Иван Ефимович, мой дедушка.
Они поженились, когда им было по восемнадцать. Бабушка говорила, что в обед они встречались в заводской столовой и не могли есть, могли только смотреть друга на друга. По восемнадцать им было в тридцать шестом. В сорок первом, под Москвой, дед потерял ногу. Вернулся на протезе. Ходил с палкой. Мама очень боялась этой его палки, и протеза, когда он его отстегивал.

Они жили в доме, в котором и я жила, в те же окна глядела, на те же яблони. Яблони посадил дед. От бабушки он ушел, когда мама поступила в институт, и новую свою жену привозил ночью смотреть яблони. У него была машина, «Победа», он был инвалид войны, герой, красавец и художник.

Бабушка, Клавдия Яковлевна.
Бабушка не хотела, чтобы ее несла и уносила река времени, она хотела остаться в тихой заводи, в неподвижной, застывшей воде. И пусть всё, что в ней отражается, летит в тартарары.
Я спрашивала ее в детстве, не хочет ли она вновь стать молодой.

- Нет, - она отвечала.
- Почему?
- Мне здесь не интересно.
Она имела ввиду настоящее время. В прошлое она бы вернулась.

В этажерке стояли книги. Папки с репродукциями, анатомия для художников, несколько альбомов, Тургенев, «Детство» Толстого, «Тарас Бульба». Больше всего бабушка любила читать про дворянские гнезда и про Николеньку. Про время, в котором она и не жила никогда. Но ей там нравилось. Течение той жизни ее устраивало. Она любила долгие описания природы и чувств. Перечитывала одно и то же. В последние годы брала у меня книжки «про божественное».

Жила она в типовом доме без всяких удобств в заводском районе Казанка. Одну только пятиэтажку выстроили на весь район. Ей уже лет сорок, если не больше, состарилась, обветшала, просит тихой заводи, глядит печальными окнами на старый, немощный парк, на школу, в которую ходила моя бабушка, моя мама и ее брат, и даже я, в пятом классе.

Тепло в печке, вода на колонке, водопровод в огороде, на зиму трубы снимают, удобства во дворе. Эти дома построили перед самой революцией.
Бабушка ни за что не хотела ничего менять. Убирать русскую печь. Проводить газ. Ни за что.

Ольга Сергеевна, тетя Оля, жена бабушкиного брата Ивана Яковлевича.
Иван Яковлевич был машинист и зарабатывал много. Ольга Сергеевна трудилась дома, вела хозяйство, растила детей, заботилась о свекрови. Каждый год в бархатный сезон они ездили отдыхать в Крым. Наверно, они пахли солнцем, когда возвращались. Привозили крымское вино.

Иван Яковлевич умер в начале семидесятых. Дети уже были взрослые. Старший, Артур Иванович, женился и жил отдельно. Он был человек замкнутый, неразговорчивый. Он приходил к нам с бабушкой чинить старый ламповый приемник. Он был почти совершенно лысый и носил берет, как француз. Мне очень нравилось его молчаливое спокойствие, обстоятельность и умение возрождать технику к жизни. Когда-то он мечтал стать кинооператором, но почему-то не попытался.

Папа родился в Бердичеве в тридцать пятом году. В сорок первом началась война, его отец (мой дедушка Моисей) ушел на фронт (пропал без вести под Харьковом), а семья поехала на восток, в эвакуацию. Мать и четверо детей, папа младший. Эшелон бомбили, но все уцелели, бог миловал. Старший, Яша, успел повоевать в конце войны.

Мой папа был человек тихий, не особо заметный, а дядя Яша общительный, яркий, предприимчивый. После войны он играл на трубе в оркестре, и в день рождения их мамы (моей бабушки Ривы) привел оркестр под мамино окно. Играли, наверное, что-то бодрое. Это уже было в Мукачево, семья перебралась в этот небольшой Закарпатский город вслед за старшей папиной сестрой Маней (ее муж, военный связист, служил в Мукачево). В Бердичеве не уцелело ни одного дома, всё разбомбили.

Папа учился в школе взрослых и работал на кондитерской фабрике. Отслужил в армии (в Карелии), поступил в Ленинградское училище военных сообщений. Отправили после училища далеко, на станцию Карымская Забайкальского военного округа. Он ходил в клуб на танцы, сидел в уголочке и смотрел, как танцует моя мама (я еще в будущем). Я видела фотографии их скромного свадебного пира. 1961 год. Хрущев, Кеннеди (мама плакала, когда его убили, села на пол, который только что вымыла и заплакала; это уже в Чите).

Папа возил маму в Мукачево. Мама запомнила запах кофе из кофеен, брусчатую мостовую. На каникулы мы ездили в Муром, к моей бабушке Клаве (бабушка Рива умерла рано, я ее не помню). Мы ходили купаться на Оку. Папа плавал как-то очень бесшумно, легко (а я только руками молотила – бах-бах-бах).

Всего не расскажешь. Даже той малости, что знаю, помню. Я словно боюсь потревожить его покой.

Папы не стало в этот день 27 апреля 2015.

27.04.2021

Мой папа был военным. Мечтал с детства.
В Суворовское и Нахимовское не взяли. Отслужил в Карелии, поступил в военное училище в Ленинграде. Училище располагалось недалеко от дома Пушкина на Мойке. Я ходила к училищу, когда приезжала в Питер в 2002 году в ноябре месяце. Я в тот приезд отчетливо поняла, что город Петербург был столицей великой империи. Мне почудилось в нем больше теней, чем в древней Москве. Или больше печали. Не знаю.

Я гордилась, что папа носит длинную шинель с золотыми пуговицами и фуражку с золотой кокардой (шапка тоже имелась на случай холодов), и черные сапоги у него хранились (а носил ботинки), и коричнева кожаная портупея. Я надевала ремень, фуражку, брала длинную деревянную линейку и бегала по дому.

После училища папа стал лейтенантом и уехал на станцию Карымская Забайкальской железной дороги; он занимался военными перевозками. В Карымской они встретились с мамой (она окончила пед. в Муроме и приехала по распределению). Мама ходила в клуб танцевать (ходила в валенках, в клубе переобувалась). Папа не танцевал. Он сидел и смотрел на нее.

Поженились, получили квартирку (часть дома). Возили в бочке воду, пилили огромные бревна двуручной пилой (на дрова), брали на рынке замерзшие круги молока. Я родилась (мама ездила рожать в Муром, на родину).

Фотографии. Смотришь на лица. Иногда кажется, что они меняются. Это ты меняешься. Отдаляешься от них, щуришь глаза. У бабушки была старшая сестра, я ее звала баба Катя, я видела ее молодой только на черно-белых снимках. В светлом кокетливом берете с крупным младенцем на руках. Богатырь - тотчас видно. И фамилия - Богатырев. Баба Катя вышла замуж за инженера-путейца, родила ему сына-богатыря, наверное, была счастлива. Инженер утонул в жаркий день, и баба Катя осталась вдовой с младенцем.

Говорят, к ней сватался хороший человек, но мать бабы Кати (к слову, меня назвали Еленой в ее честь) запретила ей вновь выходить замуж. Кажется, она считала, что так будет лучше для ребенка. И баба Катя всю свою любовь отдала сыну Юрке. Его я помню уже взрослым, он был машинистом и играл на трубе в путейском оркестре. Золотая труба и черная форма. Так мне запомнилось.

Город, в котором они жили, был тогда крупным железнодорожным узлом. Поезда стояли на станции подолгу. Вокзал походил на древнюю русскую крепость. Седая старина. Поездов много, а билетов не достать, толпы маялись у касс, ночевали в зале ожидания, пили из кружки, прикованной к бачку с водой, на полу хрустела черная подсолнечная шелуха. Баба Катя одно время работала дежурной по станции и помогала нам достать билеты. Ей дали двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке недалеко от станции. Баба Катя жила в одной комнате с внуками, Мишкой и Сережкой, дядя Юра со своей белокурой женой занимал вторую комнату.

Баба Катя готовила, убирала, ездила с внуками в лес за грибами на пригородном (иначе - рабочем) поезде. Мы тоже с ними ездили, смотрели в окна, дышали в тамбуре прокуренным воздухом. Богатырь Мишка завидовал маминому везению и таскал у нее из корзины грибы. Мама смеялась. Баба Катя была худенькая, ходила в длинной юбке и в черном пиджаке, волосы убирала под платок. Очень может быть, что я путаю ее с бабой Сашей, она навечно (на мой век хватит) запечатлена на узкой выцветшей пленке, там ветер колеблет траву, баба Саша смотрит в объектив и улыбается, в кармане ее пиджака лежит конфета - для меня.

Мне хочется рассказать что-то связное, длительное, как человеческая жизнь, но вспоминаются только осколки, они даже не ранят, острые углы обточены временем. Квас, который делала баба Катя, темный, холодный и кислый. Такого же почти цвета жженка, - подкрашенный жженным сахаром самогон, который гнал дядя Юра; бабы Кати тогда уже не было свете, да и богатыря Мишки не было, он уснул пьяным и не проснулся, сгорел. Может быть, от собственной сигареты, я не знаю. Да что я вообще знаю об этих людях? Я пишу их имена, я вижу из своего далека их лица. Вижу большое озеро, его дегтярную воду (прозрачную), мы на лодке, я (лет одиннадцати), бабушка и баба Катя. Я уже поняла, как надо заносить весло и как опускать. Я гребу, и мы плывем, скользим. На руках мозоли. В заводи мы будем купаться голышом. В тихой воде. А на глубине озера, - ну конечно, - стоит церковь. Я так мало могу рассказать. От них не осталось архивов и никакого следа, кроме отпечатков на фотографических карточках, и от меня толку немного, и я прошу у них прощения за мою скудную память.
12.11.2017