Сначала надо поздравлять с отступающим, потом с наступающим, а затем - с наступившим и тут же - с отступающим вновь.

Мама не могла смотреть «Крестного отца», она не знала чью принять сторону, кто здесь плохой, а кто хороший, все были злодеи, все отвращали. Я сказала маме, что это война, что свои - хорошие, а чужие – плохие. И мама досмотрела до конца, болея за своих в этой войне (за героя Аль Пачино, если быть точной; - разумеется).

Удивительно, что существует точка, из которой все видятся своими.

Существует возможность – принять всех – как своих. Правых и виноватых, умных и дураков. Болеть – за всех.

Существует возможность, что ты – правая и виноватая, умная и глупая – не будешь чужой.

За это хочется выпить. Хотя бы и зелёного чаю.

Вчера в электричке - белый ослепительный снег в переходах между вагонами, обычно заплеванных, клацающих железом, и в следующем после перехода вагоне – белая рубашка на плечиках на крючке, и снежное поле за ее рукавом, за мутным оконным стеклом.

В анкете пункт - количество детей. Одна из присяжных вписала в графу тройку, перечеркнула, исправила на двойку. "Она потеряла ребенка", - угадывает следователь. "По привычке написала: трое, опомнилась, исправила".

Следователь просматривает анкеты, чтобы изучить присяжных, понять их мотивы. Сцена с исправленным числом очень короткая, внимание на ней не акцентируется. Но забыть перечеркнутую тройку невозможно. Как и лицо присяжной, ничем не примечательное.

(Хорошая жена, 4 сезон)

Понятно (вроде бы), что читатель придумывает текст. Написанное - что-то вроде повода для грёзы. Личной, интимной, внятной только грезящему. Писатель грезит о своем, читатель - о своем. Их грёзы не совпадают, все разговоры о текстах - разговоры о собственных заблуждениях.

"Что делать?" - как можно было(?) упиваться этим романом, перечитывать, зная наизусть. Вообще что-либо чувствовать. Но чувствовали, любили, грезили. Понять невозможно, потому что грёза не моя. Чужие сны - потёмки.

(1001 сон Веры Павловны)

Ела пирожное "картошку", с аппетитом и наслаждением (испытываемым)
(ГУМ. Столовая 57. Поднос с бумажной скатёркой)

Дистанция сокращается, если смотришь долго, если увлекаешься, если каждый день по пятьдесят минут кряду наблюдаешь за ними. Персонажи становятся участниками твоей собственной жизни. Ты слишком много думаешь о них, это почти невозможно контролировать, они забирают твою жизнь. Тени становятся полнокровными созданиями - пожирая твое собственное существование. Дистанция сокращается, практически исчезает. Хочется отдалиться. И ты бросаешь смотреть.

Дистанция необходима.

Темно, утренний автобус до станции. Кондукторша отдает билеты взамен денег и желает каждому: в добрый час, счастливого пути.

И вдруг электричка, в которой самолетные сиденья с высокими спинками, по два в каждом ряду, широкий проход, простор, удобство, мечта. Что-то не то, неправильно, - людей не видать, за торговцами наблюдать невозможно. Где близость, где родство, где коленки и локти товарищей (острое чувство локтя)? Обособленность, отчужденность.

Так примерно недоумевали жители коммуналок, оказавшись в новых отдельных квартирах. Всё хорошо, но странно.

К новой электричке привыкнуть, увы, нет пришлось, - не подают больше самолетных сидений.

Состав. На одном вагоне написано Москва-Вологда, на втором Москва-Муром, на третьем Москва-Париж. И садятся в первый до Вологды, во второй до Мурома, в третий до Парижа, а в четвертый до Магадана, потому что на нем так и написано: Москва-Магадан. Проводники смотрят внимательно, вежливо указывают на ошибку: Вам в третий вагон, мадам. В семнадцать ноль-ноль состав трогается, проводники проверяют билеты, выдают постельное белье, разносят чай. Колеса стучат. И все благополучно доезжают до места.

Щегол Донны Тартт - вроде как бессмертная птица Феникс; на ее фоне истории человеков мизерны, едва различимы, свет их маленьких жизней растворяется в её свете. Как говорится, жизнь коротка, искусство вечно.
По мне - лучше Диккенс; в его текстах человек значит чуть больше. И это "чуть" имеет значение решающее. Для меня.

В «Левиафане»:

Читающие приговор (заговор) тётки в черных одеждах, скороговорка этих черных механических птиц, - они неживые, они заводные, читают по программе, скоро, споро, так сплющивая слова, что не протиснешься, не прорвешься. Сплошной бетонный забор.

Железная грабля, железная когтистая лапа, заграбаставшая дом, какой-никакой, а дом, теплый, живой, человеческим духом пропитанный.

Неживое пожирает живое, обгладывает дочиста.

И говорят они там об одном боге, а молятся другому. Не живому.

В «Левиафане» два храма.

В заброшенном собираются подростки, прячутся от мира, пьют пиво, гогочут. Кирпичные обглоданные стены, провал. В сумерках, когда зажжен внутри костер, храм кажется светящейся чашей. Огненной розой. Это – живой храм. Второй храм новый, светлый и чистый. И мёртвый.

В дополнение к механическим птицам, творящим приговор (заговор) и железной когтистой лапе экскаватора – лента конвейера-сороконожки (стальные ножки сгребают куски рыбы, смахивают с движущейся ленты; от человеческой жизни отсекают куски, питаются жизнью работниц, - эта работа - смерть).

В "Левиафане"

занятная сцена встречи вусмерть пьяных мэра и Николая, один миг - они как зеркальные отражения друг друга. Гонитель и гонимый - как в зеркало смотрят друг на друга.

По радио слышу что-то вроде рекламы пенсионного фонда. Говорят, что возраст не повышается, что расчет производится. В завершение хор поет: «Пенсионный фонд России!» Голоса мужские, низкие, как в ансамбле песни и пляски имени Александрова. А слабо им было хор старушек? Хор старушек Москвы и Московской области.

Большой экран. Зритель смотрит на него из темного (желательно) зала. Смотрит издали. И всё, что он видит на экране оказывается большим. Особенно ежели крупным планом. Какой-нибудь глаз, к примеру, оказывается галактикой; зритель поместится в зрачке этого глаза. Получается что-то вроде обратной перспективы. В отличие от театра, где перспектива вроде как прямая.

И потому воздействие кино сильнее. Кино (не фильм, с фильмом возможны варианты) мгновенно поглощает зрителя. А театр? Театр требует большего усилия. Большего доверия. Возможно. Не знаю.

Если отвлечься от реальных фактов (мне это сделать легко, настолько смутно я представляю реальные факты, даже когда имею о них представление). Если отнестись к фильму как к реальности. Если понимать, что фильм, который ты смотришь здесь и сейчас, и есть реальность здесь и сейчас. Если видеть фильм не как отражение чего-то, что когда-то было на самом деле. Если видеть фильм как то, что есть на самом деле.

Есть здесь и сейчас, перед тобой, на экране. И ты – свидетель происходящего.

Таковы правила игры в фильм. И если ты их принимаешь, то что же ты видишь? О чем (потом, после фильма) можешь свидетельствовать?

Лично я вот о чём:

1. Алана Тьюринга, ребенка, хоронят заживо под досками пола. Его заколачивают в гроб. Он - подпольный человек. Его извлекает из могилы, из подполья, на свет божий, мальчик Кристофер.

2. Алан Тьюринг создает Кристофера-машину (ту, что умеет думать; хотя и не как человек). Он словно бы вылепливает ее организм, ее внутренности, красные жилы. Он как будто стоит внутри железного чудища (чудище превратится в чудо). Чудище пока мертво и думать еще не умеет. Алан пытается вдохнуть в него жизнь; мысль и жизнь.

3. Алан Тьюринг дарит Джоанне кольцо из проволоки, кольцо из проволоки – кольцо из железной жилы машины. Алан и Джоан помолвлены, их судьбы скреплены, связаны железной жилой.

4. Алан Тьюринг – ребенок, он идет по мощеной дороге, навстречу ему бегут мальчишки в такой же форменной одежде, как и он. Но он – против их движения. Он похож на невидимку. Они его – не видят. Пробегают, и он остается один на дороге. Странный человек, который думает не как все. Но это не значит, что он не умеет думать. Или не умеет чувствовать.

5. Машина государственная живет на человеческой крови. Иначе шестеренки этой машины остановятся. Ей нужны жертвы. И нужны войны. Она всё и всех перемелет. Нужно от неё уходить. Из её железного нутра. На волю.

БК сыграл потрясающе.

(из окна электрички)

Вчера пересматривала Москву-слезам-не-верит и поняла, почему первая часть (1958) мне нравится больше второй (1978). В первой есть Москва, желанная и недоступная (сказочная, разумеется), ее можно рассматривать, как волшебный шар, но проникнуть внутрь мудрено; во второй части Москвы нет вовсе. Есть лишь среднестатистический европейский город (экспортный вариант столицы социализма).

Попадаешь в волшебный шар и оказывается, что никакого волшебного шара нет.

Изобрели коробку, в которую что ни положишь, то исчезнет. Бриллиантовое колечко, айфон, ржавый гвоздь, обрезок водопроводной трубы, что угодно, хотя бы и океанский лайнер, - вроде бы и такие громадные коробки производили. Конечно, производство это было под запретом, но запреты обходили. Особенной популярностью коробки пользовались в преступном мире. Орудие убийства или труп исчезали бесследно.

Люди задумывались: как же это так, бесследно? И один такой задумавшийся человек по имени Алексей решил достать во что бы то ни стало коробку, чтобы ростом была с него, забраться вовнутрь и узнать, куда всё исчезает. Не знаю, что он надеялся увидеть, - другую планету, шестое измерение, золотой век? Как бы то ни было, коробку он достал. Потратил все свои сбережения, квартиру продал. Привез на грузовом такси далеко за город, выгрузил, расплатился с таксистом, дождался, когда огни машины исчезнут во тьме, постоял, посмотрел вокруг. Поле, трава сырая после дождя, слышен дальний поезд. Алексей забрался в короб, закрыл крышку, и его не стало.

Космическое пространство как место действия "Мёртвых душ". Монстры живут на крохотных планетах, каждый на своей; у кого-то хобот вместо носа, а кто-то похож на гусеницу-сороконожку, и на каждую ножку нужен башмак, - вот забота! Я думаю, это Коробочка, она живет на планете, где дожди льют полгода. А что за дом у сороконожки? Хороший дом, небольшой, Коробочка встанет на задние ножки, так до потолка и достанет; глазки у нее бирюзовые, взгляд долгий. По космосу катит старый корабль, Чичиков спит в каюте, вечная ночь за круглыми оконцами, звезды и планеты. Чичиков просыпается, трет поясницу паучьей лапкой. Лапки у него тонкие, а тело круглое, под черным блестящим панцирем, и глазки круглые, черные. Он лежит в крепком веревочном гамаке, думает: и чего я проснулся? Тряхнуло корабль на космической колдобине, Чичиков заворчал, повернулся, выбрался из гамака, приник к оконцу. Тьма и тьма, россыпь звезд вдалеке, никогда до них не доберешься. Чичиков зашторил окошко, лампу зажег, вынул из шкапчика бумаги, разложил на полу. Ползет по бумажному листу, читает. Букву за буквой. Складывает в слова. Бумага шуршит, нашептывает: АНТРЕПРИЗА ТОЛЬКО ОДНО ПРЕДСТАВЛЕНИЕ...

У Коробочки Чичиков уже побывал, от Ноздрева сбежал. С Ноздревым, как полагается, познакомился на станции. Маленькая станция на краю вселенной, станционный смотритель, красавица дочка... Чичиков сворачивает афишку, прячет в шкапчик, подходит у оконцу (он умеет ходить на двух лапках), поднимает шторку, смотрит на дальнюю звезду. Корабль встряхивает, Чичиков ударяется маленькой головой о стекло и кричит: "Петрушка!" Петрушка не откликается, и Чичиков ложится спать. Летит кораблик.

Едва успевает заговорить с женщиной, как она превращается в старуху, обращается в прах. Вечность неподвижна.

Он как пассажир на платформе, - мимо летят поезда и ни один не останавливается и даже не тормозит.

Секунды идут ровным строем одна за другой, затылок в затылок, и вдруг рассыпаются, как рассыпаются бусы. Нить порвалась. Ты собираешь одну за другой, берешь нитку покрепче, нанизываешь. Непременно будет недостача и спутается порядок. Но они пойдут, сомкнутся и пойдут, всё тем же ровным строем.

Приперлась сегодня в библиотеку (им. Эйзена). На встречу. Первая. Никого буквально. Уселась за столик. Полочки там рядом – с книгами. Взяла «Анну Каренину». Сижу, листаю. Народ пошел. Возле моего столика встретились и радостно заговорили Анна Ку, Анна Бу и Анна Исаковна. И я с Анной Ка замыкаю круг.
Вот бывает же.
И все прекрасны.
Даже я.

Умирает человек и рождается вновь, в другой ипостаси. Попадает в то же самое время, в котором жил прежде. И в котором он прежний так и живет. И, разумеется, новая ипостась встречается со старой. Новая свою прежнюю жизнь не помнит. Для нее все внове. Короче, знакомятся они, и поначалу нравятся друг другу, симпатизируют, становятся близки, живут вместе душа в душу, понимают друг дружку с полуслова. Или просто дружат, крепкая мужская дружба. Спасают. Вопрос: а как же прошлый вариант этого времени, он, выходит, отличается от последующего? Повторение неполное? Выходит, так. Варианты всегда есть. И так в третьем варианте всё того же времени появляются уже четыре ипостаси одного человека. (Предыдущие две плюс их новые по-смертные реинкарнации.) В четвертом варианте мы уже находим восемь реинкарнаций одного и того же человека: это мужчина, женщина, собака, кошка, вновь мужчина (карлик), еще женщина (видит вещие сны), опять мужчина (еврей - скрипач), дерево, и старенький детский велосипед. (Мне нравится словосочетание "старенький детский". ) В варианте n они заполонят весь мир. Он заполонит. Он станет домами, цветами, всем живым и всем мёртвым. (Такой бред пришел в мою сонную голову в ранней утренней электричке. )

Прохожий, не спеши, троллейбуса не будет минут сорок. Не гони себя - загонишь. Зайди в это кафе. Столик у окна. Возьми эспрессо. Всё будет в порядке с давлением, не беспокойся. Ты слишком волнуешься, уймись. Возьми пирожное, расслабься, холестерин - вымысел. Фиктивная сущность. Что-то вроде трех китов, на которых плывет в небесном океане наша планета. Дурачок ты, прохожий. Ну, и жди свое рогатое чудище, мерзни. Ему перекрыли электричество, оно им питается. Стой на ветру. Заболеешь уже завтра. На работу только не тащись. Скажи им, что лежишь при смерти, свари себе какао с молоком, включи сериал с Эркюлем Пуаро. Выспись. Тебе чудесный сон приснится, мой друг. Как будто ты понимаешь язык птиц, когда захочешь. Ты все языки понимаешь, когда захочешь. Ты никогда не хочешь понимать. И меня понять не желаешь. Думаешь, это ветер. Вон твой троллейбус, радуйся. Да не лезь в толпу, успеешь.

Если бы я была не я, а режиссер-мультипликатор, то сняла бы фильм про облака. Как они текут по небу и принимают различные обличья (облако-пес и облако-русалка и облако-сад и облако-небо-скрёб); бегут по небу, меняют лица (и меняют роли); тают.

Примерно так:

Небесная синева. В синеве появляется что-то вроде белой пылинки, белой ворсинки. Она не посторонняя этой синеве, она как будто из нее произошла. Плоть от плоти. Плывет безмятежно. Распушается. Превращается в округлое облако. Облако вытягивает ножку и так и плывет с вытянутой ножкой и даже как будто пальчики появляются, и одним пальчиком ножка шевелит. Покой и нега. Облако подбирает ножку, округляется, вытягивается, что-то вроде носа выступает, подбородок выпирает. И обрастает вмиг бородой. Борода отлетает, густеет, темнеет, становится как небоскреб, становится как корабль, разваливается, не догнав белое облако, белое облако вытягивается в струну, в дорогу, в город с домами, малыми и большими, в город с мостами и парками, с башнями и воротами. Синие обрывки корабля пропадают в глубине города, город их поглощает, разбухает, дома надуваются, наталкиваются друг на друга, темнеют. Мрак покрывает город, вспыхивает электрический разряд, гремит канонада. Страшно. Город в небе горит и грохочет, воды обрушиваются, но город уже не спасти, останки тлеют и тают. Исчезают бесследно. Тишина. Синева. Покой и нега.

Что это за имя такое, Гоша? - спрашивают у носильщика.
Откуда взялось? - спрашивают.
Нет ответа.
А я знаю. Из Москвы слезам не верит взялось. Гоша - мечта советской женщины. Единственный мужчина в стране муляжей и импотентов.
Правда, еще адвокат. Но его оживляла убийца. Убийца гальванизировала труп.
На фоне парада. Все в белом. Корабль плывет.
Взрослые ушли, дети забрались в библиотеку и стали играть во взрослые книги, в Чехова. Милого ничего в этих детях нет. Игры жестокие. Играют - как могут.

К Дэвиду Линчу всё это не имеет отношения (о Дэвиде Линче - в одной из рецензий тех лет). Здесь Вий гоголевский наложен на Свинарку и пастуха.
Одна переводная картинка - на другую.
Панночка - Ганна. ВДНХ - Чертаново.
Музыкальная фраза из ленфильмовского Шерлока Холмса: татата татата тата тата тата та - на 47 минуте и на 57. Явственно.

Ирония спасает.

Искусство в эвакуации. На выставке не была, видела фотографии. Этикетки стилизованы под телеграммы. Узкие бумажные ленты со словами.

Прошлое становится экспонатом. Настоящие слова на настоящей бумажной ленте были когда-то реальностью, - сообщением о приезде, о смерти, о любви. И стали указателем. На то, чего уже нет.

Прошлое надежно защищено. Потому все вещи и все слова со временем неизбежно меняют свое значение. Свое назначение.

Пафос речи прокурора: в России всегда побеждает государственность. В конечном счете.

Интересно, откуда взялась у повара Николаева фотография Варакина с автографом? Не задавалась бы этим вопросом, если бы всё остальное было так же абсурдно (точнее, необъяснимо). Но всё остальное вполне объяснимо; манера рассказа гротескная, но сама по себе история со всеми ее поворотами не более абсурдна и гротескна, чем реальная жизнь; вот и хочется знать про фотографию: кто же? (вопрос сродни: кто же убил Лору Палмер? – в Твин Пиксе действие происходит в 1989 году; город Зеро и Твин Пикс, интересно, кто-нибудь сравнивал эти два города?)

Выходит, что мальчик-предсказатель обдёрнулся? И Варакин сбёг из города?
Чё-то слабо верится в эту реку и свободу и расправленные плечи.

(я говорю про текущую жизнь, про жизнь здесь и сейчас; именно она - после смерти)

Туман. За лицо трогает. Тает на лице. На руках. Неба не видно. По звуку - вроде бы самолет летит. С яблони опадают лепестки. Кто-то шепчет в тумане. Липа. Туман стекает каплями с листьев. Мне на лоб. Москвы не видать (в ясный день с платформы Зеленоградская не то что Москву, Париж видно, ажурную железную башню). Через час приедем, проверим, на месте ли Москва.

Лица, вдруг обернулись на голос торговца, солнце их осветило, глаза осветило, до дна. Черно-коричневые лица, как земля, и, как земля, изрыты траншеями и щелями и рвами, поросли жесткими кустами, сухими, серыми. Заброшенная после долгих войн земля. После долгой жизни.

А что, в Гостье из будущего (1984 год, реж. Павел Арсенов) объясняется, почему в прекрасном будущем появляются такие паскудные личности (бандиты корыстолюбивые)?

Прекрасное будущее тамошнее – родом из советской фантастики шестидесятых. ли (и) из Сна смешного человека? – финал: дом-развалюха, и вдруг - зал с колоннами (античность), и женщина в белом одеянии в прямоугольнике света. Вот оно что в будущем – царство добра и справедливости, а люди уже чисто ангелы, их лица излучают свет… И даже лица бандитов-пиратов излучают свет, правда, инфернальный. Свет против света.

Вообще, эта финальная сцена – удивительная. Девочка Алиса каждому рассказывает его будущее. Ты станешь художником (и выставки на Марсе, а как же), а ты изобретешь машину времени, а ты станешь актрисой, а он будет писать тебе стихи… Надо же, никто не пропал, все приплыли в сияющий мир. И сразу, встык, за этой сценой о чудесном будущем каждого (каждого!) идет песня:

Прекрасное далёко не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь…

Боже мой.

Но всё это ерунда: и разговоры о будущем, и даже песня встык (вот уж точно – из будущего песня, - в начале девяностых в электричках малолетние попрошайки пели ее; умоляли божество - прекрасное будущее; которое вообще-то – неумолимо.) Всё это так, шелест; самое главное там не разговоры, не сюжет, а детские лица. На каждом (когда Алиса говорит о его будущем) камера задерживается, и хочется, чтобы она не спешила в это неумолимое будущее, а задержалась еще. Живые лица. (Вот умели же когда-то работать с детьми, снимать умели.)

Снизу видишь - дымится платформа Зеленоградская; раскочегарится и взлетит.

Летит!

курильщики стараются, пыхтят, сигарету за сигаретой прикуривают, иначе не удержится платформа, рухнет; куда ж нам плыть? - вопрошает капитан, он стоит на краю и смотрит вдаль, а вниз смотреть страшно, там рельсы, ледяной их свет; в Москву, в Москву, - кричат некурильщики, слабаки молчат, задыхаются;

Вижу цель, - кричит мальчишка, он взобрался на электрический столб, он уже видит Москву, Кремль, точное время на Спасской башке; Тихий ход, - кричит капитан. И постепенно, по очереди, гасят курильщики свои сигареты, и уже только какая-то мелкая старушка попыхивает, ей капитан кричит: стоп-машина. И мелкая старушка плюет на красный огонек и красный огонек шипит и гаснет и мягко, без толчка, встает платформа на причал у Ярославского вокзала, рукой подать до красных зубчатых стен.

На этой планете поставишь перед собой цель - дойти до булошной, взять половину бородинского, - и ни за что не достигнешь. К примеру, хлынет дождь, вернешься за зонтом, встретишь соседа, заговоришь, пригласишь выпить чаю, он не откажется (хотя торопился к зубному).

Нельзя смотреть в прицел, бессмысленно нажимать на курок, - все пули на этой планете - мимо, все жертвы - случайны.

У Дмитрия Бакина мужицкая проза; инструменты для письма: лопата (острый, режущий край), лом, нож, пулемётная очередь. Всегда есть в тексте романтический поворот; есть родство (дальнее, но очевидное) с надрывной блатной песней.

Очень хорошая проза.

Читала стенограмму разговора с Гагариным о космическом полёте (вопросы-ответы); задачей было – рассказать (по возможности, внятно), что видел, слышал, чувствовал; рассказать тем, кто ничего этого не видел, не слышал, не чувствовал. Писатель примерно тем же занимается. Даже когда предмет описания – кофе в картонном стаканчике в Макдоналдсе. Как ни странно.

Фильм Орлеан о втором пришествии Воланда (Мастер и Маргарита без Мастера и Маргариты); - что-то вроде пародии (пародия на всё, даже на свечку, на кота-бегемота, на отрезание головы, на театр-варьете и чорную магию; на милосердие...).

Почему на Левиафана была тьма откликов, а на Орлеан реакция близка к нулю (судя по фб)? не потому ли, что не власть ничтожна (в Орлеане), а сами жители. Тяжелое кино.

Связи и знакомства в потустороннем мире имеются. Но тамошние жители слишком много знают о прошлом, настоящем и будущем. Неловко предстать перед ними, всё твое тайное им явно. Впрочем, и перед тобой (раз уж ты предстал) открывается завеса. Простите друг друга. Наблюдайте звёзды.

Я представляю солдата,
Его занесло на чужбину
(военный поход? – завершился победой – дело давнее)
Солдат отдыхает. Стоит на каменной улице.
Солнце заходит быстро, за гору за морем.
Солдат стоит перед деревом:
голый ствол в три обхвата, громадные листья,
Напоминают кленовые, но слишком большие.
Солдат вспоминает клен возле родного окна, жену.
Он тоскует по клену, по жене, по родимой сторонке.
Собственно, он и есть этот клен, эта женщина, это текучее небо…
Он возвращается на родину и понимает, что изменился:
Голое дерево в три обхвата – тоже он.

Названия:

1964 год - Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен (Э. Климов, игровой)
1986 год - Добро пожаловать (А. Караев, мультфильм)
1996 год - Добро пожаловать в ад (К. Геворкян, док. фильм)

Я думаю (ошибочно или нет) вот о какой странности:

Писать вымышленных людей, о вымышленных людях не очень-то ловко. Почти неприлично. Скажем, такое предложение: «Толя шел». Или: «Толя думал». Или Толя-что-угодно. Откуда бы мне знать, куда он шел, чего думал, кто я вообще такая, чтобы с уверенностью что-либо об этом Толе сообщать. Я лишь одно могу сказать с уверенностью, что сижу за компом, за окном ветер и сумрак, мне тревожно, скоро включу газовую горелку, поставлю варить кофе….. Ну и мало ли что я могу сказать о себе с уверенностью, более или менее обоснованной. Толя же для уверенности требует каких-то условий. Что-то должно быть этакое, позволяющее мне писать о нем без смущения. Писать достоверно. Мне кажется, я умею этакого добиться. Но кажимости и мнимости, это всё призраки, - иногда утешительные.

Это всё речь о прозе, о рассказах, об, так сказать, литературе.

Если же говорить о сценариях (которые мало кто считает литературой, и я солидарна с большинством), то в сценарии ничего не стоит написать фразу: «Толя шел». (Вернее, «Толя идет» - в настоящем времени, всегда – в настоящем.) Вполне ловко. Вполне прилично. Никаких дополнительных усилий.

Не знаю, почему это так.

Матрёшка:

Малыш.

В нем мальчик, в мальчике юноша, в юноше мужчина, в мужчине, солидный мужчина, в солидном мужчине согбенный старичок, в согбенном старичке совсем уже что-то крохотное, только в лупу и разглядишь: могильная плита с датами жизни.

(А лучше вместо плиты птичка, воробей.)

Режиссер-колхозник т.Кравченко – лучший ударник колхоза «Червоный степ» (Н.-Бугский район Одесской области) гримирует председателя колхоза т.Макрушевича, играющего в пьесе «Приговор». («Комсомольский активист», 1935, № 9)

Вчера видела над Ярославским шоссе кита. Думаю, если бы он опустился на землю, то весь Пушкинский район (и весь Сергиево-Посадский район) оказался бы у него в утробе, в фиолетовом тумане. Самое замечательное (на мой вкус), - у кита был глаз, идеально круглый и светящийся белым светом. И если бы это чудище нас в себя вобрало, мы бы видели во мгле сияющий круг наподобие Луны. Или же нам казалось бы, что это подобие иллюминатора (Гагарин в отчетах называл иллюминатор взором).

Пять минут любительской съемки. Выгоревшие краски, полупрозрачные тени. Круглое улыбающееся лицо бабы Саши (моей прабабушки), громадный пень от громадного тополя. Соседка за штакетником. Мои разбитые коленки. Мама что-то доказывает. Бабушка поправляет платье и смотрит в камеру. Внучка тети Оли лузгает семечки. Ветер колышет траву.
Самый удивительный фильм – для меня.
Волшебство движущихся картинок.

Фильм Алексея Габриловича «Кино нашего детства». Лев Дуров вспоминает, как смотрели в битком набитом кинотеатре трофейное послевоенное кино.

«Тарзан». Крысы бегают по ногам. Их не замечают. «Ногой ее отпихнешь…».

Какие крысы, когда кино.

Мне представляется, что ничего подобного никто и никогда больше не будет переживать. Что кино было праздником только для того поколения.

(Художественные качества фильмов роли не играют, - насколько я понимаю.)

Дурацкий вопрос.

Что бы выбрал исследователь-толкователь Достоевского (Пушкина, Эйзенштейна, Шекспира).

Встречу с живым Достоевским (Пушкиным, Эйзенштейном, Шекспиром), гарантированную с ним беседу длительностью, положим, шесть часов, при условии, что Достоевский (Шекспир, Пушкин, Эйзенштейн) будет в духе, не замкнется и ответит на все вопросы. Или утрату малейшей возможности работать с архивом Достоевского (Эйзенштейна, Пушкина, Шекспира). При условии, что исследователь - архивист. Каков будет выбор?

Очень возможно, что если бы я была архивистом, то отказалась бы от личной встречи в пользу архива. Возможно, что личная встреча ничего не способна прояснить. Ни ученому, ни читателю. Только любящий (не тексты) выбрал бы встречу (или читать письма возлюбленного?).

На самом деле - идиотский вопрос.

Иногда хочется написать папе письмо, рассказать, что произошло за всё это время. Вчера, 12 сентября, был день его рождения, я вымыла полы и поехала смотреть оперу в кинотеатре, запись 2007 или 2008 года. "Дочь полка". Ему бы понравилось. Главную героиню играла (играла-пела) Натали Дессе. Как сказал Паша, лучшее сопрано в мире. Я прошла по его контрамарке - за бесплатно. Сеанс был в 15.00, в Москву я приехала около двенадцати, тьма свободного времени. Доехала до Кропоткинской, вышла на Гоголевский, перебежала к храму Христа Спасителя, обогнула храм, по пешеходному мосту перешла (шла, перешла, пешеходный, - редакторам бы не понравилось, но здесь синонимы не нужны) через реку на остров. Прежде на этом острове была кондитерская фабрика Красный Октябрь. В ее корпусах сейчас выставочные залы, бары, кофейни, магазины (нигде я там не бывала). С острова я перешла на другой берег, на Якиманку. В Замоскворечье. День был сумрачный, ходили тучи, дул ветер. Зябко и тревожно. Я шла и наблюдала течение реки. К железному Петру на железном кораблике, мимо него - к подстриженным газонам, мощеным дорожкам. К Музеону, одним словом. В холодном воздухе пахло едой из киосков, в них разные московские кофейни продавали свою еду; я взяла дагестанскую (лакскую) лепешку с картошкой и грибами и съела на ходу. Я дошла до Крымского моста мимо продавцов живописи, мимо вывешенных на обозрение полотен, мёртвых полотен, я от них отворачивалась и вновь смотрела; на газоне росла высокая пожелтелая трава, какая-то особенная, как будто степная (в Москве еще много темной осенней зелени). Сухая трава качалась под ветром, проносились велосипедисты. Я дошла до Крымского моста, прошла под ним, поднялась на мост и перешла на другую сторону реки. И отправилась дальше - по Фрунзенской набережной. На оставленном мной берегу, в парке, в Нескучном саду, гудела музыка, ходила толпа, а я шла почти безлюдной аллеей, мощеной ровным серым камнем. Пахло землей. Я вдруг увидела танки, бронемашины, солдат в камуфляже, громадное здание министерства обороны. Ряды красных пластиков стульев (на некоторых сидели люди), сцену (прямо у центрального входа в министерство). На сцене готовился к репетиции военный оркестр. Папе бы понравилось. Я немного постояла и пошла дальше (меня ждала опера). Самое главное, о чем только и хочется написать, ради чего и нужен этот путь (шла, переходила, дошла), - то, что я почувствовала в кафе. До оперы оставалось еще время, и я зашла в Штолле. Мне принесли заказанный чай. Тихо было. Я сидела за удобным столом на диване. В полумраке. Над стойкой горели светильники. Все вроде бы одинаковые, но чуть-чуть отличались оттенки стеклянных абажуров, и свет поэтому отличался. Теплый, холодный. Я пила чай из белой фарфоровой чашки и мне казалось, что я прожила другую жизнь. Это было не сожаление о не так прожитой жизни! Нет! Это было чувство другой жизни за плечами. Другого пути. Только он мог привести меня сюда. Другая жизнь, другой опыт, другое прошлое.

Как если бы пройдя другую жизнь, другой путь, я всё-таки оказалась бы в этот день и в этот час в этом именно месте, в полумраке кафе, и так же подносила бы к губам фарфоровую чашку, и так же смотрела бы на шары света над стойкой, и так же бы думала о другой жизни за плечами.

18 ноября 1998
В электричке я услышала, как старуха сказала, что в ноябре Бог землю не видит.
Я смотрела в окно. Осеннее золото давно было смыто дождями. Земля лежала черная под низким небом. И Богу, с его высоты, конечно, она была не видна, сливаясь с чернотой космоса. И любое преступление оставалось безнаказанным в ноябре.
Академик Вернадский думал, что Земля из космоса зеленая, а я в детстве (древний человек) думала, что Солнце не больше моей ладони.

20 ноября 1998
Вчера в электричке парень продавал зубочистки «для любителей мяса и рыбы». Покупали мало, и он сказал: «Надо же, сколько вегетарианцев!»

22 ноября 1998
Я представила лотерею, в которой выигрыш не квартира в Москве, не деньги, не поездка в Париж, а путешествие по России.
Ноябрь. Мокрый снег, окна туманятся. Но состав, в который садятся выигравшие поездку, чистый и теплый. Уже одно это приятно удивляет пассажиров, не знающих, зачем они собственно тратят свое время на путешествие по этой унылой – особенно, в ноябре – стране.
Они находят свои места. Постели уже застелены чистым, крахмальным бельем. Удивительно. В поезде приятно пахнет теплом. Занавески на окнах белые. Состав маленький, вагона три, не больше. Трогается он тихо. Люди замечают, что он идет, уже далеко за Москвой. Отогнув занавески, они долго смотрят на бегущую под серым небом землю.
Вежливые, аккуратные проводники разносят крепкий, горячий чай в стеклянных стаканах. Стаканы покачиваются в подстаканниках, позвякивают. Поезд идет.
Первая остановка ночью. Кто-то просыпается и смотрит на освещенную платформу. Где мы? Поезд трогается.
Утром проводники разносят горячий завтрак в судках.
За все время пути ни разу пассажиры не сойдут с поезда ни на какую грязную платформу, ни на станции, ни на полустанке, ни в городе, ни в поле. Они будут смотреть на страну через чистые вагонные стекла. Иногда покажется солнце, и мир за окном повеселеет. Поезд будет идти то медленно, то быстро. Через города. По мостам над реками.
Пассажиры в поезде – как в полусне. Им хорошо, уютно, им даже не хочется шевелиться. Они как пришельцы на космическом корабле на чужой, далекой планете, чьим воздухом дышать опасно.
Они вернутся через неделю на Ярославский вокзал и двери вагонов откроются. Асфальт уже зарастет льдом, страшно ступить. Холодный, с гнильцой, воздух хлынет в тамбур. И голос, объявляющий, что электричка на Софрино отправляется с восьмого пути.
- Чего застрял? – грубо скажет проводник.
- Ничего, - ответит очнувшийся пассажир. – Успею.
И сойдет

Конечно, человек более энергичный не задержался бы в этом месте на четверть века. И на год бы не задержался. Зачем это, ехать час от Ярославского вокзала (водочку, молодые люди, водочку - поют в уши голоса, сирены здешних мест). В вагоне ледяной холод, из щелей дует, еле теплится печка под сиденьем, и хорошо если есть сиденье, если не снято предприимчивыми гражданами, а то войдешь в вагон, и только железные остовы торчат. Дети поют песню о прекрасном далеко, люди едут тихо, угрюмо. Через час моя станция, на Правде, а то и на Заветах (Ильича; бронзовый маленький Ленин на постаменте; стоит поныне), пробиваешься в ледяной тамбур, мерцают красные огоньки; дай закурить, а то я волнуюсь, - это обращаются ко мне; протапливаю в заросшем инеем стекле оконце, электричка сбавляет ход, я смотрю, стоит ли автобус, я даже загадываю как-то раз: есть автобус - и Бог есть; к слову сказать, автобус был; а когда не было, чернела толпа, за час ожидания разрасталась, собиралась со всех электричек, иногда нас подвозили, помню, как взбирались на борт грузовика, как неистово пробивались; люди были злы. Разумеется, это были плохие люди, маломощные, пустые, не умели выбраться из загона. Лузеры, одним словом. Инертная масса. Но по закону, о котором наверняка знают британские ученые, без этой массы общество мертво. Загонять лузеров в трясину смертельно опасно. Как и не давать воли энергичным.

Банальщина это всё.

А вообще, всё было не так. Не так уныло.

На станции есть магазин под названием «Мир мяса». И «Мир продуктов».
Человек заходит в мир продуктов и сам становится продуктом.
Мясом – в мире мяса
Мультипликационным фильмом в мире мультипликационных фильмов.
И тэ дэ и тэ пэ

Герой Михаила Бутова из романа «Svобода» начинает походить на негра Джима из «Гекльберри Фина», когда в заключении заводит дружбу с пауком. В своём роде, конечно, заключение. И дружба – в своём роде. Не хватаетла каменного мельничного жернова и заточенной ложки (кажется, Джим такой именно «заточкой» выцарапывал на жернове знаки, - после того, как паук укусит; или еще чего произойдет).

Роман хороший. Правда. (Мои домыслы - это ерунда.)

Спасибо!

(А двенадцать выкуренных трубок - натурально Шерлок Холмс. (Дело на столько-то трубок.))

Три часа как на работе. Столбик термометра едва дополз до 18, - ура обогревателю. Сижу в угах, в теплом жилете, мерзнут пальцы и уши; читаю записные книжки актера Фёдора Никитина блокадных времён про голод и холод, про обстрелы, морозы, луну, надежды, поездки на фронт; фантазии про еду; надежды…

(Холод на работе, 15-16 градусов в кабинете с утра, - это все десять лет здешнего нашего существования; о зиме думаю с тоской; пойду выпью чаю и вернусь к Никитину, в блокаду. Кстати, все блокадные записи он потом перечеркнул – синим карандашом; но книжки сохранил; видимо, отбирал записи из книжек, годные для публикации мемуаров; а может, и по другой какой причине, - откуда мне знать.)

Вот предположим, идет собрание. Народ в зале сидит. Скучно. Есть охота. Или спать. Неважно. Вдруг дядька выходит на сцену. И говорит: мое выступление не запланировано. Это чистая импровизация. Хотя нет, вру, всё по плану. Вы, ребята, заложники. Двери все закрыты. Здание заминировано. У вас есть только один способ выбраться живыми.

И далее он объясняет собранию, что будет читать им текст. Роман. Он его автор. Он будет читать, они же будут слушать, а после говорить ему о том, как его роман прекрасен, каких он героев изобразил, какие у него там отсылки к классике и прочее. И кто хорошо скажет, тот будет свободен. Но слушать надо внимательно, не упускать детали. Он будет спрашивать про детали. А если кто попытается шуметь, то он тут же нажмет на кнопку и все взлетят на воздух, и писатель, и читатели.

читать весь текст

Почему-то я думала, что в фильме «Фарго» (в отличие от сериала) нет линии женщины-полицейской и ее мужа. Точнее, я думала, что нет их победы над злом. Победы человеческого. Всё это есть в фильме, присутствует, но впечатление другое. Возможно оттого, что все персонажи, все фигуры в фильме несколько карикатурны. У них нет объема. В сериале (как мне кажется) объем есть. И в положительных героях и в отрицательных, и в монстрах (в монстре). И победа достается не так просто.

У любого события есть координаты. К примеру, 22 июня 1941. Начало войны. Или начало, или завершение какого-то частного события, - чей-то жизни, к примеру; или потери, или приобретения, или знакомства. Чего угодно. Всего, что можно (что хочется) назвать событием. Координаты всегда есть. Пространственно, так сказать, временные.

Рассказчик путает читателя (слушателя). Он приводит его сначала в будущее. Затем вдруг толкает в прошлое и вновь в будущее, уже слишком даже отдаленное. Как будто событие пустило отростки, и мы подходим к его сердцевине, сути, не сразу, разглядываем сначала отростки и побеги. И, конечно же, отростки и побеги оказываются и в будущем, и в прошлом. В любом будущем, в любом прошлом, в любом настоящем. Иными словами, событие, после того как оно рассказано (точнее, благодаря тому, как оно рассказано) изменяет свои координаты. Они становятся не пространственно, так сказать, временными, а – вечными. (Вечность, конечно, не слишком велика; пошита по человеческой мерке, - нам по плечу.)

В рассказе «Студент» Чехова вечное событие не только то, что происходило и происходит и будет происходить в Гефсиманском саду; но и сам рассказ студента у костра. Всё – навсегда. Всё рассказанное.

Ровно год назад вы записали в друзья Марину Карасеву - Сообщил мне Фейсбук (запрещен в РФ с марта 2022 г.) и предложил написать о дружбе. Пишу.
Мы познакомились в 1994, в Музее кино. Было весело. В конце девяностых начали вести дневник рукописного отдела. Вот из него страница (моя запись - внизу страницы):

Года - горы, расщелины между ними не перепрыгнуть и не перелететь, и даже взором не достигнуть, и даже в подзорную лучшую трубу. Так бывает, что прошлое мгновенье, только что канувшая секунда, уже неразличима, уже отлетела на край вселенной. И ты стоишь в растерянности. Обернувшись. Вместо прошлой секунды за спиной оказывается пришлая, прямо в глаза тебе глядит, от дальних, от давних веков обломок, пылинка. Просияла, стала видимой. Привет тебе! Меня не было, но я вижу. Тихий тихий день. Он похож на сегодняшний. Не день, а тень - того давнего дня. Не тень, а брат. И человек там, и я здесь, мы брат и сестра. Мы видим друг друга. Хотя нас нет.

Вчера купила большой альбом-календарь, в пакет он не помещался, ручки перевязали бечевкой. Было утро, ветер нес тучи, я шла по Замоскворечью, вцепившись в перекрученную бечевку, календарь вырывался и хлопал на ветру, я пыталась его обхватить и прижать покрепче, тучи летели, голова кружилась, если смотреть. Темнело, светлело, сияло вдруг небо. На Крымском мосту ветер снес меня вместе с календарем, и я полетела над Москвой рекой, над человеком из железа, над громадным куполом ааааа. Я приноровилась управлять календарем как парусом, нырять под встречный воздушный поток, выныривать, ловить попутный ветер. Мне удалось опуститься на платформе Ярославского вокзала, тетка увидела и погрозила мне пальцем, она вошла в вагон, когда электричка тронулась и спела жалостливую песню, я подала денежку. Календарь стоял на сиденье, прислонившись к спинке. Все картинки в нем мирные, то цветущие яблони, то рыбак в лодке на солнечной реке. Я выбирала.

А мне иногда кажется, Света,
Что вот оно плывёт, облако,
И я на него смотрю,
И в тот же самый миг
Смотрит на него мой папа
(хотя он умер полгода назад; чуть больше)
И Лена Маневич,
И Боря Павлов,
И Вадик,
И мсье ГАК,
И бабушка моя, и дядя Витя
…
Смотрят
И – видят,
Видят – вместе со мной – это облако.
Его слишком быстро уносит ветер.

(Свете Ким. Раннее утро 19 декабря 2015)

Вспомнила историю, которую рассказывала мне Лена Маневич. Ну как вспомнила, не точно, конечно, поэтому расскажу осторожно, чтобы не очень уж наврать.

Как будто ехала ее мама Вероника Африкановна в электричке, кажется, от Загорска (так назывался тогда Сергиев-Посад?), год это был, наверное, пятидесятый, около того. (Интересно, что издалека и большие по человеческим меркам промежутки времени словно бы съеживаются, и целый год, к примеру, становится погрешностью, которой можно даже и пренебречь). Час был поздний (час едва ли не важнее, чем год), народу в электричке мало. Вероника Африкановна выбрала место у окна, напротив старой женщины, она одета была во все темное и смотрела скорбно. Не знаю, как завязался у них разговор. Могли в столь поздний час идти по вагонам контролеры? Предположим, что так. Шли и спрашивали билеты. У женщины в темном ни билетов, ни денег на штраф не оказалось, с контролерами она нимало не спорила и готова была идти за ними хоть бы и в тюрьму. Вероника Африкановна заплатила ее штраф, женщина и на это согласилась. Контролеры ушли, и Вероника Африкановна спросила, куда она едет. Никуда, - был ответ. В белый свет как в копеечку. Вероника Африкановна спросила ее имя. Тетя Паша, - так, вроде бы, она ответила. И Вероника Африкановна позвала ее к себе. Тетя Паша стала с ними жить и присматривать за детьми, и жила так долго, до самой смерти. В Загорске оставались ее взрослые дети, она к ним не ездила, говорила, что прокляла их. За что - не открыла.