В одном кадре одномоментно вы видите человека, который смотрит на экран, и то лицо, которое он на этом экране видит. Это напоминает детскую картинку. В ней одновременно изображено лицо и затылок, окно и то, что за ним, фасад и внутренность дома. Картинка по правилам иной геометрии, неевклидовой. Геометрия сна – почему бы не назвать это так?

Любой сюжет – цепь событий. Нам показывают то, что считают нужным, а прочее опускают. Это как вспышки света во тьме. Действительность является прерывистой, разорванной на мелкие куски. Разрывы в действии, пропуски – это не то, что неважно, это и есть самое важное. Это и составляет суть детектива. Узнать неявленное, пропущенное.

Сюжет построен как возвращение к прошлому.

Настоящее не просто следствие прошлого (нелинейное).

Но и следствие возвращения в прошлое.

Время это не стрела. И не петля. Это слои. Один наложен на другой. Сквозь тридцать пятый проглядывает самый первый. Но разобрать, разглядеть его уже не просто, практически невозможно. Разве что спуститься на самое дно. (Океан – океанариум(?) – громадные его обитатели и тут же – за стеклянной стеной – люди; здесь, на самом дне, прошлое выяснено. Ему не дают кануть, уйти в небытие. Что ж, вот вам пуля. Из прошлого – в настоящее.)

История про смерть. Которую не обманешь. Которую все же обманули. Которая все-таки нашла.

Поумничаю маленько.
В поэме М.Ю. Лермонтова «Мцыри» (1839) главный герой, умирая, произносит монолог. Весьма длинный.

…Все лучше перед кем-нибудь/ Словами облегчить мне грудь…

Так что исповедь умирающего – из романтических времен. (Как и черные кудри Шерлока. Всё оттуда, всё издалека, из той дали, когда герои были).

Исповедь умирающего – клише.

Но клише – вполне строительный материал. Крупный, увесистый, неповоротливый. И хорошо знакомый зрителю. Зритель прекрасно осведомлен, к чему всё это и зачем, и куда ведёт. Он уже всё это видел, множество раз, ему уже даже наскучило. Ему (наверно) досадно и смешно.

Но что любопытно. Он не пропускает это самое клише, не «проматывает», нет, - слушает внимательнейшим образом. Возможно, именно потому, что клише выбивается из общего строя, об него как бы спотыкаешься. И не можешь пропустить.

И, кстати:

- исповедь умирающего

И:

- исповедь убийцы.

Тоже ведь клише.

Сам жанр – клише.

Надо уметь вдохнуть в него жизнь.

Они – умеют.

Это мир, который создается у вас на глазах, растет у вас на глазах и гибнет, и вновь растет; вы – свидетель создания мира – ого!

Это как если купить книгу, открыть и увидеть пустые страницы, которые вдруг начинают заполняться, перечеркиваться, переписываться, дополняться.

Живой текст.

Не умеющий закостенеть.

Удивительное это сооружение – квартира 221b на Бейкер-стрит.
Декорация. Задник, изображающий обои. Изображающий стены. Изображающий квартиру. Изображающий дом.
Что-то вроде мелового круга, начерченного посреди ночного мира. И демоны не могут переступить меловой черты. И внутри круга может стоять диван, может гореть лампа, может быть уют. Даже если стены прострелены. Непременно – прострелены.
Дом, который существует одним лишь заговором. Уговором. Да будет так, - и дом стоит.
Его можно взорвать. Но уничтожить – невозможно.
Дом – это место, где тебя ждут. Где тебя помнят.
Дом – это место, где ты есть.
Может быть, главный герой 4.3 не Шерлок, а эта девочка, Эвр, Восточный ветер (как уверяет Мифологический словарь, Эвр в греческой мифологии – божество юго-восточного ветра… происхождение неясно… наносит вред кораблям, вызывая бури…).
Ох, уж этот Восточный ветер, помнится Мэри Поппинс прилетала с ним к детям. И мир становился странным. Они ждали.
Вся эта чехарда, фантасмагория, ночной кошмар – ради того, чтобы он, Шерлок, ее вспомнил. Это что-то вроде ее рождения из небытия (из утробы самолета). Если Шерлок вспомнит, она жива.
Она бережет его. Она убьет кого угодно, но только не его. У него есть друг и брат, и женщина, которая его любит.
У него есть дом, есть меловой круг, в который ей не вступить. Потому что она – демон. Пока он не увидит в ней человека. Пока не пожалеет.
Сам «Шерлок» - меловой круг. Условность. Декорация, продуваемая ветром. Она держится на любви к героям. К тому тайному миру, в котором их существование возможно.
(Полностью о 4 сезоне смотрите на сайте "Нового мира" - по ссылке)

Когда-то я писала текст о той серии в «Хаусе», где пациент развил музыкальную тему, музыкальную фразу (или музыкальный абзац, - уже не знаю, как сказать верно). Хаус когда-то сочинил, но развить не сумел. Вроде как вдохнул, но не выдохнул и не вдохнул снова. А пациент, умственно не совсем полноценный, подхватил мелодию и развил. То есть музыкальная фраза задышала, выросла.

Сам сериал тоже рос, развивался, не всем это нравилось, немало было людей, желавших, чтобы всё оставалось, как прежде, как в начале пути. То есть, чтобы пути никакого и не было.

Примерно то же самое, как мне кажется, произошло и с какой-то частью зрителей «Шерлока».

Я понимаю прелесть не-пути. Я (вроде бы) понимаю, в чем эта прелесть состоит.

Этот как раз и навсегда заведенный порядок налаженной, уютной жизни в уютной местности. Что-то вроде английской деревни (цветная картинка в детской книжке, иллюстрация к историям Агаты Кристи). Ты встаешь в одно и то же время, кофе готов, пахнет булочками; завтракаешь, идешь, по улице, сосед поливает розы, облако в синем небе, звякает велосипедный звонок. Новый день ничем не отличается от старого. Собственно, старого и нового нет.

Очевидно, что в реальной жизни это невозможно даже в самой прекрасной английской деревне. Всё меняется, ты стареешь, ты умрешь.

Но то, что невозможно в жизни, осуществимо в сериале. Новая серия – все равно, что старая, перемены запрещены, смерти нет. Что-то вроде вечности, достижимой в пределах собственной квартиры. Милосердная скука. Я ее тоже принимаю время от времени (тридцать капель перед сном).

26 января 2017 года. Я собиралась на праздник «Нового мира», начало в 19.00. Ушла с работы часа в два (глаза уже не различали букв на экране) вместе с Олей и Лешей, они хотели где-нибудь пообедать на ВДНХ, так чтобы недорого и съедобно. С самого утра был мороз (минус 22 в 7 часов, когда я выходила из дома), синее чистое небо; я время от времени прикрывала нос, когда бежала от платформы Северянин до платформы Ростокино (МКЦ) и потом от Ботанического сада (МКЦ) до гостиницы «Турист», до корпуса, который выходит фасадом на улицу Вильгельма Пика.

На другой ее стороне, чуть дальше по ходу стоит ВГИК, который я окончила в 1993 году, и с тех пор, была там считанные разы, однажды по приглашению Натальи Рязанцевой на ее семинаре. Какой-то мой текст ей понравился (кажется, «Гардеробщик»), и она захотела показать меня студентам. Если «Гардеробщик», то год 2005 или, может быть, 2006, не позже. 11 или 12 лет назад.

В этом корпусе «Туриста», с торца (он смотрит на Сельскохозяйственную улицу) находится кафе «Кофе Бин». Я захожу утром, беру эспрессо (135 рублей двойной), сажусь на диван у стены, так чтобы видеть окна и стеклянную дверь, а за ними – заснеженную улицу, перекресток, светофор, его то красный, то зеленый сигнал. Здесь тепло, я не спешу. В кафе, кроме меня, одна посетительница, дама с собачкой, мы встречались здесь несколько дней назад в этот же утренний час (примерно 8.30); собачка – маленькая темно-рыжая такса, мальчик. В прошлый раз дама брала кофе и сэндвич, просила, чтобы был хлеб определенного вида, тот, который нравится ее рыжему. В это утро я застала ее уже за столиком, она что-то смотрела на своем планшете. Рыжая такса тихо подходила ко мне, смотрела снизу вверх.

Когда я училась во ВГИКе, на месте «Кофе Бина» тоже было кафе, не такое уютное (и не такое дорогое), я бывала в нем с моим приятелем-сокурсником, о чем-то мы с ним говорили здесь (не здесь, - за 25 световых лет отсюда), он, мексиканец, на почти правильном и отчетливом русском, и я – на русском едва слышном. Наверное. В те времена мы печатали наши тексты на машинках. Слепые третьи экземпляры. Некоторые сохранились. Жаль, что не сохранились голоса, я бы послушала.

От кафе шла по Сельскохозяйственной улице, свернула на Совхозный проезд, он выводит на Вэ-Дэ-эН-Ха.

Прямо и направо. Мороз, проезжают снегоочистительные машины. Здания, в основном, одноэтажные. Похоже на маленький американской город из фильма, который никогда не был снят; в этих строениях не живут (за одним исключением, о котором позже), в них конторы, кафе, оптовые магазины, бог знает, что еще. Городок тихий, совершенно не похожий на всю прочую Москву (какую я знаю и какую способна представить).

Иду к замерзшим, заснеженным прудам. Громадное здание на том берегу напоминает пароход. Здание в несколько этажей за высоченной стеной. Я огибаю пруд и иду по дороге вдоль этой стены. Справа – лес (начало – или конец – ботанического сада). За стеной вдруг лает собака. Я смотрю вверх, на окна. Где-то горит свет. Кажется, что пахнет едой. Говорят, здесь живет семейство какого-то богатея. Очень похоже на то. Машины этой дорогой проходят редко-редко, снег чистый, воздух свежий. Тишина.

Громадный, запущенный, полумертвый павильон «Рыбное хозяйство»; стекло и бетон. На подходе к прудам и вокруг них, немало таких забытых, заброшенных зданий, иногда причудливых, с колоннами, арками; археологи будущего их найдут и буду думать, что на этой планете был когда-то другой климат, что на месте пруда темнело (или сияло) море, а за колоннадами прятались от палящего солнца и вели беседы философы.

Дохожу до белого, идущего к этому месту (и представляется движение, ход, приближение и совмещение как финал), музея (бывшая «Мелиорация»), стучу в железные ворота, мне открывают.

В два часа, когда мы с Олей и Лёшей вышли, синее небо замутилось, мороз спал, поднялся ветер. Мы направились в центр ВДНХ нехоженой мной дорогой. Там, где громадные строения, и бык на крыше одного из них.

Полукруглые своды, самолеты на площадке перед стеклянным кубом (точнее, параллелепипедом; длинное слово вполне соответствует зданию). Почти безлюдно, обледенелый асфальт, ветер, гремит из репродукторов музыка (весь немалый путь до центрального входа-выхода эта музыка, от нее хочется укрыться больше, чем от ветра). Женщина зазывает встречных в новое кафе, и Леша с Олей следуют за ней, а я иду дальше. Огибаю громадный каток, посетителей мало, всё кажется не совсем настоящим, декорацией или сном, мороком. В декабре 1981-го мне исполнилось 18 лет, не помню отчего вдруг, но мы поехали из общежития на ВДНХ, запомнился тоже холод и ветер, открытое пространство и совершенное почти безлюдье; каменная пустота магазина в каком-то павильоне. Я решила взять шампанское, продавщица в белом мятом халате спросила паспорт, который я с гордостью ей и предъявила.

Выхожу к трамвайным путям, здесь уже город, народ, светофоры-переходы, в грязь раскисший снег. До метро еще минут десять.

Я поехала до Лубянки, прошла людной Никольской до ГУМа (по дороге спустилась в подвальную аптеку, взяла витаон). В ГУМ вошла, было еще светло. Народу немного, прохладно, музыка, не такая громкая, всегда советская, неумолкаемая. Я поела в «итальянском» кафе. На стенах портреты гостей Фестиваля молодежи и студентов 1957 года. Пока ела, пока сидела без всяких мыслей плечом к стене, небо над стеклянным куполом ГУМа потемнело, зажглись под прозрачным сводом электрические огоньки, и мне захотелось домой.

И на Никольской уже была ночь, и на Рождественке.

Я свернула на Кузнецкий, постояла на ветру и зашла в маленькую Лавку писателей. Тепло, светло, тесно. Я осторожно походила между стеллажами, потрогала корешки книг. Со второго этажа, с антресолей, доносился мужской голос, он бормотал стихи, как молитву, я не могла разобрать ни слова, как не разбираешь слова в песне, когда не знаешь языка, да и не нужно его знать, для песни – не нужно, и для стихов не нужно, они не затем. Впрочем, я заговариваюсь.

- Поднимитесь, - тихо предложила мне женщина в черном платье (видимо, продавщица, но это слово, продавщица, совершенней к ней не шло).

Я покачала отрицательно головой, постояла, послушала, вышла и направилась в метро. Поехала не в редакцию, а на вокзал, невыносимым показалось оставаться в городе, голова разболелась. Из поезда позвонила Саше и предупредила, что не приеду к ним ночевать. Народу в вагоне было полно, многие сидели, закрыв глаза.

О пьесе Дмитрия Данилова «Человек из Подольска».

Я тоже живу с мамой в хрущёвской пятиэтажке. Не в Подольске, что очевидно из названия, а в Лесном.

Если бы меня, как героя пьесы Дмитрия Данилова посадили в обезьянник и стали допрашивать, что это за поселок такой, и в каком году он начался, я бы чего-нибудь ответила, наверняка соврав, хотя и читала историю поселка в словарях, интересовалась, но все забывается, даже (или тем более) читанное.

Сказала бы, что, кажется, в тридцатые годы, стояли там радио-вышки, ловили сигналы, глушили, вели на посадку самолеты. Кажется, что так, а так ли на самом деле, надо открывать опять словарь и учить наизусть, но если господам полицейским так надо, буду стараться.

Затем, следуя сюжету, господа полицейские спросили бы меня про личную жизнь. Жизнь долгая, я бы сказала, но проходит быстро. Половину ее я провела в Лесном. Вечер, ночь, утро. Затем дорога, работа, дорога. К дороге мы еще вернемся.

Помню ли я краску, которой окрашены в подъезде стены? Помню. И цвет почтовых ящиков. И окно. И вид из окна. И ямы в мостовой. И кошек. И помойку.Помню, что когда-то на газонах росла трава, совсем по-деревенски, и в этом была прелесть, помню, рябину под окном, мы ею любовались (сосед срубил, я долго не могла смотреть в окно, всё там казалось пусто). Помню, автобусы не соблюдали расписание, стоишь и ждешь, может быть, и час. Сейчас расписание соблюдают, так что можно час не стоять, а сидеть дома, читать книжку или варить суп, или спать. Помню, книжный был, и дом культуры. Сейчас только детсады, школа и магазины. Жить можно. Жить везде можно. И, я подозреваю, везде жить трудно. В московской ли области, на окраине ли Москвы, в датском ли захолустье, или в центре, везде надо человеку работать и на работу как-то добираться, все устают, все хотят чего-то другого, хотя бы время от времени. Нужно отвлекаться от привычного, чтоб не сойти с ума. Люди и отвлекаются, кто уезжает в Амстердам на пару дней, кто смотрит сериал, кто занимается воспитательной работой с задержанными. Чтобы выдохнуть, вдохнуть и, возможно, увидеть по-новому привычный мир. Чтобы удивиться. Или просто суметь пережить еще один день, еще одну зиму.

В конце концов, прелесть пьесы «Человек из Подольска» в том и состоит, что она сбивает с толку, обостряет внимание, смешит и запоминается.

О дороге.

Человек из Подольска тратит на нее шесть часов (три часа в одну сторону, три в обратную). Вынести это невозможно, но люди выносят. Вопрос, какой ценой.

Лично я трачу на дорогу в самом прекрасном случае четыре часа, а в самом обычном – пять. По шесть часов у меня выходило только одну зиму, я тогда ездила работать в кардиоцентр в Москву, что-то мы там программировали для медицинских приборов, мне было немногим больше двадцати, и как-то я весь этот путь с ожиданиями, толпами, толчками и тычками переживала более или менее легко. С возрастом становится тяжелее. Помню, как приехала на работу и плакала, - наверно, усталость накопилась.

В принципе, мне везет, и прежнее и нынешнее музейное руководство позволяет мне свободный график. Благодаря этому я могу еще что-то писать, хотя бы небольшие рассказы. На них меня хватает. В противном случае я бы сошла на нет. Я бы просто стала злобной, ворчливой теткой.

Предложение госпожи полицейской найти время и погулять по родному Подольску или покататься в выходной день в полупустой электричке выглядит, конечно, заманчиво, но, боюсь, человеку из Подольска в выходной день даже думать тошно об электричке и дороге, ему бы полежать тихо на родном диване. Кататься и гулять хорошо туристам. Неважно где, в Амстердаме или в Подольске. Иметь возможность выбрать точку зрения – эта роскошь доступна только свободным.

Дай бог, чтобы каждый им был, хотя бы иногда.

Видела сутулого, худенького муровца в синей форме: галифе, гимнастерка, фуражка. В Макдоналдсе на Пушкинской. В кафетерии. Там у них была сходка: у муровца, у солдата (гимнастерка, пилотка). Муровец говорил, что фуражка и гимнастерка у него из Воронежа, а галифе и портупея из каких-то других мест. Он сожалел, что не нашел кобуры. Ему отвечали:

И слава богу, а то менты.

Они и так.

Я поняла, что они одевались, как герои Места встречи (изменить нельзя).

Интересно, почему этот фильм до сих пор производит впечатление? Я, шестнадцати лет от роду, не могла дождаться его повторения, а когда повторяли, садилась поближе, чтобы лучше видеть, чтобы ничего не упустить (Наденьте шубку, здесь прохладно... Я сказал.... Ты мне молодого человека испортишь...). Конечно, это был 79 год (а потом 80, а потом 81...), не так много показывали детективов. Но и не так мало. И никакой больше не забирал. Конечно, девчонки любят сложных, как сказал д-р Грегори Хаус, дальний сродственник Глеба Егоровича. Но в чем тут сложность? Ну, да, не совсем хороший и не вовсе плохой. Ничего в нем нет окончательного, закостеневшего. Ощущение живого персонажа от его незавершенности, неокончательности. Он как бы колеблется. Все прочие персонажи определенны, даже слишком. Но этого мало. Мне кажется (видится), нет ни одной сцены в Месте встречи, где Жеглов был бы сам собой. Он всегда играет. Разыгрывает спектакль в каждой сцене. Не только с Манькой, Ручечником, Копченым, Шараповым, но и со зрителем. Впрочем, может быть, на кухне, выпив после смерти товарища, он не играет? Или и там? Д-р бывал самим собой от боли. Так? Может быть.

Жеглова с самим собой и не показывают. Кажется, ни разу.

Он всегда на людях, всегда с кем-то.

Убийство - это остановка времени. Сыщик ищет убийцу еще и затем, чтобы завести часы. Чтобы время двинулось дальше. Люди не мертвы, но и не живы. Сыщик - это принц в заколдованном дворце, где все замерли. Хотя и не умерли. Застыли. Кто в танце, кто с вилкой у рта, кто за книгой, кто в постели. Пламя в очаге, брызги воды, кошка, пыль, ничто не движется. Принц ходит среди застывших теней. Лишь время убийцы также, как время принца, идет. Быть может, быстрее обычного.

Сердце убийцы бьется. Он дышит. И сыщик прислушивается к тишине. Шорох выдаст убийцу. Или блеск глаз. Промельк тени. Он обречен. В детективе. В сказке.

Бывает и по-другому. Время Раскольникова остановилось, лишь только он убил. Он не может бежать, не может забыть, не может отвернуться. Он стоит над зарубленными на веки вечные. Принц Порфирий (Порфироносный?), только он способен его отпустить. Расколдовать. Снять проклятие.

Впрочем, «Преступление и наказание», не детектив. И время Раскольникова остановилось раньше. Быть может, когда он только задумал преступить, но скорей всего, раньше, раньше, чем он появился на свет, прежде чем фамилия его была написана, выведена на обозрение. Прежде чем.

Человек остановленного времени, испорченного времени. Замысел, исполнение, наказание, - попытки сдвинуть время с мертвой точки. Это как сдвинуть плечом железнодорожный состав. Легко мне, конечно, рассуждать в моем углу в тихом воскресном вагоне. Пока он стоит и только готовится в путь.

Но бывает так, что останавливается время не убийцы, а сыщика. В «Настоящем детективе», и в первом сезоне, и во втором. В финале время просыпается, сердце его стучит тик-так, и всегда это пробуждение времени связано со смертью героя. Он заглядывает в ее чертоги, возвращается или остается навечно. Легко мне рассуждать.

На самом-то деле время не оживает с поимкой преступника. Принц (сыщик) бессилен, мертвых не вернешь, оставшиеся (а есть и такой сериал, «Оставшиеся», или - в другом переводе – «Остатки», - не детектив). Оставшиеся на этом свете. Они живут и не живут, их время заморожено, они впаяны в его ледяную прозрачную глыбу. И кажется невозможным ее растопить. (Растопишь - всемирный потоп.) «Убийство» (детектив в холодных серых, сырых, сирых тонах) или «Бродчерч» с печальным нелетним пляжем на морском берегу, на кромке, на обрыве. Оставленные остатки, что им делать, как и чем успокоить сердце, возможно ли проснуться и увидеть: стрелка сдвинулась. Еще идут старинные часы.

Я была на книжной ярмарке в Новосибирске в 2006 году. Привезла несколько фильмов на DVD. «Деньги» Брессона, «Человека с киноаппаратом» Вертова, «Бал» Сколы. Все о так или иначе остановленном времени. Я была то ли куратором, то ли модератором программы Музея кино. (Музей кино фореве, - крикнул один из зрителей после сеанса, уже на улице, на белом утоптанном снегу; фореве -навсегда; звучит то ли обнадеживающе, то ли устрашающе, - надо подумать.) Жора Бородин попросил передать подарок для своего тамошнего знакомого. Я передала. Это было что-то вроде командировки. Не остановленное время, но приостановленное. Свет еще этот, но уже не тот. Хм.

Поздним вечером мы возвращались на такси. Гостиница наша называлась, кажется, Обь. Машина катила уже долго. Я догадалась, что нас везут не в гостиницу, а в город Обь. Догадалась, но не встревожилась. Александр Гаврилов спал на сиденье рядом с водителем. Я молчала. Наконец, очнулась и сообщила, что мы едем не туда, Гаврилов проснулся, машина развернулась, время чуть сдвинулось.

В аэропорт ехали в тесном маленьком автобусе (типа маршрутного такси), долго стояли у гостиницы, дожидались, пока все соберутся. Почти остановленное время. По радио Пугачева пела «Еще идут старинные часы». Мы ждали. О чем-то переговаривались. Дмитрий Пригов сидел рядом с водителем, возле приемника. Пугачева пела: «Еще идут старинные часы». И Пригов стал ей громко, азартно подпевать: «Еще идут старинные часы».

«Часы идут. Часы идут». Пусть и не наши.

Остановись, мгновенье, ты прекрасно. Это все равно что в толпе, бегущей на электричку, крикнуть кому-либо: эй!

Положим, вас услышат и замрут на месте. Толпа сметет.

Ты прекрасна. Ты прекрасен. Не останавливайся. Не оглядывайся.

Легко остановить фильм – одним касанием. Фанаты (и киноведы) любят разглядывать кадры (раньше – на монтажных столах, на просвет). Улавливать подробности, которые ни за что не разберешь на ходу. Так никогда не разглядишь, что там, в светящемся окне вагона. Поезд летит, ты стоишь на платформе, отступив от края, отворачиваешься от ветра. Время сжато стальной пружиной, держись подальше.

Поезд вдруг встал прямо перед тобой, ты разглядел в окне маленькое четырехместное купе, стаканы с чаем, открытую на столе книгу.

Если бы это был фильм, киноведы\фанаты прочли бы текст с лупой (у них достаточно времени, - остановленного). Узнали бы автора и год создания. И причину – по которой именно эта книга, эта страница (номер важен) и библиотечный штамп. Не четко, не в фокусе, не разберешь, - то ли библиотека Некрасова, то ли Нальчика.

Два пассажира играют в шахматы, разыгрывают известную партию. Фанаты знают исход. Очки на столе. На оконном стекле пыль. Всё что-то значит, имеет смысл. Но что? И какой?

В случае фильма проще. Ты знаешь будущее и знаешь прошлое. Вектор времени тебе ясен. В случае живой жизни будущее темно, а прошлое забыто.

Прошлое – остановленное время. Оставленное позади. Оглянись и увидишь осколки, фрагменты. Остановленное – утраченное.

Книгу о фильмах оттепели я бы начала с учебного фильма "Что такое теория относительности?".

Фильм 1964 года (я уже родилась; в декабре 1963).Собственно, Оттепель уже сошла на нет, и в фильме, как нарочно, зимний снежный пейзаж за окном, за окном поезда, в маленьком тесном купе. Помните, мы стояли на платформе и заглядывали в окно вагона, а теперь мы здесь, внутри. И самое для меня удивительное в этом купе - настольная лампа, совершенно домашняя, под светлым уютным абажуром.

Проводница входит и включает ее, обозначает круг тепла и света, фильм начинается.

Пассажиры знакомятся, поезд трогается. За окном зима и ночь, а здесь – милые человеческие голоса, знакомые лица, вечные вопросы. Кухня, вот что это, советская крохотная кухня, что-то вроде пещеры, укрытия. Огонь-свеча-свет.

Вся странность этой кухни (и чай приносят, конечно же) - в движении: за окном то проскользнет домишко, то мост пролетит, то тени деревьев сомкнутся и растают. Ночь, снег, пассажиры едут далеко, в Новосибирск (нежданная рифма). Едут в дальнюю заснеженную даль. Я ездила точно так, на вагонной полке, еще дальше, в Читу - день-ночь, день-ночь, день-ночь, день-ночь, день. И мне это пространство, по которому мы ехали со скоростью далекой от скорости света, казалось космическим. А именно - бесконечным. И какая разница тогда, с какой скоростью? И как там, снаружи, движется время? Не все ли равно?

Пассажиры - актеры и ученая дама. Актеры готовятся играть физиков (мы видим сценарий, обложку). Георгий Вицин и Алексей Полевой, они прекрасны. И Алла Демидова с красивым усталым лицом. Она говорит: в поезде время течет медленнее, чем снаружи. Ну да, ну да; актеры соглашаются, они понимают, а для меня все это немыслимо, таинственно и страшно.

Грибову предстоит играть не ученого, а сторожа (неученого сторожа). Он не слышал объяснения, он сладко спал на верхней полке, и кажется, что он проспал лет сто.

Они сойдут с поезда на белый искрящийся снег и удивятся морозу, и удивятся времени, которое прошло так быстро - за чаем, за разговорами, за вечными вопросами.

А впрочем, никуда и никогда они не сойдут; они навечно в этом купе, в круге света, на черно-белой пленке.

В сериале "Оставленные" (отвергнутые?) люди пропали в один миг. Немногие. (Избранные?). В каждом населенном пункте кто-то да исчез. Хотя во втором сезоне, который я сейчас смотрю, выясняется, что не в каждом. Существует городок, в нем не исчез никто. Городок стал местом паломничества. Местом надежды. Надежным местом.

Происшедшее в сериале напоминает мне убийство в закрытой комнате. Закрытой именно что надежно.

Оказывается, замки и прочные стены неважны. Не нужны. Дом по-прежнему цел и невредим. Вот только тот, кто в нем скрывался (кто на него полагался), убит. Исчез.

Сериал об исчезновении - это сериал о смерти.

Об оставшихся. Об их остановленном времени.

Вчера, 22 сентября 2017 года мы с мамой ездили на кладбище.

Вышли утром, сели на 35 автобус и доехали до Братовщины, до церкви с золотыми куполами. Фиолетовые тучи, старое Ярославское шоссе, ветер, вдруг - солнечный свет.

В церкви, в самой глубине, оранжевое пламя тонких свечей. Сквозь узкие высокие окошки мирно, по-домашнему, светит солнце. Тишина.

Кладбище - в поле между Старой Ярославкой и Новой, под большим небом. Узкая бирюзовая полоса под брюхом синей тучи. Порыв ветра. За черной железной оградой –густая трава. Куст, который мы посадили два года назад, впервые зацвел. Точно глаз открыл. Желтый, яркий. И синий глаз фиалки рядом.

Лицо на могильной плите. Фамилия, имя и отчество, годы жизни.

Обычно я возвращаюсь с работы на электричке. От станции добираюсь на автобусе. Он катит по Ярославскому шоссе до Костино и разворачивается к поселку. Тот же путь, но в обратную сторону. Я вижу кладбище справа, а затем слева по ходу.

Проблеск золотых куполов, поле, черные ограды. Я еду, время застыло.

Фотографии. Смотришь на лица. Иногда кажется, что они меняются. Это ты меняешься. Отдаляешься от них, щуришь глаза. У бабушки была старшая сестра, я ее звала баба Катя, я видела ее молодой только на черно-белых снимках. В светлом кокетливом берете с крупным младенцем на руках. Богатырь - тотчас видно. И фамилия - Богатырев. Баба Катя вышла замуж за инженера-путейца, родила ему сына-богатыря, наверное, была счастлива. Инженер утонул в жаркий день, и баба Катя осталась вдовой с младенцем.

Говорят, к ней сватался хороший человек, но мать бабы Кати (к слову, меня назвали Еленой в ее честь) запретила ей вновь выходить замуж. Кажется, она считала, что так будет лучше для ребенка. И баба Катя всю свою любовь отдала сыну Юрке. Его я помню уже взрослым, он был машинистом и играл на трубе в путейском оркестре. Золотая труба и черная форма. Так мне запомнилось.

Город, в котором они жили, был тогда крупным железнодорожным узлом. Поезда стояли на станции подолгу. Вокзал походил на древнюю русскую крепость. Седая старина. Поездов много, а билетов не достать, толпы маялись у касс, ночевали в зале ожидания, пили из кружки, прикованной к бачку с водой, на полу хрустела черная подсолнечная шелуха. Баба Катя одно время работала дежурной по станции и помогала нам достать билеты. Ей дали двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке недалеко от станции. Баба Катя жила в одной комнате с внуками, Мишкой и Сережкой, дядя Юра со своей белокурой женой занимал вторую комнату.

Баба Катя готовила, убирала, ездила с внуками в лес за грибами на пригородном (иначе - рабочем) поезде. Мы тоже с ними ездили, смотрели в окна, дышали в тамбуре прокуренным воздухом. Богатырь Мишка завидовал маминому везению и таскал у нее из корзины грибы. Мама смеялась. Баба Катя была худенькая, ходила в длинной юбке и в черном пиджаке, волосы убирала под платок. Очень может быть, что я путаю ее с бабой Сашей, она навечно (на мой век хватит) запечатлена на узкой выцветшей пленке, там ветер колеблет траву, баба Саша смотрит в объектив и улыбается, в кармане ее пиджака лежит конфета - для меня.

Мне хочется рассказать что-то связное, длительное, как человеческая жизнь, но вспоминаются только осколки, они даже не ранят, острые углы обточены временем. Квас, который делала баба Катя, темный, холодный и кислый. Такого же почти цвета жженка, - подкрашенный жженным сахаром самогон, который гнал дядя Юра; бабы Кати тогда уже не было свете, да и богатыря Мишки не было, он уснул пьяным и не проснулся, сгорел. Может быть, от собственной сигареты, я не знаю. Да что я вообще знаю об этих людях? Я пишу их имена, я вижу из своего далека их лица. Вижу большое озеро, его дегтярную воду (прозрачную), мы на лодке, я (лет одиннадцати), бабушка и баба Катя. Я уже поняла, как надо заносить весло и как опускать. Я гребу, и мы плывем, скользим. На руках мозоли. В заводи мы будем купаться голышом. В тихой воде. А на глубине озера, - ну конечно, - стоит церковь. Я так мало могу рассказать. От них не осталось архивов и никакого следа, кроме отпечатков на фотографических карточках, и от меня толку немного, и я прошу у них прощения за мою скудную память.