Светик, это удивительно, но у меня прекрасное настроение. Два дня путешествия. Я просыпаюсь часа в четыре по местному.

Ницца прекрасна. Ночью тепло и многолюдно. Никто не спешит. Бомжи спят на одеялах возле стеклянных витрин.

Площадь Массена ограничена темно-розовыми зданиями строгих геометрических форм с арками и колоннами и вся выложена черно-белой шахматной клеткой, не совсем ровной, эта клетка из неевклидовой геометрии. Чувствуешь себя шахматной фигурой, у которой земля (доска) уплывает из-под ног. Площадь пересекают рельсы, разрезают, время от времени по ним идет трамвай. Я под него едва не попала. Услышала звон и подумала, какой странный колокол. Не до его звона мне было, слишком много хотелось разглядеть, и темно-розовые дома, и публику, и разноцветные стеклянные скульптуры на высоченных столбах – новое искусство.

Ох уж это новое искусство, его творцы не доиграли в детстве в кукол и солдатиков, не набегались с автоматами. Игрушечное искусство. В Монако (да, мы уже и там побывали), на пирсе, лицом к морю, стоит громадная пластмассовая девица в бикини. Мы глядели на нее с высоты, с горы, издалека, так что на самом деле я не знаю, есть ли у нее лицо, или художник изобразил что-то другое на его месте.

Здесь, Светик, везде узкие улицы, они оплетают горы и города, и наш огромный автобус (корабль-лайнер) едва помещается в русле этих дорог. В Ницце он занимает место от светофора до светофора. Забавно. Но вернемся в Монако (мысленно, пока еще это возможно). Мы побывали во дворце, где живут местные короли (князья, наверно, - это ведь княжество). Короли живут культурно – в культурном окружении живописи, редких видов мебели (с завитушками и без). Имеется трон и пара больших каминов – видимо, и в Монако бывает прохладно. Есть койка под балдахином.

Пока мы утомленно взирали на их древние лица (а они на нас – со старинных портретов), наш громадный автобус стоял в паркинге на этаже номер минус один (-1). Его ветровые стекла таращились прямо в море – через громадное незастекленное окно в бетонной стене. И с высоты можно было разглядеть на морском дне камни.

Мы купались в этом море, не в Монако, в Ницце, но там и там море носит то же имя. Купались по моим скрупулезным подсчетам три раза. Ночью, ночью и зябким утром. Другого времени на купание не было, и это прекрасно, потому что до сих пор я не купалась в море ночью при полной Луне. Мы были не одиноки. Люди лежали на крупной серой гальке и смотрели в черное небо. Смелые дети плавали вместе с нами.

Сегодня утром мы увидели, что вода в заливе Ангелов прозрачна, что встает Солнце за розовыми облаками. Сегодня утром мы были в море одни. На берегу, на остывших, едва не заледеневших камнях, кто-то мирно спал (подстилки между камнями и спящими имелись). Вода была прекрасная, соленая, прозрачная, теплая, теплее утреннего воздуха.

Мы позавтракали в нашей крохотной гостинице. Апельсиновый сок. Чай. Кофе. (Да, и то, и другое, и третье). Омлет. Ветчина. Жареные колбаски. Мандариновый джем. Мед. Киви. И всё это во мне поместилось с поразительной ловкостью.

Скоро я сяду в автобус, и он увезет нас от залива Ангелов к реке Роне. О чем – в следующем письме.

Ну вот, Светик, привет вам еще раз, уже из Авиньона. Отель в стиле техно, не там где проводят театральные фестивали, а там где живут сарацины (по выражению LG), на окраине. Зато есть бассейн. Крохотный. Но мы поместились. Вода тоже лазурная, но пахнет хлоркой (конечно же). Этот отель, Светик, - другая Франция; он, как хлорированная вода в бассейне, не имеет национальности, вездесущ. Пластик, металл, красный цвет, серый цвет, черный. Старенький отель, он только прикидывается новым, современным. Пластик устаревает раньше всех. Хотя кто знает, как отнесутся к куску пластика археологи через пару тысяч лет. Или найдут листок бумаги с моими каракулями-мыслями (даже не представляю, как он может сохраниться, - нет, пластик вне конкуренции). Впрочем, говорят же, что мысль материальна, выходит, ее тоже могут откопать археологи? Моя мысль им точно не понравится, в эту ночь она была тяжелой, они с ней не справятся, так и оставят в земле, бросят.

По местному времени шесть тридцать (6.30). Я сижу в пластиковом фойе, так как, конечно же, вскочила раньше всех. Сижу и пишу вам письмо, за стойкой покашливает молодой человек, служащий, я сижу к нему спиной, за окном передо мной полумрак, рано для солнца. Вчера оно нас щадило, пряталось за серой дымкой.

Мы побывали в Папском дворце (Папы не всегда жили в Риме). Голос из черной трубки нашептывал, куда идти, на что смотреть, что воображать, о чем думать («…а теперь посмотрите вниз, какой чудесный маленький мир, шагните и задержитесь в небе на пару секунд и это будут самые восхитительные секунды вашей жизни…»). Ступеней было много, и я физически ощутила тяжесть и высоту дворца. Я видела сверху зеленый двор и реку Рону, но голос шептал, что надо еще выше и еще, и ступени вели.

Поразительно аккуратно хозяйничали Авиньонские Папы. Золото и серебро хранили в каменных нишах; сами чеканили монеты (ни одной не завалялось); в особом зале бухгалтера вели свои книги и прятали в старинных комодах (для нас старинных, не для Пап). Мало того. Кроме бухгалтерского, был зал законников-крючкотворов, и они вели свои книги (так что у Джимки была бы работа).

Я сидела в каменной нише, я видела следы фресок, недостроенный мост, развалившийся мир. Я пила кофе на узкой улочке. Авиньон – декорация не только для театральных фестивалей и туристов. Я понимаю, что в нем живут люди, но мне кажется, что и для них это лишь декорация, и для их жизни.

Привет, Светик! Плюнем на всё плохое и будем думать о хорошем. На Кропоткинской место Музею кино не дадут, ну и ладно, зато на Мосфильме растут яблони, и декорации не притворяются настоящими домами, разве что на пленке, в воображении зрителей, но сами о себе они ничего не воображают, они только доски и краски, другой реальной биографии у них нет.

Вчера, хотя мне уже трудно отделить вчера от позавчера и даже от завтра, так плотно все нанизывается в дороге, по которой мы катим и катим – к Атлантике, и меняется пейзаж, в нем больше ясно-зеленого, мягкого, и соломенной желтизны, это Лангедок, здесь стоят замки с суровыми крепостными стенами из камня, который напоминает долго пролежавшие в земле кости (а что же было вчера? с чего собственно началось это длинное предложение??? – не помню)… Все эти замки и крепости, и Папские дворцы собственно и есть обглоданные временем кости, их живое теплое тело давно сгнило. Не знаю, может быть, камни и хранят что-то в своей каменной памяти, обрывки чьих-то снов, слов, грёз, замыслов. Не знаю. В любом случае, хранят они их крепко и потомкам не пересказывают, и становятся декорациями, в которых снимают кино (в Каркассоне). У декораций нет биографии, как мы выяснили, нет индивидуальности; разве что на экране, но только если фильм очень уж хорош, но это редкость.

А пластиковая гостиница вчерашнего дня преподнесла сюрприз.

Уезжаем мы из наших караван-сараев по утрам, но строго после завтрака; до завтрака я смываюсь из номера и пишу вам письмецо где-нибудь в коридоре или в фойе, в каком-нибудь кресле, и это не самое плохое времяпрепровождение, поверьте.

Но вернемся (мысленно, мысленно) во вчерашний день, в Авиньон, в пластиковую гостиницу в окружении сарацин. Время завтрака. Серьезное время, полное горячих ожиданий (кофе, чай, возможно, омлет).

Мы робко вошли в комнату, где стояли большие круглые столы, сервированные человек на пятнадцать каждый. Горячие ожидания не оправдались: ни омлета, ни кофе, ни чая, ни даже просто кипятка. Круассаны и джем – грустный завтрак перед дальней дорогой.

Да нет, - сказала пожилая дама, заглянувшая к нам с порога, - у нас дальше завтрак, в другой комнате, не в этой, здесь – не для нас.

Откуда-то она это знала.

И мы пошли за ней по коридору и попали в другую комнату. Здесь стояли точно такие же круглые столы, еды было побогаче, даже яблоки появились и апельсиновый сок. Не успела я ухватить яблоко за круглый бок, как дама вновь покачала головой.

Нет-нет, - сказала она, - это не для нас, для нас дальше.

Я оставила яблоко и отправилась за дамой вместе со всеми. Шли растеряно.

Светик, вы не поверите, но мы еще пару раз заходили не туда, так что завтрак был вполне сюрреалистическим, вполне из сна, вполне из лабиринта (Минотавр продрых наше появление, хотя мы и нашумели, и наследили). Не Кафка, пародия.

Мы прошлись по дну речки, над которой стоит древнеримский акведук, заехали в город Ним, в католическом храме посидели на деревянных скамьях, прошли аркой на рыночную площадь, посидели в кафе (ах, как жаль, что эту мою любовь к сидению и глазению невозможно вполне удовлетворить, всё надо куда-то бежать, спешить, глядеть на часы; мне бы чего-нибудь полегкомысленней, потише, чуть меньше суеты и памятников в романском стиле).

Сегодня мы в Каркассоне, недалеко от крепости (пожелтелые кости).

Вчерашним вечером бродили в старом городе. Это была хорошая прогулка. Пахло осенью, шуршали листья. Кстати о листьях. Наша гидесса сказала, что французы обожают листья салата, потому что они (листья) эвакуируют из организма всё вредное. Вот вам ее рецепт лукового супа:

Луковицы чистятся в большом количестве, заливаются мясным бульоном (бульона не должно быть слишком много), варятся до готовности. Затем бульон сливается в нечто вроде кринок, в кринку с бульоном опускает горячий гренок. Вперед и с песней (ложкой).

Светик, рада встретиться с вами, хотя бы и мысленно. Бордо оказался громадным городом. С громадным собором Святого Андрея, в него мы заходили. И в Святого Михаила хотели. Но пока мы до него добрели, путаясь в средневековых улочках, он закрылся. Полюбоваться было на что, это правда. И сарацинский квартал вокруг мрачного храма казался к месту (к храму), и даже баскетбольная корзина на шесте у самых стен.

На улицах полно лавочек, иногда кажется, что ты в Москве. Та же ZARA или PROMOD или ETAM. И зачем ездить по миру? Ты остаешься на той же площади, когда сходишь с карусели. В каждом французском городе на нашем пути есть эта карусель, она завораживает в сумерках, когда горят все ее огни, романтические, как огни в далеком доме, мимо которого проезжаешь и в который никогда не зайдешь. Поутру огни погашены, карусель стоит и кажется скучной. Да, Светик, на всякий случай: по улицам Бордо надо ходить осторожно. Бездомных собак я здесь не видела, но при хозяевах – великое множество. Хозяева не заботятся за ними убирать. Я вчера наступила. Народ мне сообщил, что это к деньгам. Кто бы сомневался.

Вчерашнее утро было лучшим.

Мы прошли ранним и несомненно тихим утром по той самой крепости Каркассон.

На старых костях наросло мясо. В крепости живут, не только туристы (в отелях), не только служащие (при отелях), не только настоятели (при храмах). За домами есть садики, крохотные, зеленые, цветущие, спрятанные, схороненные за желтые каменные стены.

Зашли в очень дорогую гостиницу. Интерьер сохранился старинный: деревянные скамьи с высокими (готическими) спинками, деревянные потемневшие панели, что-то вроде поставцов. И бар, в котором библиотека древних фолиантов. И постояльцы могут их брать в руки, листать, искать рецепт вечной молодости, формулу любви и прочие средневековые премудрости. В старину люди были умнее, их книги могут что-то объяснить в этом мире, хоть что-то. Напоследок мы забрели на кладбище (накануне мы его видели ночью, с крепостной стены, в небе сияла полная луна; картинка, которую ты уже видел тысячу раз – в романтической книжке). Утром на кладбище было тихо, в фамильных склепах – прах многих поколений. Как заметила LG, изучив года рождений и смертей, французы живут долго (наверно, эвакуация всего плохого листьями салата действительно удлиняет человеческий век).

Сегодня мы отправляемся к Атлантическому океану. Передам привет Англии. Где-то она там будет – по правую руку. Ау, Джимка!

Попробую собраться с мыслями, дорогая Светочка. Как вы там, интересно? Как Никита? Как отдыхается на Икше? Вы вообще там существуете? Толстой писал, как в детстве проверял, существует ли диван, когда на него никто не смотрит. Отворачивался от дивана (усыплял диванную бдительность) и вдруг поворачивался, резко. Надеясь застать вместо дивана пустоту. Но ведь пустота должна быть абсолютной, пустота на месте дивана, на месте стены и пола, и дома, и земли под домом, и космоса. Абсолютная, ничем не перебиваемая пустота, - воображению не за что зацепиться.

Вчерашний день примирил меня с Бордо, вчерашний вечер, точнее. Прохладный, с крапинами дождя, с огнями (да, те самые огни карусели, та самая карусель, иллюзия и волшебство, движение на одном месте; и что ожидают увидеть на этом месте сошедшие с карусели путешественники, утомленные ее качкой?)

Светик, я купалась в Атлантическом океане!

Вчера мы добрались до края старой Европы (Римской империи, мы всё еще топчем ее прах). Был отлив, обнажилось песчаное дно. Такого тонкого нежного песка я еще не видала (бывавшие в Паланге уверяют, что там похожий). Песок, сосны, городок Аркашон. Городок вилл и отелей. Пирс, уходящий в океан. В Бискайский залив собственно. Устриц я не ела, не захотела.

Когда выходила на берег, кружилась голова, я покачивалась, океан меня укачал (ох, если бы вы знали, как мне нравится повторять это слово, океан). День был облачный, но мы с Маринкой поджарились, неожиданно пропекло нас солнце сквозь облака.

Я попробовала океан на вкус, и что-то он со мной сделал: укачал, успокоил, освободил, вынул из сердца занозу. Такие я подбирала слова, когда мы уезжали.

В автобусе возник поучительный разговор. (Светик, наша гидесса безумно похожа на Риту Николаевну! Такая же крохотная, энергичная фигурка, те же унизанные серебром пальцы и фантастическая способность управлять; лоска, светскости, впрочем, меньше.) Разговор был о пенсионной системе во Франции. Обормот, который не работал нигде и никогда, не пропадет и без угла не останется. Ему выделят муниципальное жилье. Платить за квартиру он не будет, только за коммунальные услуги – из пенсии, которую ему таки выпишут, хотя и небольшую, евро в пятьсот примерно. Через муниципалитет он получит бесплатные пальто и плащ (и башмаки, и прочее в этом роде); владельцам лавок выгодно сдавать нераспроданный товар на благотворительность. Раз в неделю обормот-пенсионер путешествует по родному краю за государственный счет, раз в месяц – по Франции, а раз в два года – границу. В счет (государственный) входят билеты, проживание и трехразовое питание. Полный пансион. Что-то даже не по себе от такой системы. Хм.

До океана мы побывали в городке Сант-Эмильон. Светлый каменный, в каменных горах, с королевской башней, узкими горбатыми улицами, бывшими аббатствами (ветер вынес из башки их названия, ветер был сильный).

Мы хотели зайти в храм, наша гидесса уже открыла двери, но вдруг повернулась к нам и сказала: т-ссс, там отпевают. И приложила палец к губам. У алтаря ходили черные тени, звучали речитативом голоса, сияли витражи драгоценным светом. Храм был романский и готический, всё вместе (как везде на нашем пути). Гидесса сказала, что впервые за тридцать пят лет увидела в католическом храме открытый гроб. Видимо, отпевали клирика. Ветер дул свободно по горным улочкам, открывались ресторанчики, мы были первые туристы этим ранним утром.

Вечером пошли гулять по Бордо под крапинами дождя (поначалу я написала огня).

Мы прокатились на трамвае. У трамваев в Бордо грустный голос. Грустный голос трамвая – не хотелось бы мне упустить эти слова. Когда он идет по старому городу на поворот, раздается его одинокий голос. Площадь безлюдна, он разворачивается, падают желтые осенние листья. Листья платана – кленовые листья.

Ну вот, Светик, сегодня мы покидали Бордо. Мы провели здесь три ночи, съездили в Аркашон на край Земли и в белый, каменный, цветущий Сант-Эмильон. Вчера были в городе Коньяк, в замке Франциска I, ходили под каменными черными сводами, черными от коньячного грибка; спирты дышат, испаряются из обожженных дубовых бочек, оседают на сводах. Испаряющийся, летучий спирт называют долей ангелов, так что ангелы в Коньяке вечно навеселе и дуют в медные трубы, выдувают, рождают ветер, а это единственное, что могут родить ангелы, как мне кажется. Ветер был и во вчерашнем Ангулеме, где вместо граффити на стенах неизвестные мне герои неизвестных мне мультфильмов.

В одном из подвалов замка Франциска I (под два метра был мужчина – по тем-то временам! а жена его – метр сорок), там, где бочки с коньяком чувствуют себя особенно хорошо, нам приоткрыли люк и показали подземную реку. Река Шаранта, на берегу которой стоит замок, просачивается в его подземелье и течет под каменным полом. В доконьячные (добуржуазные, неделовые) времена сюда скидывали пленников. И более об их судьбе не заботились. (Стонов я не слыхала.)

Когда мы въезжали в город по мосту, нам открылась башня с гордо реющим флагом и надписью HENESSY. Хотелось отдать честь. Что я и сделала.

Ветер в Ангулеме едва не сорвал меня с вертикальной улицы и не унес, уже даже приподнял, но раздумал. Город поднимается винтом в гору; ну пусть не город, мы поднимались. Удивительно, но за некоторыми столиками упрямо сидели люди. Они крепко держались на стульях, цеплялись в свои газеты и чашки с кофе и делали вид, что никакого ветра нет. Дождь начинался и стихал. Солидные ангулемцы давно заперли свои ставни и уехали на каникулы, бродили по булыжным скользким мостовым только туристы, их кормили в кафе, им отворяли двери лавочек. Кофе вкусный. Везде.

К вечеру вернулись в Бордо, здесь средневековые улочки потемнее, помрачнее, заселены нашими современниками разных мастей. На трамвае в этот раз не катались. Трамвай, кстати, идет мягко, бесшумно и быстро, у трамваев металлический скользкий окрас. На каждой остановке – автомат, дает билеты взамен денег. Мы брали самый дешевый, за рупь сорок (рупь - прозвище евро). Билетом можно пользоваться в течение часа, выходить из трамвая и вновь входить по тому же билету, но не более семи раз.

В этот нетрамвайный вечер набрели на книжный магазин. С улицы виделось, что это небольшая лавочка, но магазин оказался громадным, разветвленным и очень толково устроенным. Прекрасный магазин. Нас представляли на французском языке Толстой, Достоевский, Чехов, Владимир Сорокин, Андрей Дмитриев. Наверно, кто-то еще, я не углядела. В музыкальном отделе я купила диск «Хорошо темперированный аккордеон» - за название. Долго бродили в отделе живописи, принюхивались, присматривались, листали. Восхитило издание Клода Моне с аутентичными копиями писем и прочих бумажных документов (прямо в альбоме – конверт, а в конверте – письмецо, достаешь и читаешь, если знаешь язык; и много таких находок среди иллюстраций и пояснительных текстов).

Набрели на шоколадную лавочку, я растерялась, не знала, что же взять, так много всего было сладкого, шоколадного, орехового, ванильного. Взяла шоколадный кружок и слопала. Восхитительно. Буду скучать.

Вчера вечером, Светик, мы приехали в город Тулузу, прошлись по старым улицам. Говорят, что Тулуза вечный соперник Бордо, что это город из розового камня. Вообще-то, это кирпич, почти красный, узкий, плоский. И весь старый город выстроен из него, сложен. Мы вышли к реке Гаронне узкими, как будто уже знакомыми улицами. На набережной растут платаны, их кленовые листья шуршат под ногами об осени, на другом берегу вращается колесо обозрения, а на крохотной площади возле нашей гостиницы, конечно же, карусель. Расцвечена, украшена, одухотворена огнями.

Возвращаясь, мы забрели в узкую (как ваш коридор) улочку, на булыжной мостовой теснились столики. Горел свет, сидели люди, мирные, добродушные, довольные, одуряющее пахло хлебом, соусами, печеным мясом, кофе, конечно. Официанты проходили с подносами на поднятых руках. Кафе полно во всех французских городах, на каждом пятачке – кафе, но такую обжорную, сытую, вечернюю улицу я увидала впервые.

Над рекой мы видели звезду Венеру и суровую башню, подсвеченную прожектором. Наша спутница башню сфотографировала. LG сказала, что сколько бы потом не глядела на снимок этой башни, так бы и не вспомнила, где была эта башня, откуда она здесь, на снимке. Я сказала, что можно выставить дату, и будет снимок с датой, уже ориентир.

Какие даты! – воскликнула LG, - одной ногой в могиле.

Но до вечерней Тулузы был утренней городок Сарля. Его называют проспавшим городом. Он был в стороне от больших дорог и войн и прекрасно сохранил свое средневековье.

Мы прибыли в субботу, суббота – базарный день. Фермеры раскидывают свои прилавки на самой главной улице (улица Республики), на площади (чуть больше вашей кухни), все стоянки в городе забиты машинами. Сыры, мед, куры, колбасы, фрукты, вино, хлеб, коврижки. От одних запахов можно потерять разум. Мой разум без боя отступает перед запахом хлеба и кофе, сдается мгновенно. Я слопала обалденную коврижку с грецкими орехами, тут же, у прилавка.

Купили сырокопченую колбасу. Вечером мы ее распробовали. Я всегда думала, что наша сырокопченая колбаса – лучшая в мире. Я жестоко ошибалась, Светик. Ихняя лучше. Вкуснее. По крайней мере, та, которую продают фермеры на рынке в Сарля. Я буду скучать по этой колбасе. Ну и по цветникам среди камней, и по горным дорогам, позволяющим взглянуть на мир с высоты, увидеть его весь, разом. Но колбаса, Светик! Мы ее резали, как могли, тонко, и ели с дыней (куплена на этом же рынке). Эх-ма, да не дома, как говорится.

На этом рынке можно было пропасть, но к полудню он вдруг стал исчезать, разваливаться прямо на глазах, в самом буквальном смысле слова. Рынок пустел, а столики кафе заполнялись – время перекуса (часа так на два, три).

Кстати, в этом цветущем городе живал философ Монтень.

Был еще город в горах, очень высоко, Рокамадур. Здесь к скалам прилеплены храмы, лабиринт храмов, когда-то паломники ползли в эти горы на коленях – за здоровьем.

Когда вечером в Тулузе мы шли мимо громады собора, слышали из его каменной утробы орган. На пустой площади, из наглухо закрытого собора. Хотелось мне остаться на этой площади, сесть на мостовую у серой стены и слушать, позабыв о себе. Раствориться.

Камень все-таки розовый. В утреннем свете. В якобинском аббатстве – пальмовые своды. Вокруг громадной, устрашающе громадной, базилики – сарацинская барахолка. Фантастический пестрый развал одёжи, обувки, посуды, тканей, игрушек. Мелькало что-то медное, узкогорлое, но времени не было подойти и разглядеть.

Нет-нет, время должно быть, чтобы увидеть и разглядеть, иначе – всё это не существует (как диван в комнате Лёвушки).

Окно, у которого я сижу сейчас, выходит прямо на красно-черепичную крышу. Над крышами Тулузы. Над койкой висит афишка «Тоски». То ли Лотрек, то ли Муха, - я путаюсь, Светик. Пью чай и дописываю письмо. Ах, милая Света, через полчаса мы уезжаем в Марсель.

Да, розовые кирпичи города Тулузы лепят из глины реки Гаронны, на которой стоят и Тулуза, и соперник ее Бордо. Река разливается вместе с атлантическим приливом. Откликается. Серьезная река. На другом ее берегу стоят мрачные серые здания, бывшие скотобойни. А впрочем, поутру в них нет мрачности, только скука. Сейчас в них музей. Но в музей мы не попали, Светик, нет времени.

Разговор автобусный о религии пересказывать не буду. Потому что все (все, что я слышала) разговоры о религии – это разговоры о смысле жизни. Я, конечно, люблю об этом порассуждать, но вряд ли нарассуждаю что-то новое. Если услышите что-то новое на эту тему, Светик, дайте мне знать.

В одном из храмов я поставила высоченную белую свечку перед Мадонной с Младенцем.

Худо-бедно, августу завтра конец, Светик. В Москве, говорят, холодно и дождливо, в Марселе солнечно и полно разномастного народа, в ресторанчиках готовят буйабес (сегодня попробуем).

Да, Светик, мне тут пришло в голову очередное доказательство бытия Божия. Вот глядите, Лёвушке думалось, что дивана нет, когда на него никто не смотрит. Мне иногда кажется, что и меня нет – когда меня никто не видит. Но я все-таки есть. И знаете, почему? Только потому, что меня все-таки кто-то видит. Ну, тот, кто всех видит, всегда и в любой щели. В какой бы пустоте человек не затерялся, на какой бы необитаемый остров его не вынесло, его видят. И потому он (человек) существует. Фактически это доказательство моего существования (и Лёвушкиного дивана заодно).

Ну вот вам чайная ложка доморощенной философии, заешьте чем-нибудь сладким. Здесь сладости сладкие, шоколад шоколадный, море соленое, воздух воздушный, а в ванной я встретила марсельского таракана. Всюду жизнь, как говорится.

Светик, еще немного рассуждений – для разнообразия этой самой жизни.

Мне вспомнился Эйзен – в связи с этим бесконечным средневековьем и даже античностью (вчера в Арле нам показали варварскую арену, I век до нашей эры, а на расстоянии кривой улочки от нее – античный театр, кривая улочка и две сотни лет между ними).

Дело в том, что всё, что я увидела в Европе, всё это каменное прошлое, показалось мне мертвым, лишенным крови и какой бы то ни было связи с настоящей реальностью. Баскетбольная корзина у храма Святого Михаила в сарацинском квартале города Бордо – несомненно, живой знак живой жизни. И жизнь эта в трех шагах от черных стен храма. И ничто с этими стенами ее не связывает. Храм обескровлен. Это скелет храма, не храм. Он сам по себе, а жизнь вокруг него – сама по себе, по своим законам. Мексика Эйзена, древняя Мексика Эйзена, полна жизни, крови, настоящего. Связь не прерывалась, настоящее объяснялось прошлым, их освещало одно солнце, они молились одним богам, попадали в одно царство мертвых после смерти, носили одни и те же маски, их кружил один карнавал. Не знаю, так ли это было на самом деле, или художник оживил старину своим гением.

Я увидела пропасть между прошлым и настоящим. Прошлое – кладбище с красивыми надгробиями, рай для туристов.

Такие дела, Светик, такие мысли на голодный желудок. Сейчас позавтракаю и пойду гулять по Марселю (с экскурсией), затем дорога в Ниццу. А мне домой уже хочется.

От Ваг Гога в Арле – здание богадельни и ворох открыток в сувенирных лавках.

Последний день лета. Вчера вечером ходили купаться. Воздух остыл за неделю, купаться хорошо, но на берегу уже не постоишь. Сегодня у нашей команды большие планы по изучению Ниццы.

А вчера утром нас завезли на самую вершину Марселя, к храму, над городом, в названии храма есть слово gard. Мадонна своим храмом защищает город. К потолку подвешены на бечевках кораблики, на стенах среди разной живописи (не только религиозной, кстати) – спасательные круги. Что значит порт.

Город пестрый, шумный, светлый, ветреный. Мне понравился. Ели местную уху буйабес, густое варево, в нем рыба разных видов, отдельно подаются сухарики, чеснок и соус майонезной густоты. Надобно натирать сухарики чесноком, мазать соусом и отправлять в плавание (в тарелку), затем ловить ложкой подмокший, размягчившийся сухарик и – в рот. Вкусно. Сытно.

Нынешняя гостиница в Ницце у нас небольшая, скромная. Я, как встала, спустилась в фойе, и здесь никого, ни одного человека, и свет погашен, так что сижу у окошка и пишу при свете уличного фонаря, а дамы мои мирно спят.

Проехал велосипедист, прошел парень с рюкзаком за спиной. Явился служащий и зажег мне свет, мерси-мерси. Светик, я вдруг вспомнила Николая Витальевича (пусть будет здоров) и его путешествие на озеро Байкал. Куда нас всех несет? Зачем?

Привет, Светик! Дорога – нить, которой я сшиваю разные пространства в одно, собственное. Не знаю, насколько прочна эта нить, мне трудно судить. Я хотела написать, что она истлевает со временем, и пространство распадется, но кто знает.

Сегодня мы решили съездить в Канны, поглядеть на тамошнее море. Вчера думали сходить в музей Шагала, но он оказался закрыт (музеи Ниццы отдыхают по вторникам), сходим завтра. Поднялись по пешеходному серпантину на гору Шато. Чудесные виды на залив Ангелов. Я огромную кучу фотографий видела этого залива, с разных точек, лазурные-прелазурные виды, все виды лазури, но ни один снимок не уловил настоящего цвета. Я уж не говорю про вкус воздуха, про солнечный свет, про камешки под ногами.

Купались мы очень рано, солнце едва показалось, пока дошли, я замерзла, море было неспокойно, и я подумала, что ни за что в него не полезу, но полезла, и вода оказалась теплее воздуха, мы попрыгали на волнах, и уже не хотелось выходить.

Вечером прошлись с Маринкой по набережной. Публика самая разная, разноязыкая (много русских), кто-то сидит на лавках лицом к морю, волны прокатываются по прибрежной гальке, самолеты идут на посадку и взлетают, горят прибрежные огни, огни маяка, огни самолетов, - карусель расцвечена. Шаг сам собой замедляется, как будто бы этим можно остановить вечер. Много велосипедистов, бегунов. Ребята катаются на чем-то вроде римских колесниц. Даже не знаю, как еще назвать это двухколесное сооружение. Колеса большие, на мягком ходу, между ними площадка для ездока и шест, за который держатся и которым рулят. Наверно, так. Как-то они не падают на этих колесах, и едут, да еще так лихо, что завидки берут.

Дело ведь не только в красотах природы и архитектуры. Видала я прекрасные виды. И Черное море под Одессой, и под Севастополем то же море, но другое, не с песчаного пологого берега, а со скал, и со скал оно казалось чернее; и озеро Байкал я видала, его синеву, и тамошние сопки, розовые, когда цвел багульник. Всё красиво под этим небом. Но здесь, в Ницце (вчерашний вечер на набережной, вечерние улочки, светильники на столах, запахи еды и моря) – состояние покоя. Вот что было вчера на набережной во время прогулки – полное умиротворение. Покой не природы, а людей.

Но был один больной мальчик на набережной (лет двадцати), он стоял в одних трусах и кричал. Что с ним было, не знаю. Но этот злой крик отрезвил.

Удивительно, но женщина, возле которой он раскачивался и кричал, никуда не уходила. Она сидела и держала за ручку коляску с ребенком. Мальчик кричал над ними. Она на него не смотрела. К ним не подходили, но оглядывались.

Я вижу себя барахтающейся на самом краю моря, идущей по самой его кромке, представляю громаду воды, уходящую за горизонт, туда, куда я не заплыву никогда, ни сама, ни на корабле. Но я чувствую всю его глубину, всю его соленую тяжесть, ритм его дыхания. Оно перекатывает гальку, перебирает.

Вчера был культурный день в Каннах.

Светик, когда вы прислали мне эсэмску, мы уже возвращались домой в Ниццу местной электричкой. Контролеры, молодые и красивые парни, беседовали с парой безбилетников (толпами здесь от контролеров не бегают, да и не разбежишься особо, - другое устройство поездов и платформ). Прошел ты с билетом или без – твое личное дело, никаких заградительных автоматов для входа-выхода на платформы нет, лишь аппарат для регистрации билета. Хочешь, толкай туда билет, а хочешь – мимо иди. Безбилетники балаболили с контролерами выразительно (по интонации) и долго. Я прислушивалась изо всех сил, но что я могла разобрать?

Кстати, насчет французского. Я отлично выучила, как просить счет:

Месье. Лядисьон силь ву пле.

Номер, который я радостно исполняю в этой поездке. По просьбе моих спутниц. Они уверяют, что с каждым разом я произношу эту фразу всё лучше и лучше, всё безакецентнее и безакцентнее, всё с большим и с большим достоинством. Видимо, сказывается состояние кошелька. Он всё легче и легче (а я всё лучше и лучше).

Но вернемся что ли в Канны (мысленно)?

Дворец фестивалей оказался уж совсем маленьким. Я сфотографировалась в обнимку с Кинг-Конгом. У Дэвида Линча устрашающие лапы. Да и кино, прямо скажем, не для слабонервных. Других связей между творцами и отпечатками их ладоней я не уловила. Побродили по старому городу, прошлись по набережной Круазетт, искупались в море на бесплатном песке.

В Ницце мы шли от вокзала пешком. На шахматной площади (Массена) играло пианино. Прямо на улице. Что-то классическое. А вечером мы встретились с искусством на набережной. Художник при публике малевал картину, он был в респираторе, так как распылял краски из баллончиков. Распылял, растирал, распылял просто и через преграду в виде какой-нибудь плашки. Быстро, ловко, одно удовольствие смотреть. Я не про картину, я про сам номер (этюд). Дело не в картине, дело в процессе, процессе создания, творения, рождения – на твоих глазах.

Я подумала, что не права, а вдруг художник на набережной – гений, вдруг и сама по себе его картина завораживает, кто знает?

Вчера дотопали до Шагала (через порт и местный рынок, и в гору – часа два времени). В кинозале крутили фильм о Шагале, и тоже были кадры рождения-творения на наших глазах. Тоже аттракцион – без респиратора.

Мне очень понравилась у него графика, больше всего. Мне представляется, что у Шагала был один круглый выпуклый глаз-сфера, сфера захватывала весь мир целиком. В сферическом мире нет верха и низа, правого и левого (правого и виноватого). Шагал всю жизнь писал дома Витебска. Витебск – центр его сферы.

До Матисса мы топали еще примерно час. Попали на выставку «Лидия» (нынешний год – год России во Франции; а Лидия была русской, русская муза Матисса). Поглядели на ее портреты (графика) и фотографии и вернулись вниз, к гостинице, успели на пляж, пока не зашло солнце.

Кстати, насчет солнца (тени). Мне жаль, что осталось в прошлом искусство вырезать профили (тоже ведь процесс творения на глазах завороженной публики). Портрет тени. Тень – напоминает о солнце. Которое когда-то светило.

Ну вот, Светик, такие дела. Сегодня последний день в Ницце. Собираемся съездить в ботанический сад, постараюсь завтра утром описать впечатление.

Минут через сорок я разбужу своих дам, они умоются, и мы отправимся завтракать. Отельчик у нас скудный насчет завтраков, маленький, на рецепции случается русская дама, правда, лицо у нее, как у пожилой француженки. Мне показалось, что у них есть что-то общее в лицах, какое-то сухое выражение, чуть ожесточенное, но не по отношению к собеседнику. Как LG бы сказала, жизнь постаралась.

В сад Феникс мы вчера съездили, это и ботанический и зоологический сад вместе, небольшой, но с классической музыкой у входа (растут музыкально образованные пальмы). Фонтаны, водопады, дикобразы, антилопы, цапли с золотыми качающимися коронами на крохотных головах, юркие зеленые ящерки, страусы, попугаи в тесном вольере. Ездили мы в парк на автобусе (по подсказке русской дамы с рецепции). Билет один евро. Автобусы просторнее наших и тише. И без заградительных железок на входе. Опять же, твое дело, идти с билетом или без. Люди ехали, в основном, на работу. Девушка возле меня всё поглядывала на парня, стоящего на площадке у окна. Наконец, он ее заметил. И она сказала тонким голосом: бонжур. И больше уже на него не смотрела, отвернулась к окну.

Вторым номером нашей вчерашней программы был шопинг. Обошли тучу лавок в центре, я купила водолазку и свитер с коротким рукавом. Приеду, приду в Музей, увидите. Вечером я сидела на берегу, на теплых, обкатанным морем камнях и глядела на море. Про шорох гальки я уже писала, или же это шорох волн, я не знаю, или разговор между ними, между камнями и морем. Соленые и тяжелые волны.

P.S. Ну вот, Светик, уже понедельник, Бог даст, мы с вами увидимся; я напечатаю свои каракули шрифтом Times New Roman 12 и вручу вам эти письма на добрую память обо мне и последних днях этого лета.