О ветровое стекло разбиваются мелкие капли. Начинается дождь. Машина летит на большой скорости. Шоссе почти пустое — ночь, и Москва еще далеко: на указателе — шестьдесят километров.
В машине звучит музыка: одинокий голос саксофона, он забирается высоко, и ты вместе с этим голосом забираешься и с ним же сорвешься. «Дворники» сметают капли. Пролетает остановка, на торце намалевана ладонь, ладонь — тебе навстречу — освещена фонарем, и это единственное, что выхватывает фонарь из темноты. Вдруг черная фигура срывается с обочины — машине наперерез. Удар. Но водитель не тормозит, он летит по своей прямой.
Высокий, пронзительный голос саксофона.
Машина пересекает МКАД.
Москва. Машин достаточно, несмотря на глухой час. И собирается даже пробка, и приходится остановиться. Водитель глушит музыку, и в тишине слышен утробный, ровный голос мотора. Дождь усилился. «Дворники» стирают капли. Водитель берет мобильный. Нажимает кнопки. Водителю лет тридцать пять, не больше. Он говорит растерянно:
— Привет.
И тихо трогается. Поток машин его уносит.
Черное ночное шоссе. Держась обочины, пробирается машина. Машина небольшая, легкомысленного какого-то цвета. Приближается остановка. На торце — развернутая ладонь в призрачном электрическом свете. Можно разглядеть линии. Линия жизни — долгая, лет на сто.
За остановкой машина совсем сбавляет скорость, идет тихо, крадучись, фары освещают кусты, камни, мусор, все блестит под дождем.
Женщина за рулем видит, как что-то темнеет в кустах. Она останавливается, выбирается из машины. Лезет в эти мокрые кусты, оцарапывается, натыкается на темное, лежащее.
Бревно.
Дождь тихий, мерный, мерцающий в свете фар. Женщине немного за тридцать, лицо у нее приятное, но очень строгое, мужчины несколько теряются перед такими лицами, даже весьма красивыми.
Она возвращается к машине, включает фары на дальний свет, чтобы подальше осветить кусты. Идет вдоль обочины, смотрит. Что-то совсем белое зацепила краем глаза, краем сознания и, обернувшись, видит, что это белое — рука, ладонь. Женщина спешит к кустам, раздвигает, видит старуху. Лежит неподвижно. Рука откинута, но все еще принадлежит старухе. Женщина смотрит на старухино лицо, дождем омытое, вынимает торопливо из кармана мобильный, набирает номер.
Старуха жива, дышит, глаза только закрыты. Живет и дышит она в больнице. В очень неплохих условиях. Палата на двоих, но вторая койка не занята. Довольно чисто. За окошком — утренний свет (или вечерний, или неяркий дневной, во всяком случае, не ночь, а свет — тихий, спокойный). Женщина, которая отыскала старуху, стоит возле ее постели, разговаривает с врачом. То есть врач начинает говорить ей, что за лекарства нужны старухе, а женщина прерывает:
— Минуточку.
Она достает блокнот, очки и начинает записывать под диктовку. Вид у нее озабоченный, деловой, строгий.
И почерк такой же деловой, твердый, строгий. Она переспрашивает, сколько конкретно нужно таблеток, отмечает, когда их принимать — до еды или после. Смотрит на часы, сухо прощается. Перед уходом передает врачу конвертик (он мгновенно исчезает в кармане халата).
Женщина уходит, и старуха открывает глаза (хочется сказать, отворяет).
— Кто это был? — спрашивает она врача.
Он похрустывает конвертом в кармане.
— Ваша племянница.
— Да? А как ее зовут?
Врач смотрит обеспокоенно. Отвечает:
— Нина.
— Да, — говорит старуха безмятежно, — точно, Нина, я и забыла.
Врач присаживается на край постели.
— А свое имя вы не забыли?
— Ольга Федоровна.
— Что с вами случилось, помните?
— Машина сбила.
— Ночь ведь была.
— Ну да.
— А что вы там делали ночью, на шоссе?
— А чего надо, то и делала, — переходить собиралась.
— Там ведь подземный переход недалеко.
— Это тебе недалеко, а я пока доковыляю. Сильно я побилась?
— Да, в общем, не так чтобы. Сотрясение мозга, ушибы, а так все цело. И спасибо, что племянница вас углядела, ехала домой. Просто чудо, что увидела.
— Чудес не бывает.
Телевизор. Включается. Перескакивает с канала на канал. Парень его переключает. Переключает и смотрит вопросительно. На женщину со строгим (пожалуй, даже надменным) лицом. Нина говорит, что телевизор прекрасный, но ей нужен попроще в управлении. И поменьше. (Парень-то хотел ее поразить, не собой, так техникой, которую в некотором смысле представлял.)
— Вот этот покажите, — она указывает смущенному продавцу на телевизор поскромнее.
Старуха обедает в больничной столовой. Обстановка простая, еда простая, народ простой, шаркают в тапочках по полу, по бедному линолеуму, к раздаче, все в халатах, со своими тарелками. На старухе халат явно новенький, он ей чуть великоват, и тапочки новенькие, и тоже великоваты. Старуха говорит тетке за окошком раздачи, что у нее своей тарелки нет, и тетка за окошком шлепает ей кашу в казенную тарелку с трещиной.
— Ложку тоже дай, — говорит старуха. И получает алюминиевую.
Ест она свою кашу с аппетитом, с удовольствием, можно сказать, уплетает, с хорошим ломтем хлеба, корочкой подбирает остатки.
Она идет по коридору, сытая, расслабленная, видит очередь в процедурный, на уколы, тетки выходят, морщась, потирая зады, поправляя халаты. Старуха смотрит с любопытством, но и с замиранием, с опаской.
Над столиком дежурной медсестры — иконка. Старуха крестится. Кланяется иконке. Но получается, что она как будто дежурной медсестре кланяется, — та поднимает глаза от книги и прямо натыкается взглядом на старухин поклон. От неожиданности говорит:
— Здравствуйте.
— Здравствуй, детка.
— Как вы себя чувствуете?
— Хорошо.
— Значит, скоро домой.
Девушка говорит доброжелательно и смущенно.
— Чего мне домой торопиться? Мне и здесь неплохо: не дует, крыша не течет.
— А у вас течет?
— Сейчас не течет. Сейчас дождя нету.
Телевизор, выбранный надменной женщиной Ниной. Он работает в палате старухи.
Старуха лежит в постели, примостившись на обеих подушках (со второй, свободной, постели тоже прибрала подушку себе под голову, чтобы было повыше, поудобнее). Дверь приоткрывается, заглядывают медсестра и тетка с сумкой.
— Ну вот, — говорит медсестра тетке, глядя на вторую постель, — здесь свободное местечко.
— Чего? — говорит старуха.
— Здравствуйте, — впирается со своим баулом тетка.
— Здравствуй, — говорит старуха, — и прощай. Место занято.
— Кем? — спрашивает медсестра.
— Мной.
— Вы что, сразу на двух кроватях спите? — удивляется тетка.
— Попеременно. Это для нервной системы полезно. Доктора спроси, он распорядился.
Старуха закрывает глаза, не желая больше обсуждать этот вопрос. Медсестра и тетка переглядываются. Медсестра что-то соображает, слова о докторе ее смущают.
— Погодите, — говорит она тетке и уходит.
Тетка проходит к свободной постели. Садится, но нерешительно, на край.
Старухины тапочки стоят возле ее постели ровно, намертво — часовые, охрана, так сказать, верные псы. Тетка оглядывает палату внимательным цепким взглядом.
Дверь приоткрывается, заглядывает медсестра. Машет рукой, призывая тетку вон из палаты. И тетка покорно встает и берет баул. Тащится к двери. Старуха как будто спит.
Что-то глухо скворчит на сковородке под крышкой. Нина режет хлеб, слышен звук льющейся воды из ванной, звук прерывается, чайник закипает.
Нина льет кипяток в заварник. На кухню входит сбивший старуху водитель. Капли воды мерцают на его волосах.
Он ест, с удовольствием, с голодной жадностью, но постепенно насыщается, утомляется от еды. Нина просто сидит и на него смотрит. Хлеб подает, солонку (он ищет солонку взглядом, а Нина угадывает, что именно ее он ищет). Насытившись, утомившись, он откидывается на спинку стула и лениво ждет, когда она нальет ему чай. Нина вдруг спрашивает:
— Ты в школе хорошо по химии учился, Сережа?
— Нормально. Чего тебя вдруг химия заинтересовала? — очень удивил его вопрос.
— Не знаю.
Сережа кладет в чай сахар, размешивает.
— Мне химичка нравилась.
— О!
— Да.
— А рисовать ты любил?
— Ну... так.
Отпивает чай.
— Еще вопросы будут?
Она молчит.
— Отпускают меня в отпуск, — говорит он. — И повезу я тебя к морю. К Средиземному.
— Отлично.
— Возьмем машину. Я тебе озёра покажу в горах.
— Да.
— Что-то ты без энтузиазма.
Она молчит. Палец в солонку окунает. Рассматривает соляные крупинки на пальце. Слизывает. Спрашивает без нажима, просто, обыденно:
— Слушай, а с какой скоростью ты тогда ехал?
Он мгновенно понимает, о чем это она.
— Ну, сто двадцать.
— Ого.
— Ночь была.
— Знаешь, — она не смотрит на него. Взгляд — в белую, сверкающую соль, соляные кристаллы. Говорит и задумчиво перетирает соль пальцами, большим и указательным:
— Я тебя обманула... Тебе не почудилось, ты действительно человека сбил.
Сергей молчит. Нина поднимает глаза. Смотрят друг на друга.
— Насмерть.
Сергей глаза не отводит.
— Почему ты сразу не сказала?
— Не хотела. Сейчас решила, что ты должен знать.
После молчания:
— И кого я убил?
— Старуху.
— Там перехода не было, а она вылезла.
— Да, все говорят, что она сама виновата.
Нина поднимается, берет заварник. Наливает чай себе в чашку. Подбрасывает в чай куски сахару, которые тают, разваливаются. Говорит:
— Ее Ольга Федоровна звали.
Он ничего не отвечает, размешивает сахар. Она говорит спокойно:
— А я любила рисовать. Не умела, но любила. Бумагу марать. Да.
На экране телевизора в палате старухи переключаются каналы. Остановка на ток-шоу; говорят одновременно несколько человек, никого не слышно, гвалт. Каналы переключает Маня, она соседка старухи по деревне, протянувшейся вдоль шоссе.
Маня переключает каналы, а старуха ревниво следит, лежа на постели на двух подушках. Маня глядит на гомонящих людей с живым интересом, что-то она там улавливает осмысленное в этом хаосе. Качает головой, взмахивает рукой, указывает старухе на вопящего человека.
— Слыхала?
Она задевает корпус телевизора, на руке ее медный «лечебный» браслет, и слышен удар металла о корпус.
— Эй! — восклицает старуха. — Полегче!
— Да ладно. — Маня близоруко рассматривает корпус в месте удара. — Ничего нет. — Трет место удара. — Казенный, стерпит.
— Это мой телевизор, — гордо заявляет старуха. — Отойди от него на три шага.
Маня поворачивается к старухе
и смотрит на нее с большим удивлением.
— Что? — спрашивает ехидно старуха.
— Помню я твой телевизор, — отвечает Маня, — он моей Анюты старше, а ей сорок лет в мае исполнилось.
— Ну, Анюту на помойку не снесешь, новую не купишь, а телевизор всегда пожалуйста. Были б деньги.
Маня оглядывает вновь телевизор.
— Когда это у тебя деньги появились?
— Вчера.
Маня приоткрывает рот, чтобы еще спросить, но не успевает. В дверь коротко стучат, и она приоткрывается. Вступает в комнату Нина. Вступает деликатно, на пару шагов от порога.
В руках — сверток.
— Здравствуйте, Ольга Федоровна. Можно к вам?
Ждет ответа.
— Да я чего-то устала, милая, — говорит расслабленно старуха, — поспать хочу.
Маня тут же выключает телевизор.
— Конечно-конечно, отдыхайте, я только один вопрос, Ольга Федоровна, небольшой.
Старуха приоткрывает глаза.
— Вы к зеленому цвету как относитесь?
— В смысле? — от удивления старуха даже забывает принимать расслабленный вид.
— Не раздражает вас зеленый цвет?
— Вроде нет.
— Зеленый цвет хороший, — вмешивается Маня, во все глаза таращась на Нину, — летний.
— Летний цвет желтый, — говорит старуха, — но я его не люблю, а зеленый ничего. — И закрывает глаза утомленно.
Осторожно ступая, Нина проходит к тумбочке, кладет сверток. Говорит негромко Мане:
— Гостинец.
Нина уходит, а любопытная Маня разглядывает, что там, в свертке. Наклоняется поближе, переворачивает, приоткрывает. Старуха открывает глаза:
— Чего там?
— Конфеты. Шоколадные. Дорогие. Можно?
Старуха не возражает, и Маня вынимает конфету. Протягивает старухе.
— Ешь сама, — отмахивается старуха.
Она смотрит, как Маня жует конфету.
— Отличная конфета, — говорит Маня.
— Какая там начинка?
— Кофейная.
— Не люблю.
Маня смотрит на конфеты, на старуху.
— Так ты совсем не будешь их есть?
— Совсем не буду.
— Пропадут.
— Чего пропадут, ты съешь.
Маня хватается за сверток.
— Так можно?
— Пользуйся.
— Спасибо, соседка. — Маня забирает с тумбочки сверток.
— Устала я.
Старуха закрывает глаза, поворачивается к стене, устраивается поудобнее под одеялом.
— Всё-всё, — говорит Маня, — ухожу. — Смотрит на старуху. —
Я тебя завтра не смогу навестить...
Старуха не отвечает. Дверь за Маней закрывается.
Гремят железные листы, старые, ржавые, их сбрасывают с крыши, они летят, падают на землю с грохотом. На поросшую травой землю. Ржавчина так их проела, что, грохнувшись, они рассыпаются, разваливаются. Рыжая пыль на траве.
Рабочие заменяют прогнившие стропила, перекрывают крышу. Они уже практически заканчивают работу.
За ними следит сосед, мужик лет шестидесяти, тощий, в кепке на глазах, следит с угрюмым любопытством, покуривает. Стоит он на тропинке, привалившись к своей калитке. Тропинка идет между его участком и старухиным.
Стук и грохот слышны в самом доме, в полутемной комнате.
Свет в окошко загораживает, перекрывает разросшийся куст дикой розы, высокий, колючий, под кустом стоит, ушла в землю, железная бочка с черной водой, в ней качаются розовые, темно(томно)-розовые лепестки. От ударов на крыше с потолка осыпается известка.
В полутемной комнате — Нина. Сидит за столом, что-то разглядывает под светом настольной лампы. За ее спиной — старая с панцирной сеткой кровать, в медных шишечках отражается электрический свет, белеет гора подушек под тюлем. Нина что-то переворачивает, перелистывает. Звонит мобильный, он возле нее, на столе.
— Привет, Сережа, — говорит Нина. — Нет, милый, я в магазин зашла, туфли присмотреть. Наверно, задержусь, вроде всего полно, а ничего не подходит. Как всегда, точно.
Грохот вдруг совершенно прекращается. Нина поднимает голову от бумаг. Прислушивается, смотрит на потолок. Все тихо.
Нина возвращается к бумагам. Она перебирает старые фотографии, которые хранятся в обувной коробке вперемешку с листками отрывного календаря (на одном листке рецепт каши с тыквой, на другом — сбор трав от кашля), поздравительными (пожелтелыми) открытками. Нина рассматривает фотографию старухи, она сидит на крыльце своего обветшалого дома, возле нее Маня — широко улыбается в объектив; старуха глядит серьезно (взгляд в вечность, мы все на фотографиях глядим в вечность остановившимся взглядом).
Вечер. Окурок зажат в пальцах тощего соседа, тлеет. Сосед у своей калитки, смотрит на дом старухи. Рабочих уже нет, крыша закончена, выкрашена в зеленый цвет. В низком окошке за колючим кустом горит свет. Гаснет. Сосед отбрасывает дотлевший до корня окурок. На крыльцо выходит Нина. Закрывает дверь и идет от крыльца по тропинке. Выходит за калитку, закрывает щеколду.
Нина вдруг решительно сворачивает и направляется к соседу, который был всего лишь наблюдателем и вдруг становится действующим лицом. Он пугается такого стремительного поворота, но ничего сделать не успевает, Нина уже возле него. Говорит, что надо им познакомиться. Что она — дальняя родственница Ольги Федоровны, недавно ее нашла, стала восстанавливать родословную и нашла (называет имена, которые есть в открытках и на оборотах фотографий). Соседа пугает ее уверенность, многоречивость, напористость. Он бормочет, что ему все равно, кем она там приходится Ольге Федоровне, ему до ее родословной дела нет. Смотрит вдруг пристально.
— Только если вы думаете, что она вам дом отпишет...
Нина уверяет, что совершенно не думает о доме, о наследстве, ей просто хочется помочь старухе, скрасить ее последние деньки. Никого ближе старухи у нее не осталось на свете.
— Ремонт закончу, выпишу ее из больницы...
Нина видит, что в сад тощего угрюмого соседа выходит из дома женщина с тяжелым тазом — сырое белье. Женщина начинает развешивать белье на веревках.
— Жена? — спрашивает Нина.
— А что?
— День рождения скоро у нее?
— А что?
— Я бы на вашем месте подарила ей хороший крем.
Нина вдруг раскрывает свою сумку и вынимает коробочку. И начинает расписывать, какой это хороший крем и что в магазине его не купишь, она берет от производителя, французская фирма, у нее клиенты — актрисы...
Называет цену, а сосед вдруг начинает улыбаться.
— Что? — удивляется его улыбке Нина, внезапности этой улыбки, лукавству ее.
— Давай бартер, — говорит сосед. — У меня яблок в этом году — девать некуда. — И показывает на яблоню, яблок действительно тьма, и они осыпаются, падают женщине в таз (он уже освобожден от белья) со звоном. — У Федоровны твоей яблок нет, стоит яблоня, но очень старая, давно живет на свете, уже отжила свое, а все стоит, пустая, впустую.
Мерцает экран компьютера. За ним сидят — стул к стулу — Сергей и женщина, не старая, ей лет не больше, чем Нине, а выглядит уже погасшей, утомленной и одета скудно, и горбится, и Сергея стесняется, его нечаянного прикосновения: он берется за статуэтку одновременно с женщиной, их руки вдруг сталкиваются. Статуэтка — на столе возле компьютера. Их целая толпа, этих глиняных пестрых чудищ, игрушек, свистулек, — в стеклянных музейных витринах. Витрины, стеллажи с книгами, каталожные ящики, горшки с цветами, все тесно, уютно. За соседним столом женщина смахивает кисточкой пыль с фигурки, ярко светит настольная лампа, за окном уже темно. Звонит телефон, и кто-то просит:
— Анна Аркадьевна, возьмите трубку.
Женщина, коснувшись рукой Сергея, побледнела, а уши покраснели, вспыхнули. На Сергея она не смотрит, боится посмотреть, упорно глядит на экран. На таблицу. Женщина неуверенно нажимает на клавишу, и таблица вдруг пропадает.
— Господи, — восклицает она упавшим голосом, — я все испортила.
— Да ничего страшного, — говорит Сергей деликатно, мягко, нажимает несколько клавиш, и таблица возвращается. — Ничего не бойтесь, — говорит Сергей все так же мягко, ровно. — Это очень надежная база данных. — Переходит в один из столбцов таблицы. — Давайте начнем с научного описания.
Он ободряюще кивает женщине, немного отодвигается, чтобы ей было удобнее, она же придвигается к экрану и начинает неуверенно, робко, заполнять столбец словами, поглядывая на расписное чудище. Его изображение есть на экране в маленьком квадратике в углу таблицы.
Сергей смотрит на ее покрасневшее ухо и говорит.
— Мы эту базу и для московских музеев делали. И для питерских.
Нина дома, месит тесто, смотрит заодно какой-то дурацкий сериал: латиноамериканские страсти, долгий поцелуй.