Поселился у нас крысиный король, он выход искал но выхода ноль,
ни в цветочном горшке, ни в стеклянном окне, ни в решетчатом потолке.
И вскричал король, - народ мой родной,
где я, где ты, где наши следы?
В ответ ему молчали цветы.
В ответ ему летел белый снег.
В ответ ему ответа нет. Ни звука нет, ни ползвука нет.
Крысиный король грызет горький хлеб,
и время ползет, и ночь идет
только вперед
и не видно ни зги, и нет судьбы, и нет.

Вообразите электричку, она стоит в Мытищах, серый зимний день, народу немного, свободно, воскресенье, ребенок сидит у окна, девочка лет четырех, дед рядом, вагон старый, оконные рамы крепятся винтами, у деда карие глаза, он говорит внучке, указывая на выемку, в которую вкручен винт: положи сюда пальчик, молодец, когда я скажу жми, ты жми, жми крепче и электричка поедет.

Машинист объявляет: следующая станция Строитель.

Жми! Жми крепче. Не отпускай.

Электричка трогается. Девочка потрясена. Дед говорит мне: и меня так учили, когда я был мальчиком, и я электрички отправлял. Он счастлив. Он помнит, как электричка повиновалась его крохотному пальчику.

Вы помните свою детскую руку? Я помню. Маленькая ладонь, след шариковой ручки; вот она, линия судьбы.

Зима-то!
Пришла. Заглянула. Выдохнула и вдохнула.
Напомнила кто есть кто.
Смотрю в подмороженное окно,
Смотрю черно-белое в нем кино.
Зимняя старина в железной раме окна.
Северянин.
Пора.

Кинозрители - вампиры, их убивает яркое солнце.

О нет, нет! Солнце убивает изображение, оно умирает на свету; вампиры - на экране. Пьют зрительскую кровь.

Очнись, товарищ!

Напишу про звезду. Вчера и позавчера, из старого нашего окна, которое смотрит на запад, видели, как сияла. Не особенно высоко, но выше темных вечерних облаков (они время от времени загораживали ее от наших глаз). Яркая. Даже я, с моим приблизительным зрением, видела. И видела так: чем дольше всматриваешься, тем она кажется ближе, и кажется, что скручена (неплотно) из проволоки, не кругами скручена, а углами. И каждая проволочка сияет. Отводишь, взгляд, отдыхаешь, затем вновь находишь ее на том же месте в небе, вверху слева. Она уже далеко. Приближается вновь, сияет золотыми нитями. Хм.

А еще из нашего окна видна дорога, а за ней - маленькие дачи, а за ними, не видна, но слышна Ярославка.

Автобус едет от Пушкино до Лесного. Старик поет водителю: ямщик не гони лошадей, мне некуда больше спешить. И объясняет, что спешить ему и в самом деле некуда, дети разъехались, он один.

3 авг. 2017 г., 11:19
Как дела? Как мама? Как погода?

30 окт. 2017 г., 14:31
Если сможешь к нему пробиться – привет от всего сердца и с любовью от меня.

Всего две sms-ки от Светочки Ким хранит мой телефон. (И еще две от Билайна, о том, что абонент вновь находится в сети.)

Первая.

Мы с мамой в Хельсинки. Первая мамина заграница (не считая Югославии в 1974 году). Мы бродим по тихому городу, покупаем на рынке клубнику, смотрит на море, слушаем орган в утреннем храме. Органист и мы в самом последнем ряду, больше никого. Так рано. Так спокойно. Торжественно.

Я писала письма Свете в каждой своей заграничной поездке. Каждое утро и каждый вечер. Привет, Светик, в Марселе синее небо. Слышно, как летит самолет. Примерно так.

Из Хельсинки не написала. Точнее, не расшифровала записанное. Одну страничку, и ту Света не прочла.

Вторая.

Я, конечно, пробилась, еще бы. И сказала.
Наум представлял в «Гараже» «Эйзенштейна на бумаге».
Светочка обожала Наума. Прийти не могла, потому что уже болела.
Боялась, что Наум обидится.

Сегодня 10 марта Светочкин день рождения.

Мне хочется верить, что она чувствует мою любовь.

Люблю картинки в детских книгах,
Если не уметь читать,
Если позабыть уметь.
Если слова бессмысленны,
Точнее, загадочны.
Не что-то,
А что угодно.
Всё.
Картинка,
Она ведь тоже, всё
И что угодно.
Туман, ущелье, рыжая лиса…
Нет-нет, описывать нельзя.
Придавать смысл -
Предавать.
Можно только смотреть,
Не думать о значении,
Погружаться,
Быть.

Зато стало чисто. В электричках (пол, сиденья, стекла). Да и в метро (станции, вестибюли). Небо (сегодня). У существ и предметов появились тени. Пахнет будущим (или прошедшим) летом. А лучше: пахнет будущим (или прошедшим).

Знаете, я соседка, я всего лишь соседка, я не ученый, я просто, вы уж меня простите, вы помогите, если, если это возможно.

Жили мы очень долго, не вместе, но бок о бок, или - стена к стене, я слышала всё ближе, ближе, чем даже вместе. Как открывает книгу, как листает страницы. И мысли, они слышны. И не всегда понятны. Я иногда хотела спросить у него, о чем же мысли его глубоки. В космос уходишь ты с ними. В ад, он сказал бы. Или. Или бы рассмеялся.

Я ничего не умею, только его слышать, слышать его умею, умела. Вот и все, чем богата.

Дом наш большой и светлый, белый панельный дом, в подъезде зеленой краской стены покрыты ровно и пахнет березовой рощей, шум ее мне приходит, как драгоценный подарок, приходит во сне, под утро, шум огромный и светлый, как преддверие рая, как преддверие жизни.

Жена у него скончалась, доченька вышла замуж, уехала в дальние страны, он остался один, с книгам и со снами, с мыслями и с прошлым. Один на один. Был у него дружочек, как будто всегда виноватый, как будто таким родился, как будто кого-то убил. Он знал очень много, так много, что мог написать все книги, заново, если б пропали, он бы восстановил. Они говорили о море, о древнем погибшем море, у шуме его и горе, о прежних, о бывших народах, они вместе с морем ушли.

Они языки их знали, они на них говорили, я слушала музыку речи. Из дома они уходили, прогуливались по парку, я из окна смотрела. Листья под ноги летели, птицы кружили в небе, дети играли в мячик, солнце светило мягко, солнце светило резко.

Мы иногда встречались в булочной или в лифте. Погода, простуда, цены – наши с ним разговоры. Я ведь совсем не знаю ни языков, ни книг. Я его тень, не больше.

Он говорил, что память со временем выцветает, тускнеет, как кинопленка. Нет, говорил, не мне. Он говорил, что пишет карандашом или ручкой (я слышала каждый вечер), он пишет прошедший день, что было, о чем забудешь, чтобы прочесть на досуге, чтобы вполне убедиться, да, несомненно, жил.

Я бы хотела прочесть их, свидетельства его жизни, если, конечно, можно, вы разрешите мне.

Да, прочитала, спасибо. Нет, обо мне ни слова. Нет, не обидно, нисколько. Он не писал о тени, он ее не увидел. Солнце ему светило. Жаль, что уже не услышу, как раскрывает книгу, как шелестит страница, как он смеется тихо, как он смеется громко, как просыпается утром и говорит: я жив.

На веревке висит белье. Рубашки машут длинными рукавами. Еще, кажется, брюки. Мне плохо видно. Смотрю со второго этажа. Белье висит несколько дней. Успело высохнуть, намокнуть, замерзнуть нынешней ночью. На сегодняшнем ветру наверняка высохло. Цветные флаги нашего двора, возле детского сада. Дети, дети, не слышу ваших птичьих голосов. Покинули свой детский, свой райский сад. Райским он кажется мне, со стороны. Над нашим двором качаются длинные белые березы. Ветер, ветер. Пока я писала, пришла тетка и сняла флаги. Вижу ее, вижу. И нет, не вижу. Сосульки, подтаявший снег. Вороны и голуби недоумевают: где люди, где? Да здесь мы, здесь. Да мы и не спрашивали.

Сегодня 4 апреля день рождения Андрея Тарковского.
Когда-то я любила его «Солярис». Давно не пересматривала.
Сегодня вдруг подумала, что главная тема фильма – воскрешение. Мыслящий океан Солярис воскрешает тех, кого помнят (мучаясь чувством вины) обитатели станции. Впрочем, Океан воскрешает неточно.
Нет застежки на платье Хари – жены Криса.
Ошибка! Застежка должна быть.
Ошибка! Вместо Хари – мираж.
Ошибка памяти (ошибка памяти Криса), ошибка интерпретации (ошибка Соляриса).
Нет Хари. Нет воскрешения. Нет и спасения.
Океан не мучает Криса, он пытается его спасти.
Даже с ошибками.
Бог с ней, с застежкой. Не в ней дело.
Дело в Крисе.
Если он отнесется к муляжу как к живому человеку, значит человек воскрешен. Значит, у него можно вымолить прощение.
Хари воскрешена не океаном Солярисом, а человеком Крисом.
Конечно, одного Криса недостаточно. И Хари, одной единственной, недостаточно для воскрешения.

Чтобы воскресить сына, надо воскресить отца, мать, жену, собаку, рябину, жену, продавщицу в булочной… Всё человечество. Всю планету.

Чтобы точно. Чтобы со всех сторон.

Звена цепи недостаточно.

Только вся цепь, целая, неделимая. Вся.

Я вижу свет в окне дома, в окне собственного дома, покинутого, заброшенного.

В моем доме заперты двери, в моем доме погашены лампы. Запустение, пыль, холод. Но я вижу свет. Издалека. Со стороны. Свет в моем окне.

Кто-то забрался. Проник. Сел за мой стол. Зажег мою лампу. Кто-то. Не я.

Свет гаснет. Я понимаю, что это погасло солнце. Ушло за синюю тучу.

Окно отражало свет солнца. Дальний. Давний.

Я становлюсь похожей на ребенка.
Поход за хлебом – событие.
Автобус – космический корабль.
О мире знаю с чужих слов.
Драконы песчаные бури сокровища фараоны кофе попкорн в киношке нищий с аккордеоном у самого синего моря.

Интересно, если бы князь Андрей не умер, и Наташа вышла бы за него, то в 1820 году она бы также пополнела и поширела и видно было бы (часто) одно ее лицо и тело, а души и вовсе на было бы видно? И также редко зажигался бы в ней прежний огонь?

Оно написано сто лет назад, отлично сохранившееся письмо, оно не новость для тебя, ты его читал много раз. Читано перечитано, знаешь наизусть, но тебе хочется взглянуть вновь на неразборчивый почерк. Нет, ты его разбираешь, ты специалист по этому почерку, к тебе обращаются за консультацией, и в этом письме ты давно разобрал каждое слово, тебе просто хочется посмотреть. Отлично сохранилось и даже, кажется, стало еще лучше. Неугасающие буквы, нетленная бумага, почти волшебство. Твои прошлогодние бумаги, твои вчерашние бумаги выглядят хуже. Да и пишешь ты карандашом с твёрдым грифелем, как будто боишься оставить след более четкий, более определенный.

Но все же нельзя сказать, что время не властно над чудесно сохранившимся письмом, сквозь толщу ста лет ты смотришь на него, и тебе кажется, что ты видишь прекрасно, что твой взгляд достигает до дна, до растительного орнамента букв. Твой взгляд подобен солнечному лучу в прозрачной спокойной воде, высвечивающему песчинки на большой глубине. Но воды времени обманчивы, они не скрывают ни слова, ни запятой, но скрывают смысл. Вернее, делают это послание бессмысленным почти совершенно.

В письме написано: ...ты должен пойти немедленно на телеграф и отправить телеграмму следующего содержания...

Но ты не идешь немедленно на телеграф, ты идешь на кухню, ты завариваешь черный чай и долго пьешь, глядя в окно на небо. И телеграфа давно нет, и телеграммы сейчас мало кто отправляет, и бланки для телеграмм другие, ты даже не знаешь, существуют ли сейчас бланки. И, главное, письмо адресовано не тебе. (2014)

Банальности:

Мы живем в вымышленном мире.
Ну то есть, мы живем в реальности, но что она такое?
Земля плоская?
Земля круглая?
Испания существует?
Мы живем в предполагаемой реальности.
В метафоре?

Мы не в состоянии поделиться собственным опытом. Мы лишь можем его описать. Сравнить вкус неведомого собеседнику плода со знакомым ему вкусом клубники (сметаны).

Положим, собеседник ел тот же плод, ходил в ту же школу, читал те же книги, то есть, жил в примерно такой же предполагаемой реальности. То-то и оно, что в примерно такой же. Очевидно, что кроме школы, книг, яблок, хлеба, молока, школьной формы, города, времени, существует что-то, понятное только одному, непереводимое без искажений.

Мир, в котором мы живем, создание коллективного разума.

Желание узнать, что же из себя представляет действительная, неметафорическая, реальность, неутолимо.

Возможно, действительной реальности не существует, она лишь подразумевается. Тень на каменной стене.

Рассказ старухи. Подслушан лет двадцать назад в солнечной воскресной полупустой электричке по дороге на ВДНХ на фестиваль кофе. Подслушан и записан (уж как записан):

Ушли родители по делам. Мы сами по себе, присмотреть некому. Время голодное, в животах пусто, а высоко на буфете блюдо с пасхой. Дух от нее сладкий, ванильный. Братик мой говорит: Люсь, а давай мы по маленькому только кусочку попробуем, никто и не заметит. Я говорю: ладно, стул тащи. Влезла на стул. Вот она пасха, передо мной, отщипнуть немного да заровнять. Братик снизу смотрит, рот открыл, как птенец. Я со стула слезаю.

"Не могу".

"Почему?"

"Он смотрит".

"Кто?"

Иконка в углу буфета стояла. С нее Бог смотрел.

Смотрю «Сопрано». Престарелый мафиози Коррадо (Джуниор) Сопрано сидит дома под домашним арестом. Ошалел в заключении. Выйти ему можно лишь по какому-нибудь исключительному поводу. К примеру, на похороны родственника.
Джуниор просматривает газеты, ищет объявления о предстоящих похоронах, звонит адвокату.
- Но это же не ваш родственник, – говорит бедный адвокат.
- Наши деды вместе приехали в Америку! – примерно так отвечает Джуниор.
Толпа на кладбище. Земля. Небо.

Читаю Илью Кабакова «60 – 70-е… Записки о неофициальной жизни в Москве».

«…папки репродукций, цветных и тоновых, листы гравюр, часто тематически подобранных и объединенных как общим предисловием, так и единым местом хранения в папке со шнурками и переплетом».

Напоминает сборник рассказов, не правда ли?

«Что происходит, когда мы переворачиваем лист за листом в такой папке? Каждый знает, по своему опыту такого просмотра, что он невыносимо мучителен, приводит буквально в изнеможение, тоску, скуку и крайнее раздражение. Именно по причине завершенности, значительности, самозамкнутости, не "открытости" для следующей картины такого листа мы с удивлением и внутренним ударом наталкиваемся на следующий такой же лист. Нам нужно молниеносно перестроиться, вникнуть в новый открывшийся, также "совершенный" мир…»

Да. Точно. И фотографии бывает тяжело смотреть одну за другой. Они высасывают энергию. Вампиры.

И рассказы. Конечно.

В этом проблема сборников рассказов, даже «тематически подобранных».

Читатель устает.

Квартира становится всё больше, а я всё меньше. Коридор уже кажется улицей. Комната площадью. Мир за окном не существует.

Две первомайские фотографии:
1. Муром. Педагогический институт. Моя мама вторая справа. Год, кажется, 1957.
2. Усть-Каменогороск. Мой класс. Я третья слева. Год, вроде бы, 1978.

Уже несколько дней как изменился воздух. В нем больше лета, зеленого света. Уже почти настоящее тепло. Но ходить безмятежно не получается. Нет радости. Магазин и домой. Правда, медленным шагом, смакуя пространство. Уточняя себя в пространстве. Свое присутствие. Да, очень чувствуется в эти дни собственное отсутсвие в мире. Я и в обычных обстоятельствах не могу похвастаться присутствием, а в нынешних даже не обо мне речь, обо всех людях. Нас нет , ну и ничего страшного, воздух чище. Типа того. Да не важно. Не в воздухе дело. Ты как бы заглядываешь за край собственного бытия. Или небытия. И в этот раз собственного человеческого всеобщего, а не личного узкого. То есть ты понимаешь конечность не свою, а вида.

Например, в фильме «Летят журавли».
Время медлит. Меняет траекторию. Соскальзывает с прямой. Идет по кругу. Что-то вроде карусели. Деревья. Лестничные пролеты. Свадьба. Счастье, которого не будет.
Человек походит на лист. Он падает. Пуля срезала его с древа жизни.
Карусель? Нет, водоворот. Воронка. Круги всё уже уже уже...
Смерть героя в «Ивановом детстве» за кадром. Не за финальным кадром, нет. За начальным. До титров. Он мертв с первой секунды. Жизнь ему только снится. Свет. Яблоки. Колодец. Мать.
Иван мертв, он на войне, война - тот свет. Он по ту сторону.
Иван знает каждую тропку. Он здесь свой. Назад, на солнце, ему хода нет. Он мертв. Он убит. Он Ангел смерти.
Невидимая смерть в «Сопрано». Внезапная. Нежданная.
Черный квадрат. В Сопрано смерть - черный квадрат. Ничто.
Смерть героя, смерть мира, смерть зрителя. Ничего нет после. Как будто бы вся жизнь - мыльный, радужный, веселый, лопнувший вдруг пузырь.

А я не люблю свои сны. Пересказать в точности их не умею, они бессвязны. Нет логики, последовательности. Прозрачные слои, один над другим, как стекла в аппарате для съемок мультипликационного фильма Юрия Норштейна, верхнее стекло – ближний план, нижнее – дальний. Во сне планы спутаны, не разберешь, что было, а что только будет. Немногое, что помню: я не могу дозвониться, нет связи, мой чертов телефон бесполезен, мама сходит с ума, а я не могу дозвониться, я далеко, далеко, далеко, мне не вернуться, не предупредить.

Во время изоляции эти сны исчезли (явились другие).

Автобус. Лето. Сумрак. Дождь.

Представьте, вообразите себе, вы живете за городом, за большим городом, за громадой Москвой. Ваша крохотная планета так от нее далека, что и огни Москвы не видны, лишь угадывается темной ночью в той, западной, стороне, куда уходит по вечерам солнце, угадывается в небе, в космосе, красный отблеск, отсвет, большого, никогда не спящего города. Вы далеко, но не настолько, чтобы сойти с ее орбиты, вы навсегда с ней, она и есть ваше светило, ваша звезда, по имени Москва.

И всю-то вашу жизнь, ежедневно, за исключением некоторых выходных дней, вы добираетесь до нее на перекладных. Автобус. Платформа. Электричка. Метро. Вы ждете, вы едете, вы смотрите в окно, вас укачивает, как в колыбели, из которой уже не вырасти. Ваше тело привыкло. Ваши глаза не удивляются.

Привычный, отлаженный ход времени.

Но вот он сбивается. Большой город закрыт. Вы остаетесь на своей крохотной планете, на своем пятачке, вы оторваны. Проходит месяц и другой, и вы уже не помните, не представляете, как это можно выйти из своего маленького мира, как добираться до большого, возможно ли преодолеть всё это пространство.

Мне понадобилось в больницу по мелкому, но неотложному делу, и я оформила пропуск. Он всё еще был неактивен, когда я ложилась спать, и я не знала, возьмут ли меня завтра на борт. Под утро, под шум дождя, я включила ослепивший меня планшет. Проверила. Действителен. Боже мой. Да. Завтра. Сегодня! Фонари еще не отключили, их свет пробивался сквозь темно-синие занавески. Сегодня уже наступило.

Шла под зонтом к остановке. Безлюдными, тихими дворами. Народу немного. В короб остановки, в его железные рамы, вставлены новые стекла. Вместо когда и кем-то разбитых. Это хорошо.

Встаю под крышу и закрываю зонт.

Автобус подходит. Большой и белый. Такой межпланетный корабль, не совсем подходящий нашим мелким нуждам (он вроде океанского лайнера в узкой речушке). В автобусе тепло. Окна потеют. Он медленно отправляется в путь. Я чувствую его ход. Вспоминаю забытое. Всё кажется странным. Всё кажется прекрасным. Спускаю повязку на подбородок. Народу немного, нестрашно, тихо. Дождь.

Платформа. Навес. Приближается электричка. Старая, промозглая. Едет долго, со всеми-всеми остановками (машинист так объявил когда-то: поезд едет со всеми-всеми остановками) . Вереница торговцев. Обычная вереница обычных торговцев. Кроме прочего всегдашнего, предлагают многоразовые перчатки из нейлона. Кто-то берет. Народу не так много, как в прежние времена. В Пушкино входят мужчина и женщина, располагаются в моем отделении, дышат тяжело, видимо, бежали. Я поднимаю маску, укрываюсь. Чем они на меня дышат, мало ли.

Едем. И час едем. И еще десять минут едем. Долго. На Северянине уже положены на бетонные опоры металлические(?) конструкции. Я вижу огонь сварки там наверху. Огненный искрящийся шар.

Москва третья. Следующая Москва Ярославская.

Смотрю, дышу, иду. Чужая планета, тонкий лед, пропасть под ногами.

В кафе горит огонек. Но не в зале. Не посидишь, как прежде. Только взять с собой. Но всё же горит огонек, светит. Иду медленно. Время есть, с запасом. Разглядываю витрины. Деревья. Захожу в «ВкусВилл». Народу немного, и все тихие, осторожные.

Дождь перестал. Кажется, будет лето. Вижу через стекло - парень сидит за высоким узким столом, пьет кофе, это кажется чудом. Захожу, прошу эспрессо и тоже сажусь за стол, вдоль стены, от парня в отдалении, мы все сейчас далеко друг от друга, наш мир распадается, но, кажется, не распадется.

Я пью эспрессо крохотными глотками, дверь распахнута, я вижу Новослободскую улицу, я счастлива.

Мы ждем.
То дождя, то солнца, то пенсии, то автобуса, то начала, то середины, то конца.
Мне приснилась строка:
У меня глаза пустые, не наполнены ничем.
Они и не могут наполниться. Ненасытны, неутолимы.
Читала старинную сказку о короле, один человеческий глаз перевесил всё его золото.
Покатай глаз в земле, - дал совет мудрец. Король исполнил, и глаз стал легким. Только земля смогла его насытить. Сыра земля. Смерть.

Мы ждем.

[Фото: прогулки 1-4.06.2020]

Не букет из пышных роз
Тебе в бутылке я принес
Сорокоградусный мороз

*
У меня мозг очень маленький маленький
Не мозг а серенький зайчик
Ему и страшно и темно

В небольшим вычислительном центре появился новый сотрудник. Стояло лето тысяча девятьсот восемьдесят пятого, давнего уже, года. Новенького звали Андреем. Он приходил раньше всех. Собирал мусор, мыл пол в кабинетах и в коридоре, и, под присмотром одного из программистов, в машинном зале. Андрей был тих и вежлив. Шваброй елозил аккуратно. Машины гудели. Мигали какие-то огоньки. Закончив уборку, Андрей прятал в подсобку швабру и ведро. Вешал на трубу отжатую тряпку, мыл руки и уходил в булочную. Там он стоял за высоким столом, пил чай и наблюдал жизнь. Только он здесь знал, что источник этого мира, его родина и начало, в нескольких неспешных шагах. В проулке за углом, в полуподвале старинного московского особняка, пережившего нашествие Наполеона. Вычислительный центр, машинный зал, ровное дыхание железных. Они работают. Они считают. Они даруют жизнь и свет. Они и есть жизнь, они и есть свет. Они и есть. Андрей это не придумал, услышал. Один из молодых программистов нашептал по секрету. Поделился. Доверил Андрею тайну мира, рожденного вычислениями железных. Андрей не постигал, как это. Смотрел с изумлением на свою руку. Она тянется к граненому стакану. В стакане чай. И всё это живо, благодаря гудящим железным. Расчеты, цифры. И вот рука. И пальцы шевелятся. И губы произносят: Сдачу забыли! И пахнет хлебом. И время идет. И будет вечер. И будет ночь. И настанет утро. О, железные боги.

Тропинка в разросшейся траве кажется древней, как будто ведет не к пятиэтажке (вот она, вижу), а в прошлое, которое ни я, ни мои родители и прародители, не застали. И я бы могла туда попасть, если бы не шла так быстро или так медленно. Если бы остановилась. Если бы захотела.

Я училась в первую смену, возвращалась домой, отворяла дверь, разогревала обед, негромко включала приемник, станцию «Маяк». Я не вслушивалась. Обедала, мыла за собой посуду, делала уроки. Радио бормотало, мужские, женские, детские голоса изо дня в день пели одни и те же песни. Синий лён. Эх, дороги. Ночь коротка. Вологда. Не плачь, девчонка. Мне нужен был человеческий голос. Чье-то необременительное, незримое присутствие. Не требующее внимания. Ничего не требующего. Кроме меня, как выяснилось.

Я помню их прочно. Шагаю ранним утром по Москве и напеваю. Ночь коротка. Утро красит нежным светом. Не плачь. Они поселились во мне, прижились, стали мной. (Лучше бы включала уроки английского.)

Вчера по «Эху Москвы» читали из старых газет:

«…Чтобы избавиться, как вы пишете от преследования магнетизера, влияющего на вас силой своего гипноза, обратитесь за помощью к врачу по нервным или душевным болезням». («Гудок» №213 - от 23 (10) июля 1920 года . Ответы редакции.)

«Мастер и Маргарита» практически.

Высоцкий умер 25 июля 1980. Я была в Муроме на каникулах. Солнце сквозь тюлевые занавески, журнал Квант на старой этажерке вместе с подшивкой Нивы за 1912 год. Там же «Детство», «Черная курица», потрепанная фантастическая книга про будущее. Москва была закрыта, по черно-белому телевизору показывали Олимпиаду. Последнее школьное лето.

О смерти Высоцкого я не знала, а если бы узнала, то подумала бы не о нем, а о капитане Жеглове. В то время он занимал мои мысли. Мое полудетское воображение.

Придуманный герой говорил придуманные слова взаправдашним голосом.

Фильм - вымысел, движущиеся картинки, наскоро намалеванные. Картонная декорация. Лучше не вглядываться, дотошность - убийца иллюзии.

Но за всем этим балаганом чудилось настоящее. Хотя бы Москва. Она там, невидимая, дышала. Горький папиросный дым. Хлеб. Сахар. Чай. Отражение усталого, невысокого, ладного в военной форме.

Прозрачность грубо намалеванного задника. Возможность видеть сквозь.

Сквозь понарошечную картинку - время, его настоящая кровь.

Песни Высоцкого я услышу позже.

На корабле я плыву на корабле. Он похож то ли на трамвай (желание) то ли на птицу (Сирин) то ли на камень (Сизифов). И на этом на корабле в неподвижной тишине точно в обмороке я.

Время это такая птица, клюет нас по зернышку, а насытиться не может, вечно голодная. Можно ли от нее скрыться? Лишь в абсолютную тьму. Недавнее изобретение - электрические лампочки, дают не свет, дают тьму. Включаешь, и комната погружается в ночь, и свет за окном, даже яркий дневной, не может в нее пробиться. Спишь без сновидений. Хочешь минуту, хочешь пять лет, а пожелаешь - и двести. Звенит будильник и гасит тьму. Свет нового дня за окном. Глядишься в зеркало, ты по-прежнему молода. Но если будильник сломается и не разбудит, сон твой не прервется и будет вечен.

(В ожидании опаздывающей/отмененной электрички.)

Меланхолики нежнее. Ни с кем не сравнить. Я чувствую их по запаху. Осенние мертвые листья. Начало распада. Меланхолики, сладкое слово. (Из интервью с каннибалом.)

Вчера 8 сентября 2020.

На Старом Ярославском шоссе перед маленьким рейсовым автобусом шла машина. Казалось, ее откопали из-под земли. Нашли в котловане, извлекли, поставили на обочину, рассмотрели, удивились: неужели когда-то прежде такие чудища ходили по дорогам? Для чего этот котел позади кабины, для чего эти конусы и переплетения узких труб? В котле что-то перевозили? Какую-то химическую смесь? Или это лаборатория на колесах? Котел задраен наглухо, крышку не сдвинешь, приросла намертво. Дверца подалась, отворилась, водитель взобрался в кабину, включил двигатель, и двигатель откликнулся, заговорил хриплым утробным голосом. Водитель нажал на педаль газа и тяжелая машина сдвинулась с места.

Она катила по Старому Ярославскому шоссе, черные жуткие клубы дыма валили из выхлопной трубы. Отчего-то она выходила с правого бока от котла. Пассажиры в рейсовом автобусе задыхались. Водитель автобуса рискнул, взял влево, прибавил скорость и обогнал вонючего монстра.

Сентябрь 2020.

На днях в полупустой электричке девушка уснула, привалившись к стене. За окном проплывали, медленно и торжественно. Прервусь и поясню: скорость передвижения электрических поездов на Ярославском направлении неуклонно снижается. За час и шесть минут мы преодолеваем сорок километров. По расписанию! В прежние времена на это же расстояние уходил час. Со всеми, разумеется, остановками.

Но за окном всё же не стояли, а проплывали, появлялись и исчезали, дома, деревья, столбы, машины (машины, впрочем, нас обгоняли, если шли с нами в одном направлении). Люди, шлагбаумы, насыпи.

Девушка спала, не выпуская из рук смартфон, на его небольшом, но четком экране мужчина подступал к женщине, бог его знает с какими намерениями.

Сентябрь 2020. Субботняя электричка. День. Сижу с краю. Поезд катит, укачивает, я закрываю глаза. Сон не сон, полудрема. Кто-то проходит мимо. Наверное, в тамбур, может быть, скоро остановка. Они проходят и оставляют после себя запах, детский запах молочной ириски, я как будто чувствую ее во рту. Я как будто

Ехали медведи на велосипеде, ехали в Париж, а приехали в поселок Лесной.
А где, - спрашивают, - у вас тут Эйфелева башня?
Да вот же она, прямо на Ярославском шоссе, вся белая, а полоски красные, и огоньки горят на самом верху.
Надо же, а на фотографиях совсем другая.
Фотографии всегда врут.
А где тут у вас Елисейские поля?
Да вот же они, поля и поля, а вот там вот церковь, купол синий, а звезды золотые, на солнце горят.
Ну совсем не похожи поля, ну ничуть.
Фотографиям нельзя верить.
Не подскажете, как нам в Китай добраться?
Да вот, Ярославское шоссе, все по нему едут.
Счастливо оставаться.
Счастливого пути.

Едва ли не каждый день она приходила.

На секундочку. Пироги принесла, только что испекла, с черникой, а черники сегодня, вы не ходили, а я ходила, не, я одна, Сашку моего разве вытащишь из гаража, вот скажите, Степан Андреич, отчего вы не в гараже, а дома с женой, такая вы пара чудесная, всё вместе, и по улице идете рука об руку, будто не жизнь, а кино, не наше кино, какое-нибудь французское. И вот сейчас смотрю на вас и радуюсь. Скажите, каковы пироги, от них только зубы черны, а в остальном польза.

И Степан Андреич ел пирог, и Алла Марковна, супруга его, несла гостье чашку и наливала в нее золотой чай, прозрачный, терпкий.

И даже меда не надо в такой чай, - говорила соседка, - он уже мед.

И приходила она в другой раз, и хвасталась перед Аллой Марковной обновкой, кофточкой или шляпкой. И приходила в третий раз, и просила пять рублей до получки. И приходила в четвертый, и насчет вчерашней серии удивлялась, отчего это так сюжет повернулся, а не иначе. Чайник закипал. Степан Андреич, посидев вместе с женщинами полминутки, уходил в большую комнату, включал телевизор.

Степан Андреич был молчалив, работал на заводе мастером, выпивал по праздникам и в меру. Чинил телевизоры и радиоприемники, холодильники, автомашины, а также стиральные машины. Заработанные деньги все отдавал жене. В сентябре они ездили в Крым, возвращались помолодевшие. Бархатный сезон, - говорила соседка. Ставили на газовый огонь чайник.

В конце девяностых Степан Андреич умер. То ли потому что завод обанкротился, то ли потому что дочка развелась в далеком городе Санкт-Петербурге, то ли потому что время пришло. Или вышло. Как бы то ни было, Алла Марковна доживала свой век одна, и даже соседка ее не навещала. Встречались иногда на улице или в магазине, здоровались.

Роман - искусство кройки и шитья.
Рассказ - искусство иллюзии.
Роман - корабль.
Рассказ - призрак корабля. Мираж.

В электричке позавчера 16 сентября 2020 высокий белокурый мальчик голосом Цоя пел «Хочу перемен». Музыка и голос неслись из динамика, который он тащил за собой, как старушки тащат сумки на колёсиках; бог знает, чем наполнены эти сумки, но голос Цоя (его неполное подобие) из них не зазвучит. А было бы забавно.

С этим мальчиком мы встретились еще в подземном поезде, вместе вышли на Комсомольской. Он нас обогнал.

А может быть, это был не он.

Ах я выпила таблетку и теперь не укачает ни на море ни на суше ни в космическом пространстве разве только в колыбели но туда не помещуся.

Десять рублей моя жалкая дань за мелодию в поезде, а мелодия в поезде это разбитое окно в другие времена которых нет и не было и никогда не будет.

Ночь. Темные многоэтажные громады со светящимися прямоугольниками окон. Осень. Ветер. Летят золотые прямоугольники. В точности как листья. Дома остаются темными неразличимыми во мраке. Ветер уносит золотые прямоугольники, в иных угадываются тени, тени движутся, подступают, удаляются, исчезают, появляются вновь.

Интересно, снизойдут ли надменные критики до нашего сериала «Неоконченный бой»? Премьера прошла втихую, на маленьком телеканале. Правда, название у канала прекрасное - «Победа».

Думаете, я ослеплена и не вижу недостатки? Вижу. И каждый зритель, я уверена, видит. Но внимание, судя по отзывам, не очень обращает. История захватывает. Герои смотрят на тебя с экрана, настоящие, живые. Даже маленькие герои, не главные. Хозяйка кубовой, к примеру.

Железнодорожная станция. Поезд останавливается, пассажиры бегут за кипятком. Кран тут же, на платформе. Чтобы из крана тек кипяток, и нужна кубовая, тесная, жаркая, с печкой, огонь в которой вечно надо поддерживать, подкармливать. И хозяйка кубовой, хозяйка огня, тепла, жизни, высокая, странно, с усилием, выговаривающая слова, с короткой, совсем мужской стрижкой, она отчего-то притягивает к себе, удерживает внимание, запоминается навсегда. Мы почти ничего о ней не знаем, но чувствуем и сочувствуем. Как будто судьба ее возвышается над ней и над нами. Не отвернешься. Потрясающая актерская работа Хельги Филипповой.

Об Антонине Иваньшиной («с мягким знаком»), которая думала, что ее убьют на войне, героине Клавдии Коршуновой, я не в силах говорить. Лишь одно: эта роль - подвиг актрисы. Настоящая вершина, без дураков.

«Я думала, что меня убьют на войне». Разве это забудешь?

Дорога подобна сну, если смотреть в окно рядом с водителем, если повезет занять «штурманское» место, если утро будет прозрачно-серым. Тогда ты почувствуешь дорогу, ее плавный, ее неровный ход, ее вверх и ее вниз, ты увидишь, как вдруг появляется церковь, а рядом с ней темная ель, мы едем по старой Ярославке, новая совсем рядом, новая, быстрая, гудящая, а здесь, на старой, помягче свет, потише гул, здесь живы еще деревенские бревенчатые дома, и в окнах их теплится свет, ненадолго, ненадолго.

Сто лет назад заведующий литературным отделом газеты «Красная деревня» Андрей Платонов ответил тов. В.И. Щеблыкину:
«...К сожалению, товарищ, присылаемый вами материал не подходит. Пишите о вашей деревне, о ее горе и надеждах.
В ваших стихах много хорошего чувства, но оно совсем не передается. А суть поэзии именно в совершенной передаче себя.
А молча все люди поэты»
(Андрей Платонов. «...я прожил жизнь». Письма [1920-1950 гг.]. М., 2013)

Электричка, пассажиры уже на местах, переговариваются, томятся, ждут отправления, и это что-то вроде паузы перед началом концерта, когда зрители в зале, инструменты подают голоса, кто-то покашливает.

Острожно, - предупреждает машинист, - двери закрываются.

Путь от Москвы до Лосинки это что-то странное и мучительное, что-то вроде какофонии, хаоса, стона.

От Лосинки до Мытищ звук меняется. Как будто на сцену выходит в полном составе ансамбль имени Александрова. Запрягайте, братцы, коней, там-та-ри-там-там-тарим. Маруся раз, два, три! Иногда является группа Любэ. Батяня комбат.

Если нет от Мытищ до Пушкино остановок, ни одной, поезд разгоняется и всё в нем смолкает, это Кипелов поет Я свободен! Наяву, а не во сне.

От Пушкино до Зеленоградской солист поет на чужом на итальянском языке. О поздней любви? О вечернем тумане?

Люди растут, каждое новое поколение выше предыдущего, настанет время, когда современные машины, дома, поезда станут забавой для детей новых гулливеров. Крохотные оконца крохотных вагонов, кто там внутри? Никого, никого.

Когда смотрю на темную, еще ночную, зимнюю, черную, раскисшую, грязную дорогу, на ослепительный, то желтый, то сине-белый выморочный свет фонарей, на плывущие за окном электрички каменные опоры моста, на рельсы, на снег между ними, на зимний мир пригорода, на путь, повторяющийся изо дня в день, всё по одному, по железному, кругу, мир кажется мне по-настоящему страшным, не живым, как вид перед намертво застывшей камерой в Твин Пиксе: серый ночной неровный асфальт, черные лужи, каменные выщербленные стены. Застывший, застылый мир. Неживой. Сломанный проржавевший механизм.

Огоньку?
Огоньку?
Огоньку?

Но нет, нет. Нет

Новая религия Ивана Светозарова.

Излучатели секунд.

Нет, не часы, часы - регистраторы. Как счетчик Гейгера. Но счетчик Гейгера пищит то громче, то тише, в зависимости от степени излучения, от близости радиоактивного источника (никакого отношения к радио раздраженно объяснял физик на давнем уроке).

Часы работают ровно. Стучат однообразно. Значит ли это, что источник, излучатель времени трудится так же мерно и ровно, распространяя одно и то же время во все стороны без изменений и при любых условиях (мороз и солнце, ласточки с весною, подлая война, тихий мир, глубокая радость, тяжелое горе).

Что за нелепость, излучателя не существует, а время есть ритм, вдох и выдох, да и нет.