Забудешься, ждешь платформу Северянин, а нету ее, года три как снесли. К лучшему, всё к лучшему. Платформа-призрак, и мы на ней призраками где-то в пятом по счету измерении. Идем-шагаем от Северянина к МЦК. Слева железная дорога, справа темные кирпичные корпуса. Вдруг пахнет свежеиспеченными булочками. Такими торгуют в подземных переходах. Торговали. Из слоеного, как правило теста. На маргарине, конечно. Идешь к МЦК и думаешь: в одном из этих темных домов пекут. Видишь, как подходит к платформе МЦК Ласточка. Не успеем, улетит без нас. В пятом измерении, в тридевятом царстве-государстве.

Хочется придумать писателя. По фамилии, к примеру, Голубев. Или Герасимов. Или Голотов. (Почему-то непременно с Г). И чтобы этот Голубев-Глотов написал:
Свобода приходит нагая. Свобода уходит в прекрасном костюме, в лаковых штиблетах и с полным возом добра, включая антиквариат. Оставшиеся наги и босы.
Хм.

Остановка Флотская улица. Адрес – Онежская. Дом длинный, панельный. Этажей, наверное, восемь. Или девять. Подъезд чистый, стены выкрашены зеленой краской. А газовая труба выкрашена белой краской с черными прочерками. Напоминает березовый ствол. Читала в старой книжке, что нарисованному суждено сбыться через три тысячи лет. И если бы дом на Онежской простоял три тысячи лет, то мы (ха-ха) увидели бы вместо трубы березовый ствол. Но какая панелька простоит три тысячи лет? Кто же ей даст?
Длинный дом на Онежской давно разобран, сгинул. Стоит на его месте какая-нибудь башня; не знаю, не видела. А через три тысячи лет все-таки вырастет береза, почему бы и нет
В подъезде с трубой-березой жил В.В.. Квартира его была заполонена книгами. Даже на полу возвышались стопки с узкими проходами между ними. Книжный город. В.В. покупал на развале или в магазине книгу и достраивал дом или стену в своем городе. Порой дарил книгу мне. К примеру, роман итальянского автора Луиджи Пиранделло «Записки кинооператора Серафино Губбьо». В аннотации сообщается, что роман увидел свет (как младенец) в 1916 году. Немое кино. Здоровенная кинокамера стоит на трех ногах (а земля на трех китах), оператор крутит ручку. То быстро, то медленно. И чувствует себя неживым придатком неживого механизма.
В.В. пребывает в лучшем мире, а я живу, еду в электрическом поезде и читаю подаренную им книгу.

Сон В.В.. (Пересказ полузабытого пересказа, ха-ха.)
Итак, В.В. заходит в булочную. Обычная московская булочная (сейчас таких нет). За прилавком знакомая продавщица. Обыкновенная. Но голос примечательный для В. В., голос прекрасной итальянской актрисы (Моники Витти? Очень вероятно.) В. В. без ума от этого голоса. Он заходит в булочную, чтобы его услышать.
Русская речь голосу идет. Открывает какие-то иные возможности. Глубины, высоты, интонации.
- Я не ем бородинский, - говорит продавщица, - у меня от него живот пучит.
В.В. наслаждается.
- Ватрушки привезли вчера. Будете что-то брать? Конфеты? Я? Цитрон люблю. Потому что кисленькие. А что?
В.В. берет цитрон и приглашает продавщицу к себе домой. Сам от себя не ожидал такой прыти.
Мгновенно они оказываются у него на кухне. На подоконнике кактусы. На столе бокалы с шампанским. Они сдвигают бокалы и пьют. Продавщица молчит и смотрит блестящими глазами. Ой, - думает В. В. И восклицает:
- Мы едем в театр!
Сказано - сделано. Они стоят на платформе в метро, поезд подходит, отворяет двери. Продавщица входит в вагон. В.В. не двигается с места.
Двери закрываются. Продавщица недоуменно смотрит из-за стекла. Поезд ее увозит. На душе у В.В. становится легко.

Вот люди. Сидят в полупустом (пока) вагоне электрического поезда. И он везет их. Они знают куда. Думают, что знают. И я думаю, что знаю. Даже когда пишу эти строки 1 марта 2022. Поезд едет. Темно. 6.28 на часах. Следующая станция, - говорит машинист. Ну да, ну да.

При поступлении во ВГИК одно из заданий на собеседовании – придумать фильм
по картинке. К примеру, комната, стол у окна, цветы в вазе. Если за кадром мы (зрители)
слышим мирные голоса о скорой поездке к морю, то и картинка нам кажется мирной.
Если за кадром гудит сирена и говорят (кричат) о ядерном взрыве, картинка нам кажется жуткой. Монтаж (изображения и звука) рождает смысл.
Сегодня, 1 марта 2022, я подходила к музею под соснами. Солнце, ледок хрустит
под ногами, птицы поют. Картинка всё та же.

Метнулся из полумрака человек и ударил ножом в живот. Раненый повалился на землю, напавший вскрикнул, бросился перед ним на колени, зашептал:
- Прости, брат, прости, обознался.
Взор названного брата помутился.
Раненого звали Алексей, он очнулся через три дня. Врач сказал, что Алексей потерял много крови, но органы целы. Легко отделался. Приходил следователь, расспрашивал. Ни на один вопрос Алексей не мог ответить определенно. Лица нападавшего не разглядел, голос не запомнил. Кто мог желать смерти? Никто.
Следователь ушел, Алексей выбрался в коридор, ходил (врач велел ходить) и смотрел на рыбок в большом аквариуме. И они на него смотрели. Так ему чудилось. Жена принесла в термосе куриный бульон. Он ел при ней.
- Тамара, напрасно ты, здесь нормально, тоже суп, котлетки.
- Знаю я их котлетки, - отвечала Тамара.
На четвертый день, сразу после утреннего медосмотра, Алексей надел куртку и выбрался на воздух. Безлюдная липовая аллея, птичьи голоса, раннее солнце.
Алексей шел и шел ровным шагом. Увидел скамейку, сел. Солнце согревало лицо. Алексей закрыл глаза, забылся. Кто-то коснулся его руки. Алексий очнулся.
Напавший сидел рядом с ним.
- Брат, брат, прости, я обознался.
- Да. Я понял.
- Я хотел тебе сказать. Хотел, чтобы ты знал. Я думал, что его убиваю, а потом смотрю, не он. Это чудо было, понимаешь?
- Нет.
- Ты не похож! И рост другой и походка, я вот сейчас шел за тобой, наблюдал. И куртка.
- На мне пальто было.
- Да, точно, пальто. А он ведь никогда в пальто, даже близко. Он, чтобы пальто, нет. А я смотрю на тебя и думаю: он. И нож в тебя. В него. А потом, когда я убежал, я не знал жив ты или нет. Я не думал ничего, пустая голова. Шел, шел. Я и про нож забыл, а в руке несу нож. Это всё дворами. Дворами иду. И хорошо, что вечер, темно. А там магазин во дворе, двадцать четыре часа, и он из него выходит. Чего-то несет в пакете, хлеб, может, я не знаю. Идет прямо на меня, но я в тени, а ему в лицо фонарь светит. И тут уже нет ошибки, он. И нож у меня в руке, и он тут рядом. Убивай не хочу. И не хочу. Не простил, нет, но убивать не стал. Ты его спас, брат, и меня спас. Ты, брат, спаситель. Понимаешь?
- Да.
- Чувствуешь себя ничего?
- Нормально.
- Я слышал, что нормально.
- Да, нормально.
- Я знаешь, отчего убить хотел?
- Нет.
- Я тебе скажу.
- Как хочешь.
- Или нет. Не скажу. Не все ли равно.
Он встал.
- Прощай, брат.
Ушел.
Солнце грело.

Я проводила экскурсию 22.02.2022. Дата важна.
Группа пенсионеров. Мой возраст и старше. Благодарные слушатели, они понимают, о чем я говорю. Помнят старые советские фильмы: «Балладу о солдате» Чухрая, «Белое солнце пустыни» Мотыля, «Осенний марафон» Данелии. Мне кажется, они помнят даже то, что не видели. «Гамлета» Козинцева, «Заставу Ильича» Хуциева, «Иваново детство» Тарковского. Мы дышали одним воздухом, вот в чем дело. Мы родственники.
Под конец экскурсии я подвожу их к плакатам и говорю примерно следующее:
Фильм снят, смонтирован, готов к показу. Сколько он длится? Часа полтора, а то и два с лишним. Чем-то они заполнены, эти часы, какими-то событиями, разговорами, переживаниями. Художнику-плакатисту нужно умудриться на небольшом (80 на 52 сантиметра, например) пространстве передать атмосферу, смысл, идею фильма. Создать художественный образ фильма. Заманить зрителя в кинотеатр. Плакат - это послание.
Например, «Тема» режиссера Панфилова (так я говорю). С лица героя Михаила Ульянова, благополучного, обласканного властью, сытого, наглого писателя Кима Есенина, сползает золотая маска. Ким Есенин предстает перед нами голым. Голым, жалким, беззащитным, пустым. Это даже не маска, это скорлупа, в которой он прятался. Хоронился. Хоронил себя. Жив ли он там, под этой скорлупой-саркофагом? Идите в кинотеатр и смотрите. (Художник – Леонид Романович Богданов.)
Мои экскурсанты понимающе соглашаются: да, да.
Я привожу еще какие-то примеры.
Одна из слушательниц указывает на плакат к «Маленькой Вере» Пичула. (Художник Юрий Борисович Боксер.)
А здесь что скажете?
Давайте посмотрим. Давайте посмотрим вместе. Что здесь изображено? Большую часть пространства занимает земля, темно-коричнева, сырая. В дождь не пройти, не проехать, увязнешь. Тяжелая, неподвижная земля. Под бумажным небом (в нем прорвана дыра, через нее смотрит синий девичий глаз) выстроены ряды одинаковых многоэтажек. И тоже бумажных. Если подойти ближе и вглядеться, многоэтажки вырезаны из газет. То, что издали чудится окнами, вблизи оказывается газетными строчками. Можно разобрать слова:
…если вы страдаете от одиночества…
…в целях усиления эстетического воспитания детей…
…не очень общительны…
…связывают свои размышлени…
Бумажный мир. Слова, слова, слова.
А вы знаете, - радостно говорит мне экскурсантка, - знаете, где снималась «Маленькая Вера»? В Мариуполе. Тогда это был Жданов. Режиссер, Василий Пичул, оттуда родом, у нас в больнице лежала женщина, она работала в группе, не знаю, ассистентом, она уговаривала одну нашу медсестру сняться в массовке. На танцплощадке. Помните. Нет, не уговорила.

Кира Муратова. «Короткие встречи». Лопается гитарная струна. Гитара (вместо ружья) висит на стене и выстреливает. Звук лопнувшей струны. «Вишневый сад».

Черный экран. Экономия энергии (вероятно). Не слепит глаза. Ну и символично. Через край. В утреннем автобусе (малюсеньком, тесном) полно народу. Мужчина опустил глаза в смартфон. Не знаю, какого цвета у него экран, не вижу. Ладонь, когда она оказывается над экраном, освещается. Как будто она и есть источник света. Светится, гаснет, вновь светится. Зрелище это меня завораживает. Жизнь полна обыденных забот. Встать, позавтракать, одеться, поехать на работу. Зайти в магазин, добыть пропитание. Записать хотя бы что-нибудь. Тонкая нить, за которую я держусь, пока она меня держит. «Не смотрите наверх», недавний фильм про то, как на Землю летит комета (смерть), а люди ничего не умеют (не умеют договориться) предпринять. Ходят по магазинам, смотрят телек, работают. В последние минуты сидят за общим столом, это последняя их трапеза, они держатся за руки

Вчера 30 марта
Два разговора по телефону.
Первый в электричке, по дороге домой (от МЦК в 14.06, это так, чтобы я помнила; а на работу еду сейчас, от Пушкино в 6.20, последний мартовский день, градусов шесть минус, солнце, еще даже не горизонтально, рано, снизу вверх, как из ямы).
Итак, вчера.
Мужской голос: я в Пушкино еду. Да. Инструктаж (именно это слово). В ДК. Какие билеты, заходи, кто хочет. Свободный вход. Отец Николай будет. Всё пушкинское духовенство. Начало в шестнадцать. До восемнадцати.
Я открываю глаза. Сидит он от меня наискосок, через проход. В черной рясе, в черной куртке, в черной шапочке, черная сумка на коленях. В очках (не черных). Бородка вьется. Говорит, что собирается вернуться в Москву после мероприятия.
Разговор два.
В автобусе из Пушкино (от станции). Говорит водитель. Брат его друга сейчас там, воюет (именно это слово). Где-то под Киевом. Ночуют в подвале с мирными жителями. Когда падают тяжелые снаряды, земля сотрясается. Он служил в ОМОНе, направили туда. Брат боится за брата, плачет. Так говорит водитель. Что еще говорит? Их отправляли в Белоруссию, на отдых. Кому говорит? Лизе. Так он ее называет: Лиза. Может быть, сестра. Приезжай в гости. Так он говорит. Еще говорит: задняя дверь у меня плохо открывается, толкнули сегодня утром. Автобус громадный, для дальних поездок, старый-престарый.
Солнце светит с левой стороны. Уже горизонтально. Слепит.
Скоро выходить.
Важно: как мне подсказала Ирина Аведова, инструктаж в Пушкино был о пожарной безопасности.

Не можется писать. Сочинять. Еду в замызганном вагоне электрички. Вот это могу написать: еду в замызганном вагоне. В этом году стали разрисовывать вагоны. Снаружи. Наверное, по ночам. Когда составы стоят, пустые, темные. Граффити. И окна замалевывают. Окна очищают, насколько возможно. Остаются разводы. Смотришь на мир сквозь них. Радости это не прибавляет. Читаю сборник «Маруся отравилась». В основном, мусор (проза 20-х, прошлого века; любовь- секс-война). Даже «Гадюка» кажется фальшивой. И только рассказ Замятина (вылетело название, это старость; «Наводнение»! вроде бы, так) настоящий. Страшный, страстный, не натужный. Утром было минус семь. Живу в чьей-то безумной фантазии. Может быть, всегда. Ваша Л.

Кошки плачут, стонут во дворе, томятся; чудится близкое тепло, солнце поднимается и светит розовым тревожным светом; и что тревожного в розовом, ничего, всё тревожное в воздухе, который я вдыхаю и выдыхаю, я умножаю тревогу, мне нужно выйти под большое небо, забыться.
Лет через сто, так я иногда думала, лет через сто как будет на земле, увидеть бы.
Говорят, нефть - черная кровь земли, вот мы и станем черной кровью, вместе с нашими домами лесами полями и реками - все все все. Черная густая кровь, которую я видела только в кино. Менделеев сжег ассигнацию, сказал: тоже самое сжигать нефть.
Черная кровь, в ней вся наша цивилизация, станки, машины, одежда, надежда, науки, культура, стихи, фотоснимки. Через сто, через сто тысяч лет расшифруют добудут из самой глубокой скважины и расшифруют, новые, лучшие, другие, а пока, что ж, пока выпью горячий кофе и буду работать или поеду в Москву глазеть наблюдать забывать.

Раннее утреннее солнце. Наш автобус едет по Ярославке, скорость небольшая, легковушки (мама бы сказала: частники) нас обгоняют. Обходят с левой стороны. На миг в зеркале заднего обзора каждой обгоняющей нас машины вспыхивает солнце.

(режиссеры Крис Суини, Дэниел Неттхейм, 2022)

Важно всё. Но я начну с погоды.
Важно всё. Но я не могу рассказать обо всём сразу. Приходится выбирать.
Темы, события, мотивы становятся в очередь, выстраиваются в сюжет.
Погода.
Солнечно. Пыльно. Поначалу я не понимаю, где происходит действие. Водитель говорит, что по местным дорогам нельзя ездить ночью, кенгуру бросаются на свет фар. Понятно. Австралия.
Жара, пыль, узкие дороги, редкие машины, крохотные бедные городки.
Пыль, солнце, скука. Но иногда, вдруг, без предупреждения (ничто не предвещает), поднимается ветер. Песчаная буря.
Буря налетает и стихает.
Солнце. Тишь. Даже кенгуру не видно, они ведь только по ночам прыгают. На свет фар из кромешной тьмы.
Так же внезапно, как буря, обрушивается ливень. Он смывает кровь только что убитого человека.
Герой фильма движется против течения времени, в прошлое, по собственным следам, шаг за шагом.
Что он там потерял? Собственное имя. Себя. Он ищет себя.
В то же самое время (ха) время несет его вперед, в будущее. К себе самому. И эти два человека (с одним и тем же именем Эллиот) не совпадают. Эллиот прошлый и Эллиот настоящий (истинный?) - это два разных Эллиота.
Нынешний Эллиот жаждет забыть себя прошлого.
Впрочем, он и не вспомнил себя прошлого. Нет. Ему рассказали.
Он знает о другом себе по свидетельству Лены Паскаль (она говорит с ним по-русски). И это свидетельство он теперь помнит. Свидетельство о своем преступлении, но не само преступление.
Жизнь - вспышки света в темноте.

(О прошлом Эллиота говорит Лена Паскаль, о настоящем – Хелен Чемберс (по-английски). Две Елены.)

(Мы все плохо помним свое прошлое. Я, по крайней мере. Вспышки в темноте и чьи-то свидетельства, которым не всегда хочется верить. Я настоящая лучше себя прошлой, я не способна. На что?)

Смотришь фильм. Появляется некто. Понимаешь: вот он, главный герой. А вот надо, чтобы главный герой - судьба. Как в Фаталисте. Нечто из другой культуры, из другого мира. В Фаталисте, Восток как бы поглощает Запад. Во всех других частях романа они (Восток-Запад) проходят сквозь друг друга, как марсиане (вымершие) и земляне (живущие) в рассказе Брэдбери. Они в разных измерениях. Печорин герой не времени, но культуры.
Наверное.

Печорин: говорят, я был больше похож на черкеса, чем настоящий черкес. То есть, он был несвободен от роли, которую играл? Он пережимал? Он не мог стать вполне черкесом, а если бы стал, то его бы уже не заботило, на кого он похож и достаточно ли похож. Или не похож вовсе.

Смесь черкесского с нижегородским, - так Печорин говорит. Не о себе, конечно.

Свет ослепляет во тьме прохладно
и мало что видно слабым глазам
конечная станция просьба освободить
вагоны свет гасим там наверху что
снег мы не знаем там нас нет

Героя преследуют. Он врывается в кафе, несется через зал, влетает на кухню (стучат ножи, вспыхивает пламя горелки, кипит вода). Он словно попадает из лицевой стороны мира (столики, за ними мирно сидят люди, едят, пьют, глазеют, официант приносит заказ) в изнаночную.
Из кухни он бежит во двор, в переулок (изнанка города), по сути - в другое измерение. Туда, где затеряется, спасется.
Кафе или, может, быть театр, где идет представление, а герой скрывается за кулисы. Зритель именно это и хочет увидеть - кулисы, кухню, подвал, чердак, операционную в больнице. Изнанку. Другую сторону Луны, другая сторона ему, заурядному смертному, так запросто не доступна. И даже если он сам повар или хирург, и тогда он не знает изнанки прачечной, стадиона, кинофабрики, музея.
Герой фильма, скрываясь от погони, покажет нам изнанку вселенной, откроет нашему взгляду тайную сторону (тайную комнату, в которой и крутятся все шестеренки мира; там вьются провода, мигают лампы, и время на часах неотвратимо идет в одну только сторону, к нулю).
Но герой не задерживается в сокровенном пространстве, ему некогда, он бежит дальше, он пытается спасти свою маленькую жизнь. И нарывается на выстрел.
А если бы он остался.
А если бы он остался навсегда в сокровенном мире.
В Музее, к примеру. За маленькой дверью в стене выставочного зала. Путаница коридоров, горы бумаг, фотоснимков, обрезков кинопленки. Пыль, застоявшееся время. Герой переводит дыхание. Он в безопасности. Но только здесь.

Мне приснился сон, как будто мы с мамой в чужом незнакомом городе, нам нужно добраться на автобусе до остановки, но мы никак не можем, остановки не объявляют, да и название я не могу вспомнить. Мы возвращаемся, попытаемся на другой день, но как? Я не могу вспомнить названия, оно ускользает, и на планшете ничего не могу посмотреть, нет никакого поисковика, карты, планшет бесполезен. Город перегорожен заборами, из ворот вырываются грузовики, когда они едут там, за забором, всё дрожит, точно картонное, грузовики огромные, тяжелые, угловатые, злобные, пыльные, едва успеваю отпрыгнуть, отпрянуть.
Возможная причина сна (одна из) – чтение на ночь «Пастуха и пастушки» Астафьева; угловатые, чадящие, тяжелые, злобные грузовики – танки.

В фильме «Мементо» (2000) Кристофера Нолана - шипит поляроид, выдает моментальные снимки, бумажные мгновения. Герой спешит записать имя человека на белой полоске под снимком, спешит указать: он лжет. Времени у героя нет. Есть момент. Нельзя его упустить.
Память и есть наша реальность. Память (реальность) героя - фотоснимки: вывеска мотеля, лицо, о котором он не знает ничего. Слова на белой полоске: не верь ему. Им (словам) - верить?
Он помнит смерть жены (ее убили несколько лет назад), всё дальнейшее в его сознании не задерживается дольше, чем на пятнадцать минут.
Между тем, что он помнит, и тем, что происходит сейчас, в этот миг, - пропасть. Он все пытается ее перешагнуть.
Моментальные снимки - опавшие листья.
В «Молчании ягнят» (1991) Джонатана Демми поляроид шипит угрожающе громко. Снимают неживое тело, жертву маньяка. Героиня разглядывает один из моментальных снимков и замечает: что у нее во рту? Удивительная сцена. Труп рядом, наклонись и рассмотри. Но, чтобы рассмотреть (чтобы разглядеть), нужно отстраниться. Моментальный снимок и есть возможность отстранения. Отступить на пару шагов от настоящего (в прошлое, в будущее).
В «Молчании ягнят» старый лифт. Полукруг со стрелкой над дверями. Он кажется полукруглом старинных часов. Лифт движется, и движется стрелка. То по ходу времени (кабина поднимается), то против хода (кабина опускается).
Люди стоят на площадке перед лифтом и, подняв головы, наблюдает за движением стрелки. Она как будто взбесилась: мечется вперед, назад, замирает. Как замирает, мечется (вперед, вспять) и само время. Время действия. Время жизни.
В лифте преступник, так они думают.

17 июня 2022
Автобус обходит по обочине пробку, его потряхивает. Водитель говорит: немножко потерпите. Конечно, - кто-то отвечает, - потерпим.
Мне кажется, что это своего рода театр, что пассажиры полупустого автобуса - зрители, что водитель обращается к ним со своего места вроде как со сцены.
Автобус катит по обочине, шоссе забито машинами: и первая полоса, и вторая, и третья, по которой ехать не дозволяется, но когда очень нужно, то едут. Сейчас и они стоят. А мы едем. Пусть и не по асфальту.
Жуткая пробка, я такой прежде не видела.
Едем. Пробка обрывается. Произошла авария, вот что. Я успеваю заметить разбитую машину, неподвижно лежащего на шоссе человека, скорую. Я отворачиваюсь.
Катим вдоль страшно пустой Ярославки.
Утро, солнце, лето - все кажется миражом. И наш автобус кажется миражом (наш маленький театр), и остановленные перед лежащим на асфальте человеком машины кажутся мне миражом. Всё кажется миражом, весь мир, кроме лежащего, неподвижного человека.
Как будто бы я не понимаю, сколько людей в этот самый миг лежат неподвижно в этом мире. По той или иной причине.
Из Пушкино едем до Москвы в электричке.
Одно единственное во всем вагоне опущенное окно. Прямоугольник свежей яркой зелени, свежего синего неба - на фоне сплошь замызганных мутных окон.
Я еду в Москву на вокзал. Билеты до Мурома, которые мы брали месяц назад испарились. В музее в некоторых фондах сохранились факсы девяностых годов. Бумага с испарившимся текстом. Мираж когда-то напечатанного письма. Билеты напечатали на точно такой же бумаге, тонкой и скользкой.
Кассирша смотрит в компьютер и подсказывает мне номер вагона, в который мы взяли билеты.

Время это взрыв. Только очень и очень и очень медленный. Можно даже успеть схватить и сложить осколки заново, при этом распадаясь на куски.

Поселок Лесной стоит на Ярославске, гул шоссе так или иначе слышен на любой улочке, в любом дворе, в любом закоулке; зелень спасает, но ее все меньше, вырубают деревья, полные жизни, а сухие не трогают (боятся тревожить старые кости?), траву выстригают начисто, как будто она в чем-то провинилась, вот ее и стригут под ноль. Трава все-таки прорастает, особенно после дождей, кое-где смотрит синими глазами цикорий, я знаю, что век его будет недолог. Мне представляется, что очень скоро в Подмосковье придут песчаные бури, жители станут запираться в своих многоэтажках, оставленные в крохотных дворах машины будут выть и плакать, но кто же услышит их; песчаная бура отбеснуется, люди выползут из домов на голую лысую землю, откопают свои машины, соберут в кучу мусор, и помчатся в Москву на работу по старому (а также по новому и по новейшему) Ярославскому шоссе. Люди, дома, склады, машины, торговые центры, равнодушное небо. Птицы, растения, насекомые - только на картинках или в старых фильмах. Чья-то кошка дремлет в чей-то квартире на сорок пятом этаже, она никогда не видела голубя, даже во сне.
Нет-нет, только не это. Люди одумаются, небольшие убютные дома будут стоять под золотыми соснами. Березы, осины, каштаны, ели, черемуха, лиственница, лопухи, подорожник, кашка, всё будет расти, цвести и благоденствовать. После трудов праведных человек устроится на скамейке в саду. Муравей ползет, птица чирикает, страница шелестит, облако плывет, солнце клонится к закату. Кошка дружит с мышкой, человек с человеком, каждый с каждым, все со всеми, а комар зудит, но крови не жаждет. Все они бесплотные призраки, несомненно.

Новейший айфон для писателей. Ты пишешь заметки и рассказы, он анализирует и усваивает твою манеру письмо. Он постепенно узнает, что ты отвергаешь, к чему имеешь склонность, мало помалу он начинает тебе подсказывать варианты. Он знает заранее, лучше тебя понимает, какой тебе нужен сюжетный поворот. Он знает твой путь. Он не понимает, почему ты не можешь сразу выйти на него. Никогда не поймет.

Недели две назад (поленилась записать сразу) мы с мамой шли по тропинке и вдруг услышали детский голос: тетеньки, помогите. Мы шли из магазина (Пятерочка, которую мы называем дальней). Голос раздавался сверху: Тетеньки, помогите! Мы задрали головы и разглядели крохотное детское личико над перилами балкона на третьем этаже девяти(кажется)этажки. Помогите! - Что? Что случилось? Ты один? А? Какой номер квартиры? А?
Обогнули дом, зашли в подъезд, поднялись на третий этаж (я пишу, за окном шуршит дождь; осень-осень, очень скоро, - примерно так он говорит). Позвонили в квартиру. Детский голос:
Не могу открыть дверь, помогите.
У меня нет ключа.
Замок сломался.
Ты один? А мама?
Мама в тюрьме.
А папа?
Папа ушел на работу.
Сколько тебе лет?
Пять.
Как тебя зовут?
Сережа.
Кто-то живет с вами?
Брат. Ему четырнадцать лет. Он ушел гулять.
Ну, потерпи. Вернется брат, вернется папа, откроют дверь. Посмотри пока телек.
Я знаю, как там кнопки нажимать, - обрадовался.
Стихло за дверью. Ушел мальчик Сережа кнопки нажимать.
В подъезде, на первом этаже - звонкие голоса. Мы спустились. Девочки-подростки. Говорят:
Мы не знаем там никого. Я могу маме позвонить.
И мама не знает.
Вернулись на третий этаж, позвонили в соседние двери. Одна все-таки (не сразу) открылась. Парень выслушал меня.
Нет, не знаю, они недавно приехали.
Красивый парень. Вежливый. Мы ушли. Мама сказала: а ты заметила, у него была ширинка расстегнута? Нет. Не заметила.

На другой день в другой Пятерочке (всего их в поселке две, дальняя и, соответсвенно, ближняя; прямо как дачи у тов. Сталина), в предбаннике, перекладываем покупки из тележки в сумку (творог, бананы, лук); молодая женщина оставляет сына тут же в предбаннике караулить сумки и велосипед, темно-красный, с черными толстыми шинами. Она уходит в магазин, а мальчик подступает к нам совсем близко. Смотрит снизу вверх. Говорит:
Здравствуйте.
Здравствуй.
Посмотрите, какой у меня велосипед!
Бросается к велосипеду. Показывает нам руль, колеса.
Да, классный.
Он счастлив.
Лет семь, наверное, мальчику. Может быть, восемь.

Вам нужен дом. Вы знаете, как к нему добраться. Автобус номер три, вторая остановка после путепровода. Нужно перейти дорогу, повернуть направо, дошагать до киоска «Шаверма». Но киоска нет, его снесли накануне. Вы идете, идете, идете.
Иногда мне кажется, что я иду в пустоте.

А я бы иначе закончила «Сад» М. Степновой (да и «Вишневый» заодно), написала бы постскриптум, примерно такой:
Прошло еще сто (или сто тысяч) лет и вырос новый сад, и приносил он плоды терпкие и сладкие, кислые и горькие, их клевали птицы, их ели звери; насекомые гудели видимые и невидимые; в самых густых зарослях стояла вечная тьма, и жили там белые черви; вершины же самых высоких деревьев плыли в небе, то синем, то хмуром, ты высоком, то низком. А человека уже не было на земле.

(А понятно же, что сад вырубают райский?)

Один писатель сочинял актуальную повесть, работал по ночам, бумаги с почеркушками лежали в круге света, гудел старенький ноутбук, герои повести смотрели фильмы и сериалы, писали сообщения и звонили, ездили на самокатах и великах, пили немолоко, говорили на современном жаргоне. Герой был айтишником, героиня блогершей, они переезжали из страны в страну, не ели сладкого и мучного, не носили вещей из натуральной кожи. Айтишник, впрочем, изменял современности, любил нуар тридцатых, героев в помятых костюмах, в шляпах, надвинутых на глаза. В кармане пистолет, в руке сигарета, на стойке бокал виски (безо льда, пожалуйста), на душе тоска, тьма, холод. Редактор (он первым прочел рукопись) сказал, что это единственное живое место в повести.

(Писатель выбрался из дома на волю и увидел, что мир успел измениться, что все его герои, их привычки и словечки, всё это устарело, поблекло, испарилось, что он не успел, не угнался. Зашел в бар, заказал виски. Безо льда, пожалуйста. Надвинул шляпу на глаза.)

Луна, другая какая-то планета, круг света в темноте, таинственные письмена (на самом-то деле ничего таинственного, всего лишь записка: купи хлеба! - но кто это знает? - никто - кто знал, давно не существует, эти письмена - его следы - следы бывшей жизни).

Мечтаю, чтобы книгу прочли. Не пробежали-пролистали, а прочли. Пробежать - ничего не увидеть, не заметить, не уловить. Не полюбить.

Ветровое окно большого междугороднего автобуса (Москва - Сергиев Посад). По возможности я сажусь на первое сиденье, чтобы беспрепятственно видеть дорогу, сложно устроенную, с развязками, ответвлениями, широкую, по четыре, а то и по пять рядов. Не дорога - роман. После Пушкино дорога сужается до двух рядов (рассказ), автобус застревает в неизменных пробках у торговых центров по обе стороны от въезда в Пушкино (Акварель, которую водители называют Акварелька, и Глобус, про который пишут на рекламных щитах: весь мир вращается вокруг вас). Я забываю себя, наслаждаясь движением, глазею на поток машин. Мы перестраиваемся, обгоняем, причаливаем к остановке, кто-то нас поджидает, или поджидает не нас и отступает, давая это понять. Дверь отворяется. Человек взбирается по ступеням. Наличные не берем, - предупреждает водитель. А как же? По карте. Синяя церковь с золотыми куполами (Мытищи), белая ракета (город Королев), река Клязьма (слова на указателе, белые на синем). Мост широкий, широкий, длинный, длинный, а река маленькая, жалкая, вдруг промелькнула внизу. Есть автобус, в котором я не люблю ездить, так как на ветровом стекле висит листок А4 с номером рейса (листок прикреплен к шторке, которая опускается сверху, например, когда водителю мешает солнце). Такой небольшой листок закрывает целое шоссе. Кое-что я все-таки вижу, но такой полноты чувства дороги, движения, уже нет.

И приснился мне сон сегодня под утро. Как будто я в Москве глубокой ночью и стою в большой, спокойной очереди. То ли на автобус, то ли в музей. Не за хлебом. Вдруг гаснут все фонари и окна. Кто-то говорит: свет выключили. Тьма. В небе появляются два самолета, снизу они кажутся маленькими, игрушечными, и освещены, как новогодние елки, фонариками. Все молчат, смотрят и знают, что самолеты прилетели бомбить. Вдруг нестрашно взрывается один самолет, затем другой.

Гравюра под стеклом. Изображен город. В комнате полумрак, город едва угадывается. Когда наклоняешь голову, свет настольной лампы отражается в стекле. Как будто в одном из темных тамошних окон загорается свет.
(И хочется глубокомысленно предположить, что свет в любом окне есть отражение какого-то иного, дальнего света. Э.)))

Самый первый автобус приходил на станцию в четыре тридцать. Стоял десять минут и уходил строго по расписанию в четыре сорок. Пассажиров не бывало. Тем не менее, автобус не отменяли.
Водители не роптали. Путой первый рейс ни в коем случае не пропускали.
Водитель по имени Кирилл говорил мне, что этого никак нельзя.
В каком смысле?
Нельзя.
Почему? Мир же не рухнет?
А вдруг.
Едешь Ярославским шоссе, машин еще немного, сворачиваешь на боковую дорогу, которая петляет между лесочками, полями, домами (дачами, как правило), и редко кто попадется навстречу. Едешь, как во сне. Разворачиваешься у переезда, подкатываешь к остановке. Никого. Вынимаешь термос, наливаешь себе кофе, пьешь помаленьку. Скоро будет поезд. В пятиэтажных домах кое-где светятся уже окна. Опускаешь стекло, закуриваешь. Поезд приближается. Вот он пройдет и можно будет трогаться.

Петя подобрал стеклышко, посмотрел сквозь него на брата своего Ивана и увидел сквозь стеклышко взрослого уже мужика в очках.
- Чего? - спросил Иван.
Не тот Иван спросил, что виделся через стеклышко, другой, близкий. Тот молчал, хмурился.
- Ничего.
- Опоздаем.
Петя спрятал стеклышко в карман.
- Как маленький, суешь в карман всякую дрянь.
- Не дрянь.
- Пойдем.
- Не охота.
- Матери скажу.
- Скажи.
Иван плюнул и зашагал в школу. Он был старше Пети на два года и чувствовал ответственность.
Петя побродил по детской площадке, безлюдной в это раннее промозглое утро. В школу не хотелось, в школе тоска. Топтаться по площадке было холодно и нелепо, и Петя направился к арке, через которую выбрался на большую, шумную улицу.
Он сел в первый подошедший автобус и принялся смотреть через стеклышко на пассажиров. Крохотная девчонка оказалась симпатичной молодой женщиной. Смотрела она насмешливо. Петя убрал стеклышко поглубже в карман и начал глазеть в окно, за которым, по чести сказать, ничего интересного не оказалось. Машины, светофоры, прохожие, дома, дома, дома. На остановке Петя вынул стеклышко и посмотрел на дом (старенькая панельная девятиэтажка). Вместо дома увидел пустое место. Ну как пустое, - земля, кусты, собака чего-то вынюхивает. Автобус затворил двери, покатил.
Петя смотрел и смотрел в окно через свое стеклышко, совсем прозрачное, совсем обыкновенное, чуть изогнутое. И все видел другим. Дома, либо состарившееся, либо совсем новые. В их окнах горел свет, значит, люди жили за ними, собирались, наверное, на работу, завтракали.
За стеклышком повалил снег, да такой густой, липкий, что и не видно ничего. В настоящем (хм, хм) мире никакого снега. Огни, огни. Раннее московское утро.
Куда я еду? – совсем по-взрослому подумал Петя, - зачем?
Петя решил посмотреть через стеклышко на самого себя, для этого нужно было зеркало.
Петя вышел из автобуса возле метро, там много было разных кафе (мать говорила: забегаловок), по большей части, совсем крохотных, в них зеркал не наблюдалось (Петя проверил), чуть дальше от метро нашел заведение посолиднее: несколько ярко освещенных окон, в зале сидят за столиками люди, официантка несет поднос с круглым белым чайником.
Петя вошел и загляделся на витрину с пирожными. Эклеры, макарони, ромовые бабы, круассаны с миндальным кремом, брауни, маффины.
- Что желаешь? - спросила девушка за кассовым аппаратом.
Петя желал всё.
- Эклер. С ванильным кремом. С собой.
Петя вынул двести рублей ( сто пятьдесят бумажками и мелочь, мать дала на буфет в школе).
- А зеркало у вас в туалете есть?
Петя закрыл на щеколду дверь и повернулся к зеркалу. Строго посмотрел на себя, пригладил волосы. Вынул из кармана стеклышко и посмотрел. Туман, вот что он увидел. Густой неподвижный. Наверное, он, Петя, скрывался в этом тумане невидимкой. Петя повернул медный, как бы старинный, кран промыл стеклышко и вновь посмотрел на себя в зеркале. Туман.
Волшебство кончилось?
Петя медленно вернулся в зал. Занял свободный столик. Официантка приблизилась.
- Я уже, - Петя показал на коробочку с эклером.
- Может быть, кофе?
- А сколько стоит? Нет. В другой раз.
Она ушла.
Петя вынул стеклышко и посмотрел через него на парня. Парень наворачивал яичницу, низко наклоняясь над тарелкой. Через стеклышко он оказался толстяком с голой лысой головой. Толстяк посмотрел на Петю устало. Петя спрятал заветное стеклышко. Задумчиво съел эклер, вновь сходил в туалет и посмотрел на себя в зеркале. Туман.
Зеркало что ли виновато? Или просто нельзя самого себя увидеть? Или он умрет через двадцать лет или через десять или прямо сегодня. Вот и туман. (По Петиным расчетам стеклышко показывало на двадцать лет вперед.) Петя решил проверить окончательно.
Спустился в метро. Высмотрел ветхого старика (с громадным рюкзаком на тощих плечах), протиснулся за ним в вагон. Старику уступили место, он молча опустился на сиденье. Рюкзачище не снял, уместился. Петя вынул стеклышко и посмотрел на старика сверху вниз. Туман. Петя растеряно опустил стеклышко в карман. Он ведь надеялся, что его теория не верна, что туман означает что-то другое. Петя смотрел на свои руки (шрам на правой ладони; напоролся на гвоздь, давно, в детском саду). Неужели руки не будет через двадцать лет? Такой живой, такой знакомой?
- Ты выходишь?
Петя очнулся, посторонился. Мужик пробивался к дверям. Петя последовал за ним.
Лицо мужика в черном стекле. Петя навел на лицо свое стеклышко. Мужик неплохо выглядел через двадцать лет, седина ему шла. Он хмуро смотрел на Петю. Они все смотрели на Петю, оттуда, из будущего, в котором Пети не будет, а будет вместо него какое-то туманное облако. Чушь!
Петя добрался до Пушкинской площади и там, в бывшем Макдаке, провел еще один эксперимент. Над умывальниками тянулось большое длинное, во всю стену, зеркало, в нем Петя разглядел через свое стеклышко несколько человек, все они посмотрели на него из своего далека, все, кроме одного. Юноша, которого приятель называл Славиком, тоже обратился в туман. Петя торопливо отвернулся от зеркала. И уставился через стеклышко на Славика. Туман!
- Эй! - крикнул Славик и ударил Петю по руке.
Пальцы разжались, стеклышко шлепнулось на пол. И Славик раздавил его каблуком.
- Понял? - спросил Петю.
- Понял.
- Что понял?
- Да ладно, - уговаривал приятель Славика, - брось, не лезь, здесь камеры.
- Что понял? - не унимался Славик.
- Что мы умрем.

Читаешь толстенное, страниц в пятьсот, жизнеописание. Сто страниц прочитано. Сто пятьдесят. Двести сорок. Считай, полжизни пройдено. (А ты идешь вместе с героем, ты почти он.) Финал все ближе. Десять страниц осталось. Десять минут жизни. Отложу. После дочитаю. Соберусь с духом.

Фотографии - прямоугольные (как правило) оконца в другой мир. Свидетельства его существования. Свидетельства нашего существования. Смотри, это ты.

Больше (чаще) всего мы видим, как голый мужчина шлепается на землю (на каменный пол, на тротуар, на крышу машины). Как будто с неба. На самом деле - из будущего или из прошлого. Будущее или прошлое - и есть небо. Небо над настоящим. Небо - по ту сторону земной жизни. Небытие. Человек рождается (шлепается) в настоящее из несуществующего (уже) прошлого или несуществующего (еще) будущего.
Это сериал про настоящее, про здесь и сейчас, про миг, который только один и существует. Если ты в нем. Если ты в нем живешь.
Мужчина путешествует во времени. Помимо воли; его швыряет то в одну сторону, то в другую, иногда, совсем на чуть-чуть, за грань собственной жизни. Но не за грань жизни своей жены. Своей второй половины. Своего творения. Своего творца.
Он путешествует во времени, она же владеет не менее удивительным даром. Она знает его прошлого и его будущего - как настоящего. Его прошлое и его будущее существует в ее настоящем.
Его не станет, но он все таки появится в ее будущем. Чтобы увидеть, как она смотрит видео их свадьбы (странной и обыкновенной). Она смотрит и вытирает слезы. Он не видит ее постаревшего лица. Он не может ее окликнуть. Он здесь лишь зритель. Как и она, он может только смотреть.

Одноэтажный, барачного типа, кирпичный дом, с улицы к нему ведет дорожка, как будто к усадьбе. К усадебке. Кустарник по обеим сторонам дорожки. Дом выглядит неплохо. Приближаешься к нему. Вход один, посередине, двери, тяжелые, порожек, надо переступить.
Светят люминесцентные лампы, тихо, народу никого. С облупленной потрескавшийся стены смотрит большущее, в мой рост, бородатое лицо - пластиковый барельеф Деда Мороза, красно-белый; на стене слева - пластиковая выпуклая Снегурочка. Сине-белая. Барельефы приклеены прозрачным поблескивающим скотчем. С высокого, грязного потолка свисают на длинных бечевках золотые и серебряные звезды, большие, с две моих головы, объемные. Неровный слой краски на стенах - небесно-синий. Справа от входа, над простым деревянным столом, висит доска объявлений с листами А4. На листах сообщения об уплатах за услуги ЖКХ. Мы и пришли платить за услуги ЖКХ. На одном из листов призыв: поддержим наших воинов.
Приоткрывается высокая дверь, тоже небесно-синяя, выглядывает женщина.
Вы платить?
Да.
Дверь закрывается. Мы шагаем к оконцу в стене. Поднимается небесно-синий щиток, мама протягивает в открывшееся оконце листок А4 с напечатанной на нем квитанцией, деньги. Пол шатко скрипит под ногами, он покрыт серым линолеумом, кое-где линолеум протерся до дыр, видны прежние слои. На стене за углом - ящик с прорезью для квитков со сведениями о расходе горячей и холодной воде. Тихий дом кажется декорацией для давно снятого фильма ужасов.
Пасмурный темный декабрь, утро субботы.

Поселок в Московской области. Площадь Ленина. Остановка. Раннее темное утро.
Люди ждут первый автобус.
Подъезжает и разворачивается трактор. Его бортовые огни апельсинового и лимонного цветов. Перед поссоветом мерцает елка. Оттепель. Слякоть.
Окна в кабине трактора запотели изнутри, водитель протирает их тряпицей и становится виден. Трактор стоит, мотор рокочет, не позавидуешь жителям ближнего дома. А может, они научились крепко спать, отрешаться от любого рокота и рева. Стекла дрожат, а они спят себе и видят сны про Луну, сияющую бледным светом.
Луноход стоит над круглым кратером. Кабина запотела изнутри. Космонавт протирает ее тряпицей. И становится виден.

Бог спросил Витю, как бы он хотел проводить (проводить?) предстоящую вечность.
Я бы хотел, как обычно: дом, работа, снег, оттепель, весна пришла, сериальчик какой-нибудь. Я ужасы люблю, - застенчиво признался Витя.
Я в курсе.
Ну вот. Ужасы. Чтобы дети. Чтобы Катя.
Всё, как пожелаешь. Не вопрос.
Катя и Витя попали в рай одновременно, погибли в автокатастрофе.
Катя сказала Всевышнему, что хотела бы коротать (коротать?) вечность у Средиземного моря, вместе с Игорем Николаевичем.
Как пожелаешь, милая. Не вопрос.
Игорь Николаевич в это время (время?) еще здравствовал. Но это неважно.

Однажды зимой, в час небывало холодного заката, в Москве, на Чистых прудах, появились два человека.
Мороз силен. Эти двое увлечены разговором, они замерзли, ищут, где бы погреться, заходят в бывший Макдональдс, берут горячий кофе и садятся за стол у самого окна. За окном вечерняя Москва, Мясницкая улица, тени прохожих.
За кофе разговор продолжается. Собеседник постарше поучает молодого:
- Ты пишешь, Ваня, что у Деда Мороза нрав лютый, что он существо злопамятное, что верить ему нельзя, и ждать от него даров не стоит, что лучше не просить у него ничего, всё обернется смертью. Ты приводишь цитаты из древних сказаний, ты опираешься на труды уважаемых фольклористов. И всё это было бы хорошо, да только из твоего эээ очерка следует, как дважды два, что Дед Мороз существует. Читателям нашего журнала это покажется странным, если не глупым. У нас не детский журнал.
- Отдам в детский.
- Не возьмут. Дюже твой Дед страшный.
В это самое время Ваня заметил за соседним, почти впритык стоящим, столом Деда Мороза, который внимательно слушал их разговор. Ватная борода на резинке спущена была под подбородок, красный колпак в белой искусственной опушке лежал на столе. Ряженый жевал гамбургер и прихлебывал кофе.
- Что? – угрюмо спросил незнакомца Ваня. – В чем дело?
- Интересно, - отвечал незнакомец.
- Ничего интересного. Сидят люди, говорят о своем. А вы пялитесь, нарушаете жизненное пространство.
- Ваня, - укоризненно сказал Антон Михалыч (так звали Ваниного собеседника). – Не груби.
- Я не грублю. Чего он лезет.
- Он лезет, а ты воспользуйся. Возьми у господина эээ Деда Мороза интервью, будет прекрасный материал для публикации.
Дед Мороз отхватил здоровой кус от второго гамбургера (первый он уже прикончил), проглотил, не жуя, и сказал Ване:
- Вредная еда.
- Ну, так и не надо ее есть, вредную.
- Не могу. Не могу остановиться.
И вновь отхватил кус. И проглотил.
- Так чего вы хотите спросить? Валяйте.
- Ничего.
- Тогда я спрошу. Позвольте?
- Конечно, - откликнулся вежливый Антон Михалыч.
- С чего вы решили, что Деда Мороза не существует?
- Эээ, - промычал Антон Михалыч. – Ну. Это как-то настолько очевидно.
- Очевидно – это очами видно.
Антон Михалыч взглянул в глаза Деда Мороза. Один глаз оказался бледно-голубым, а другой беспросветно черным, зрачка не различишь. Антон Михалыч никак не мог оторваться от этих странных глаз.
- Вы сейчас меня видите своими очами. Так?
- Так, - промолвил Антон Михалыч.
- Видите, но утверждаете, что меня не существует.
- Позвольте, - порозовел Антон Михалыч. – Этого я никак не утверждаю.
- Как же не утверждаете? Вот у меня и свидетель имеется.
И ряженый указал на невесть откуда явившуюся за его столом молодую бабу в грязноватом голубом парчовом халате с омерзительной облезлой опушкой и в голубой, с такой же опушкой, шапочке.
- Да я свидетель, я слышала, вы точно сказали, что Деда Мороза нет. Глядите на него и говорите, что нет. Смешно.
Баба вынула из кармана сигарету и зажигалку. Сигарету вставила в багровый рот.
- Здесь курить нельзя! - с ненавистью крикнул Ваня.
- Я курю? – удивилась баба. Щелкнула зажигалкой, но пламя к сигарете не поднесла. Смотрела на него застывшими глазами.
- Раз уж вы Дед Мороз, - мирно произнес Антон Михалыч, - то извольте исполнить мое желание.
- Не изволит, - отвечала наглая баба, прикуривая.
- В таком случае, я никак не могу вам поверить.
- Ваше желание не исполнит, а вот его – указала зажженной сигаретой на Ваню, - с нашим удовольствием.
- У меня желания нет, - отрезал Ваня.
- Да как же, нет.
- А если и есть, то я вам его нипочем не скажу.
- Тоже мне, бином Ньютона. Ты желаешь, чтобы Антон Михалыч скончался прямо сейчас раз и навсегда.
- Я?! – вскричал возмущенный Ваня.
- Ты! – вскричала веселая баба.
- Что?! – изумился Антон Михалыч
Между тем к столику приблизилась официантка и вежливо попросила гостей не шуметь и не курить.
- Не могу не курить, - печально сказала баба. – У меня зависимость. - И расплакалась.
- В таком случае, выйдите, пожалуйста, на улицу.
Баба продолжала курить и плакать. Плакать и приговаривать:
- Ну до чего же все стали вежливые, до чего культурные.
Охранник появился. И тоже попросил гостей выйти на воздух. И взял фальшивую Снегурку за парчовый локоток. Взять-то взял, да не удержал. Снегурка исчезла. Да и Дед Мороз точно растаял. Дым от сигареты висел в воздухе.
- Нифигасе, - обратился Ваня к Антон Михалычу. И обмер.
Не было никакого Антона Михалыча. Сидел весь изо льда господин, сквозь лицо просвечивали вечерние огни. Ледяной господин был, впрочем, в настоящей одежде Антона Михалыча.
- Ой, - заметил какой-то ребенок, - дядя ледяной!
И люди стали останавливаться, смотреть. Они смотрели, а ледяной Антон Михайлович таял. Таял он стремительно. Через минуту осталась только мокрая одежда.
Ваня поднялся и тихо-тихо двинулся к выходу. На улице охватил его холод, но Ваня холода не почувствовал.
Он спустился в метро. В вагоне была толпа. Старуха давила Ваню локтем. И Ваня попросил мысленно Деда Мороза убрать к черту старую каргу. И старуха застыла, заледенела. И начала оплывать, таять у Вани на глазах. Он досмотрел до конца, до лужи на грязном полу. В луже валялась старухина одежонка.
- Кто тут мокрые тряпки оставил на ходу? – услышал Ваня.
И отступил от греха подальше.
Дома теща включила телек на полную громкость, Ваня хотел было попросить страшного Деда угробить тещу насовсем, но не попросил, сдержал себя, вспомнил про Дедово коварство. Представил, как Дед Мороз исполняет желание, но только на другой лад: теща лежит в луже, но не воды, а крови, а в руках у Вани острый кухонный нож, которым он ее только что зарезал.
Ваня попросил тещу убавить звук и ушел на кухню пить чай.