька поднялась с лавки.

— Ладно, Митя, пошли.

— Куда?

— Кофе пить.

Марта заворчала, когда Митя вошел за Сенькой в прихожую.

— Смотри, — сказала Сенька Мите, — что-нибудь выкинешь, она тебя загрызет.

— Что я выкину? Я ноги еле передвигаю.

— Куртку-то сними. И коробку здесь оставь, никто не тронет.

— Я боюсь, как бы Марта не тяпнула, дорогая пластинка ведь.

— Закинь на полку, только шапки подвинь. Тихо, Марта, тихо. Присматривай за ним, но спокойно.

В маленькой кухне был поразительный беспорядок, гора грязной посуды в мойке, стопки грязных тарелок, рюмок и стаканов на столе, переполненное помойное ведро. Сенька сдвинула немного посуду, освободила на столе край, выбрала кружку из горы посуды, ополоснула, поставила перед Митей. Включила чайник.

— Кофе растворимый.

— Отлично.

— И сахар кончился.

— Ничего не поделаешь.

— Но молоко есть, между прочим. И пирожное осталось, могу предложить вместо сахара.

— Отлично.

— Ну вот, чайник скоро закипит, банка с кофе на подоконнике, холодильник, ищи в нем пирожное и молоко, а я посудой займусь, терпеть не могу, когда посуда грязная.

— А я спросить хотел, месяц ты ее, что ли, не мыла?

— Это у меня гости были сегодня. Нашел пирожное?

— Нашел. Еще тут водка у тебя. Можно?

— А ты ничего с водки, не буйный?

— Я не алкоголик, не бойся, я просто замерз.

— Ну бери, конечно. Бери, чего найдешь. Там еще салат есть, доедай.

— Сама делала?

— Вот еще.

— А я думал, сама. Вкусный потому что.

— Это у нас в супермаркете делают, да, вполне приличный. А если бы я сделала, ты бы есть не стал.

— Стал бы.

— Разве что с голодухи.

— А по какому поводу гости были?

— День рожденья.

— Поздравляю.

— Да. Спасибо. Только ты помолчи немного, ладно, а то вода грохочет, ты говоришь, я не слышу почти. Так что давай, ты ешь, а я посуду мыть буду. После поговорим.

Перемыв посуду и закрыв кран, она села к нему за уже свободный и чисто протертый стол, налила себе тоже кофе, и пирожное еще нашлось.

— Сколько тебе исполнилось? — спросил Митя.

— Двадцать.

— Считай, мы одногодки.

— Учишься?

— Работаю. Реставрация старой техники. Граммофон, к примеру.

— А часы можешь починить?

— В принципе да, но только не сейчас.

— Это ясно, что не сейчас, у тебя глаза осоловелые. Иди в комнату, там диван и плед, ложись.

— А ты?

— А у меня две комнаты, хоть и маленькие.

— Шикарно живешь.

— Бабкина квартира. Иди, а то сейчас здесь уснешь и под стол свалишься. Марта, подвинься, всю кухню перегородила. Да еще храпит, старая, ты слышишь, она еще храпит!

— Слышу.

Уже засыпая, Митя подумал: «Какая глупая девчонка, а если бы я был вор и злодей? Ну как так можно, взяла и пустила, дурочка».

— Тебе во сколько завтра вставать? — услышал ее голос.

— В семь.

— Ладно, разбужу.

И свет погас, но Митя этого уже не почувствовал.

Когда она его растолкала, свет едва брезжил.

Митя, как ни странно, сразу вспомнил, и кто она, и где он, и что с ним случилось за вчерашний день-перевертыш.

— Яйцо будешь на завтрак?

— Буду.

— Иди в душ, я сварю. Всмятку или вкрутую?

— Всмятку. От тебя холодом пахнет.

— Я с улицы, Марту гуляла.

И Марта, услышав, что говорят о ней, застучала когтями по полу, вбежала, встряхнулась, и мокрые капли попали Мите на лицо, он зажмурился и рассмеялся.



Для коробки Сенька нашла ему большой пакет, так что Митя куртку застегнул, а пакет понес в руке. По серому, мглистому небу шли тучи, и казалось, что ветер имеет фиолетовый цвет. Митя и Сенька вышли на Садовое и повернули к «Курской». По черному кольцу неслись с гулом машины, за этим гулом едва слышны были голоса, Митя и Сенька шли молча, но не из-за гула, который надо было перекрикивать, а оттого, что настроение было такое — идти молча.

Вошли в вестибюль метро.

Ступили на эскалатор. Митя хотел попросить у Сеньки номер ее мобильного, но вспомнил, что у него самого мобильного нет, то ли дома забыл, то ли на работе. Как всегда. Хотелось ему что-то сказать ей, что-то приятное, но не просто приятное, а важное, существенное, чтобы она улыбнулась и запомнила. Но слова не находились, и Митя молчал.

— Ты куда сейчас? — спросила она.

— Не знаю.

— Как же так?

— Так уж. Некуда мне.

Они сошли уже с эскалатора и стояли в шумном, гулком вестибюле.

— Что у тебя стряслось?

— Долго объяснять.

Сенька задумалась.

Пришел и ушел поезд.

Сенька раскрыла сумочку, вынула ключницу и протянула Митьке.

— Бери. Бери, пока дают. Знаешь, как моя бабушка говорила: «Дают — бери, бьют — беги».

Митя неуверенно, робко взял ключ.

— Если захочешь, погуляй днем с Мартой, она будет счастлива, я часов в восемь освобожусь, в холодильнике, сам знаешь, чего есть, бери, музыку громко не включай, соседи взбесятся. Все понял?



Вечером, когда она вернулась, они сели пить чай, и она рассказала, что работает в конторе, вбивает в базу данные, учится заочно, устает жутко. Сенька зевнула, и Митя сказал, чтобы она умывалась и отправлялась спать. Вымыл посуду, ушел на свой диван, долго не мог уснуть смотрел на черное небо за окном. Встал, подошел к ее комнате, приоткрыл дверь. Белели простыня и подушка. Сенька спала, приоткрыв рот. И Митя осторожно прикрыл дверь.

Под утро он проснулся от ее взгляда. Сенька сидела на краю дивана и пристально рассматривала Митино лицо.

— Что? — спросил Митя.

— Ты во сне хмуришься.

И она коснулась пальцами его лба.

— У тебя руки ледяные, — сказал сонно Митя.

— Замерзла.

Митя отодвинулся к стене и отогнул одеяло. Сенька забралась к нему под бок, прижалась.

— А ноги у тебя вообще неживые.

— Живые-живые, — сказала Сенька и спряталась с головой под одеяло.

И Митя вдруг рассмеялся — Сенька защекотала ему живот.

— Хорошо, — сказала Сенька. — Смеяться ты умеешь.

Митя нырнул к ней под одеяло, коснулся губами шеи. Его трясло от желания и от страха.

Когда совсем рассвело и они устало лежали рядом, Митя спросил;

— Как ты мне так могла ключи отдать? А если бы я был бандит, ты подумала?

— Конечно.

Стуча когтями, вошла Марта. Ткнулась мокрым носом Мите в руку.

— Гулять хочет, — сказала Сенька. — Сходи с ней, а я завтрак соображу. Что-то у нас там должно быть, хлеб хотя бы.

Жизнь у Мити стала складываться. Он устроился в металлоремонт, работал спокойно, с удовольствием, починил в подъезде проводку. Стали обращаться соседки с мелочами: утюг посмотреть или будильник. Митя с мелочами справлялся, образовалась клиентура. Сенька работала и училась, и было им вместе хорошо и спокойно. И Митя чувствовал, как привязывается к ней, как будто они два дерева, которые растут так близко, что корни их переплелись. И Митя, работая, к примеру, у себя в мастерской, чувствовал, что у Сеньки

в ее конторе разболелась голова. И также Сенька его чувствовала даже на расстоянии. И Митя мог бы сказать, что живет наконец полной жизнью и что не представлял прежде, что так может быть.



3

Снег раскис и сошел, по Москве-реке плыли белые льдины, по небесной синеве — облака, солнце прогревало уже воздух. Митя сидел за высоким барьером у себя в мастерской, окно было отворено, тинькала синица, Митя развинчивал переключатель в настольной лампе, там, скорей всего, разошлись проводки, спаять — ток пойдет и лампа оживет. Митя чувствовал себя доктором для вещей.

Кто-то постучал по барьеру, и Митя поднял глаза.

— Спица сломалась, — мужчина положил на барьер зонтик. — Сделаешь?

— Конечно.

— На завтра дождь обещали.

— Сделаю.

Зазвонил телефон. Мужчина вынул его из кармана.

— Да. Конечно. Лучше завтра. С часу до трех. Нет, после трех меня уже не будет.

Мужчина отключил телефон, посмотрел на Митю и спросил удивленно:

— Ты чего?

Митя не сводил с мужчины оторопелых глаз.

— Эй, парень, что с тобой?

— А? — Митя очнулся и моргнул. — Ничего. Задумался. Простите. Сейчас. Пять минут, и готово.

И Митя раскрыл зонтик.

Дома вечером он нашел в шкафу старую свою куртку, Сенька все порывалась ее выбросить, да слава богу не собралась. Во внутреннем кармане Митя отыскал салфетку, развернул, увидел ряд цифр, взял телефон и набрал номер.

— Сергей Ильич? Это Митя. Пластинка? Да. То есть нет. Я знаю, как нам выбраться обратно, вот что! Почему? Нет, я хорошо живу. Я очень хорошо. Но я, правда, знаю.

Митя пришел на кухню. Сел и стал смотреть, как Сенька режет соломкой картошку, сотейник с маслом стоял уже на огне.

— Ты чего такой обескураженный? С кем говорил?

— Старьевщику звонил. Он меня послал. Я ему сказал, что знаю, как вернуться обратно, а он послал, странный человек, ведь у него жена там осталась, даже не представляю.

— Может, он ее не любит, — предположила Сенька.

— Может.

— Устроился здесь и доволен.

— Это я понимаю. Но все-таки.

— А как можно вернуться?

— Да очень просто. Как я сразу не догадался, удивительно, но я никогда догадливым не был. Надо прийти в эту самую квартиру, но только не в эти пятнадцать минут до двенадцати, а после, к примеру. И тотчас окажешься в той, другой. В прежней.

— С чего ты взял?

— Если рассуждать логически, то так оно и должно быть. Смотри. Как я попал сюда? Пришел не вовремя. И точно так же можно вернуться. Наверняка. Те же пятнадцать минут до двенадцати, и ты остаешься в этом мире, опаздываешь — и оказываешься в другом. Очень просто, я опоздаю.

— Не знаю. Может, и так.

— Надо проверить. Ты картошку не пересолишь?

— Постараюсь.

— Завтра у меня выходной, поеду и проверю.

— Послушай, Митя, не проверяй, не нужно это.

— Почему? Я точно так же вернусь. Вечером уже буду дома. Ведь ужасно интересно, прав я или нет. Хочется узнать, в чем тут фокус, расспрошу, они наверняка знают. И потом, они ко мне были добры, я себя человеком у них почувствовал, пластинку им отдам, будут рады. Отдам, расспрошу и вернусь.

— А по мне, лучше бы ты сидел дома в свой выходной, смотрел футбол, а вечером мы бы по центру прогулялись.

— Прогуляемся, не вопрос.



В начале второго Митя стоял у заветной двери. В подъезде пахло сыростью

и сигаретным дымом. Звонить Митя не спешил. Чьи-то шаги слышал за дверью. Увидеть бы сквозь дверь, чьи. Неуверенно протянул к звонку руку.

Дверь на звонок распахнулась. На пороге стояла Валя. Просияла.

— Митя! Где же ты пропадал? Заходи, что случилось? Мы думали, ты совсем пропал. Бабушка, кто к нам пришел! Деда!

Она схватила Митю за рукав и втянула в прихожую.

И Мите показалось, что он и вправду вернулся домой, к родным людям. Правда, это было странное возвращение. Как возвращение в дом, которого давно нет на свете. К людям, которых давно нет на свете. Которые существуют, но только в памяти. И в ней — не меняются и не стареют.

Но чувство странности было мимолетным.

К чаю Мария Сергеевна испекла блинчики с творогом, достала сливовое варенье. Митя ел с удовольствием. Ел и рассказывал свои приключения. Иван Фомич слушал и хмурился. Мария Сергеевна вздыхала и шептала время от времени: вот ведь. Валя смотрела на Митю, словно боялась упустить малейшее выражение его глаз.

Митя рассказал, как пришел к ним не вовремя и попал в другой мир.

О пластинке до поры утаил. Рассказал, что догадался, как вернуться. Посмеялся над своей тугодумностью. И наконец спросил, отчего же так странно устроена их квартира, что это за мир, в который она ведет, и почему в том другом мире живут их злобные двойники?

— Как все это объяснить? — спросил Митя.

Валя и Мария Сергеевна молчали, а Иван Фомич посмотрел в темное окно, за которым шумел глухо весенний дождь и сказал:

— Попробую. Попробую объяснить. Хотя и не знаю объяснения. Да и кто знает?

Выходило, по словам Ивана Фомича, что Валин прадедушка был не просто школьным учителем физики. Валин прадедушка, а Марии Сергеевны — дед. Не простым учителем, не просто руководителем по школьному курсу, по этой мелкой и спокойной реке. Нет, у него были собственные представления об устройстве мира, свои гипотезы и догадки. И своя идефикс.

Он хотел вернуться в прошлое. Прошлое его мучило. Он совершил дурной поступок и хотел его исправить. Он считал прошлое черновиком, который можно переписать набело. Надо лишь точно знать ход. И он искал этот ход, но не нашел. Проводил эксперименты. Здесь, в этой квартире, устроил лабораторию.

В чем состояли эксперименты, Иван Фомич по малой своей образованности сказать Мите не мог. Да Митя бы и не понял, так как был образован еще менее Ивана Фомича.

Единственное, что твердо понял в конце концов экспериментатор, было то, что прошлого не существует. В прошлое нельзя вернуться не оттого, что дверь туда закрыта. Не оттого, что нет хода. Нет самого прошлого. Нет черновика, нет чистовика, нет ни следа. Ничего нет. Таков был вывод.

— Но что же за мир, в который я попал? — спросил Митя. — Откуда он взялся и что значит? И почему так похож на наш?

— Взялся он из-за экспериментов, — только и мог ответить Иван Фомич.

А на вопрос о злых двойниках только развел руками.

Мария Сергеевна вступила в разговор.

— Дед считал, что злые наши двойники — насмешка Вселенной. Он считал, что у Вселенной есть чувство юмора.

— Черный юмор, — сказал Митя. — Чернее ночи. — И спросил: — А у меня в том мире тоже есть злой двойник?

— По крайней мере, ты его там не встретил, — сказал Иван Фомич. — И другие путешественники своих злых двойников там не встречали. Видимо, мы — исключение. Но мы сторожим вход. Как и те, впрочем.

— На нас — что-то вроде родового проклятия, — тихо произнесла Валя.

— А когда вас не будет? Что тогда?

— Мы не знаем, — грустно посмотрела на Митю Валю.

— А я вам пластинку принес. Туманова. В коридоре пакет оставил, — сказал Митя после молчания.

Пока они молчали, слышен был только дождь.

Они не могли поверить, спрашивали, где же Митя достал, но Митя улыбался, отвечал, что это дело случая и что счастлив их порадовать и ни за что не возьмет за пластинку деньги: это подарок.

Перешли в большую комнату, завели граммофон и поставили черный круг. Игла опустилась и заскользила, из трубы раздался голос, и Митя не знал, нравится ему этот голос или нет, мягкий и тонкий, легкий, почти невесомый. Голос из прошлого. Голос-паутина.

«Но как же так? — думал Митя. — Ведь прошлого нет».

После пластинки он сказал:

— Ну вот, спасибо вам, пойду домой.

— Домой? — осторожно переспросила Мария Сергеевна. — А ты уверен, что твоя квартира свободна? Ведь больше трех месяцев прошло, наверняка хозяйка уже и сдала ее кому-нибудь.

— Нет, я про другой дом. Я здесь не останусь, туда вернусь. Я там с девушкой познакомился, она меня ждет.

Вдруг Митя разглядел, какие у них растерянные и жалостливые лица.

— Что? — спросил Митя, испугавшись этой немой жалости.

— Митя… — начал говорить Иван Фомич.

Но Мария Сергеевна остановила его строгим взглядом.

— Погоди, Ваня, помолчи. А вдруг.

— Что? — спросил Митя встревоженно.

— Ничего, сынок, — ласково сказала Мария Сергеевна, — помни, что мы всегда здесь. Навсегда.

Митя не хотел верить в то, о чем уже догадался.

Он вышел от них. И едва закрылась за ним дверь, Митя вновь в нее позвонил. Услышал раздраженное:

— Что надо?

— Я сосед снизу! — крикнул Митя. — Вы нас заливаете.

Дверь отворилась, и Митю впустили.

— Ты? — вспомнил его злой двойник Марии Сергеевны.

— Я, — ответил Митя. — Кран у вас не течет?

— Где?

— В кухне.

— Да нет, заменили тогда еще, нормально вроде. Валька! Посмотри кран в кухне!

— Кто там? — раздался глухой, простуженный и раздраженный голос Ивана Фомича.

— Никто! — крикнула ему Мария Сергеевна.

— Не течет! — крикнула из кухни Валя.

— Вот и ладно, — сказал Митя и вышел из квартиры, захлопнув перед оторопевшей Марией Сергеевной дверь.

Стемнело. Воздух пах дождем.

Митя доехал до Казанского.

Он обогнул здание и пошел над железной дорогой. По мосту перебрался на ту сторону, поспешил через дворы, увидел знакомый дом, достал на ходу ключи.

Ключ не подходил, домофон не срабатывал. У Мити похолодели пальцы. Он набрал номер Сенькиной квартиры.

— Да? — спросил неузнаваемый голос из домофона.

— Это семьдесят шестая? — спросил Митя.

— Да вроде.

— Я хочу с Сенькой поговорить.

— Здесь нет никакого Сеньки.

— Сенька — это девушка, Ксения. Она здесь с собакой живет, Мартой.

— Ты, верно, ошибся.

— Может, она здесь раньше жила?

— Когда раньше, парень? Я здесь всю жизнь живу, сорок семь лет без малого.

И голос из домофона пропал.

Двор, дом, подъезд, в который Митя все-таки вошел, подкараулив, когда откроется дверь, — все было, как прежде. Но Сеньки в этом вывернутом мире уже не было.

Телефон ее не отзывался, на месте ее конторы работал детский сад. Митя пытался позвонить Старьевщику. Но то ли он сменил сим-карту, то ли не существовал здесь вовсе.

Много раз потом Митя возвращался в этот вывернутый мир. Надеясь вновь найти Сеньку. Не находил и возвращался к себе. Туда, где устроился худо-бедно и тянул помаленьку свою жизнь. По воскресеньям ходил в гости к Вале, Марии Сергеевне и Ивану Фомичу. Они оставались неизменны.

Пили чай. Слушали старинные голоса. Разговаривали.

Тайн между ними не было.